Сейчас таковой хороший сутки! Сутки авиации! Как и все граждане СССР, я горжусь советской авиацией, этим смелым чудесным образом, созданным моею революцией.
Но я имею еще и особые, так сообщить, индивидуальные права испытывать эту гордость.
Я желал бы сейчас пожать руки десяткам моих воспитанников, выбравшим для себя славную дорогу летчика. Но это нереально сделать: они разлетелись по всему Альянсу, пространство для этого народа, как мы знаем, не образовывает препятствия.
Но в памяти собственной я восстанавливаю лица, темперамент, историю и повадку каждого из них, вспоминаю их тяжёлый, но бодрый и весёлый путь, от беспризорности до штурвала воздушного корабля, от дикого и голодного уличного одиночества до уверенного и красивого самочувствия советского гражданина.
Я имел возможность бы питать зависть к им, если бы у нас по большому счету вероятно было питать зависть к.
Для многих мальчиков путь летчика представляется самым высоким счастьем, самым идеальным методом человека, самым добропорядочным его назначением. Он лишь несбыточным не представляется. Необходимо лишь одно: необходимо захотеть. Я вспоминаю Шуру Чевелия, Митю Анисимова, Васю Дорошенко и многих вторых. В то время, когда им было по двенадцати лет, их летная душа уже карабкалась на эроплан. Реально это выражалось в причудливых виражах бумажных моделей, у которых мотор складывается из резинки и постройку которых «лимитировала» эта самая резинка. В то время, когда парни подросли, бумажные аэропланы прекратили удовлетворять их летную душу. В пятнадцать лет они потребовали от меня командировки в авиашколу, злились на меня за отказ, надувались и по часам не говорили со мной.
С трудом я собрал деньги – колония была далеко не богата – и приобрел для ребят планер, пригласил инструктора. Они с тёплой гордостью завозились около планера, целыми днями прыгали на нем в поле и бросали в лицо и без того ошеломленных товарищей убийственно?особое слово: «амортизатор»!
Но проходили дни, и планер прекратил их радовать. Они опять упорно закружились около меня и загалдели о летной школе. Сейчас препятствий было значительно меньше. Математика и русский язык в отечественных руках. Возраст?
– Антон Семенович! Ну что стоит вам написать: появился в 1910 г., все равно только бог ведает, в то время, когда я появился. Быть может, я появился в 1909 г.?
– Постой. Ты так как сам сообщил, в то время, когда привели тебя в колонию, что год рождения 1912?й?
– Какой вы необычный, Антон Семенович. Я сообщил. Вы придаете значение? Мало ли чего я сообщил! Был, осознаёте, несознательный, и все!
С их точки зрения, это не было препятствием. Страшило их лишь одно:
– В том месте, осознаёте, так: посадят тебя за стол и говорят: а ну, напиши какой?нибудь стишок! Ты себе пишешь, а они позади из нагана – бац! И наблюдают: если ты хлопнул глазами либо кляксу сделал, какой же из тебя летчик? Видите?
Вот данный вымышленный выстрел из нагана их лишь и пугал. И опять они на меня злились:
– Ну что вам стоит, Антон Семенович? Вы сами стреляете. А мы будем наблюдать: рукоплещет глазами либо не рукоплещет.
– Да так как необходимо нежданно.
– А вы и сделайте нежданно. Зайдите в класс, как словно бы контролируете, и… бац!
И, не смотря на то, что я решительно отказывал в организации для того чтобы опыта, он настороженно смотрели за мной, в то время, когда я входил в класс на протяжении урока, и их глаза налаживались, дабы не хлопнуть, в случае если внезапно бацну из револьвера.
Но я не спешил бахать. Я и без того видел, что они будут летчиками. Каким?то чудесным образом они перезнакомились со всеми летчиками соседней части, принимали их в колонии, облепив жаркими собственными телами, водили их по цехам и показывали собственные станки со сложным выражением презрения и гордости: гордость вследствие того что это отечественные станки, а презрение вследствие того что это все?таки станки, а не самолеты.
И вот свершилось. В один прекрасный день они уехали испуганно и радостью, жали руки товарищам и целовались, и Шурка, бледнея, сказал:
– Вот ощущает мое сердце: сбракуют! Честное слово, сбракуют!
Они приехали в колонию через полгода в отпуск в голубых петлицах, младшие парни взирали на них с благоговением, а вечером приходили ко мне поболтать по делу:
– Антон Семенович, в том месте у меня неправильность: я появился вовсе в 1911 г., а в том месте напсано: в 1913 г. Это неправильно.
И вот на данный момент мои летчики в далеком прошлом уже летают. Они приезжают ко мне с капитанскими петлицами и говорят о настоящих технических и людских чудесах их жизни.
Они уверены в собственном высоком счастье, но они не знают его настоящей грандиозной величины. А я, глядя на них, вспоминаю один случай из моей жизни. В этом случае дело также идет о летчиках и о мальчиках, но это было в 1912 г.
Я тогда трудился преподавателем на небольшой узловой станции на Херсонщине. Нас окружала степь, до ближайшего города было 70 верст. На станции школа была организована для детей литейных служащих, дорожных сторожей, стрелочников с полустанков. При школе было и общежитие. Всего у меня под началом было около двухсот ребят, мальчиков и девочек.
Жизнь отечественная протекала более чем робко: какие конкретно приключения имели возможность случиться в херсонской степи в 1912 г.?
И внезапно первого декабря в морозный бесснежный сутки над станцией закружил аэроплан. Не только мои парни, но и учителя аэроплан видели в первый раз в жизни. Само собой разумеется, мы кинули уроки и выбежали на широкую площадь перед строением школы. Аэроплан сделал пара кругов над нами и внезапно отправился на посадку – прямо на отечественной площади. Обрадованные, ошеломленные а также перепуганные, мы ринулись к нему. К нам спустился человек в кожаной куртке, а на куртке сверкали золотые погоны поручика. За ним вылез второй – солдат, позже оказалось, что это механик.
Мои парни пораженными взорами разглядывали и диковинную машину, и самого поручика. Мы пригласили его в школу.
Стало известно, что армейский самолет по какому?то особому заданию совершает невиданный в истории перелет Киев – Севастополь. Фамилия поручика была Абронский. В моторе испортилась какая?то часть. Вечером того же дня механик уехал в Киев взять новую часть, а поручик остался жить у нас. И я и парни близко с ним познакомились, да ему и делать было нечего, лишь и оставалось пребывать с нами. Сперва нас смущало невиданное общество. С одной стороны, кожаная куртка гостя роднила его с нами, было в нем что?то похожее на паровозного машиниста, иначе, золотые погоны проводили между нами и им какую?то линии отчужденности, мы не привыкли к таким знатным людям. Видели время от времени на станции приезжавшего по делам жандармского ростмистра, но кроме того старались и не наблюдать на него, так это было для нас на большом растоянии.
Но поручик был настоящим человеком: несложным, радостным, добрым. Мои парни сдружились с ним весьма скоро, и не было возможности не полюбить его: так необычно было видение человека, летающего в воздухе. Для нас не было сомнений в том, что это человек ужасной,невиданной еще в мире смелости, человек крайней человеческой доблести и отваги. И, возможно, это было близко к истине. Мы знали смелые имена некоторых погибших летчиков, смотрели за гибельными подробностями тогдашних первых перелетов. А сейчас среди нас был живой, красивый человек, только что совершивший смелый прыжок в воздухе. на следующий день он возьмёт какую?то в том месте часть и опять встанет в атмосферу, дабы долететь до Севастополя либо умереть в пути. Да и то событие, что поручик не гордился перед нами своим героизмом, что он умел пошутить, поболтать с ребятами, что он свободно разделял с нами отечественный скромный обед, еще больше увеличивало его людскую красоту.
В то время, когда механик привез запасную часть, мы весь день совершили у аэроплана. Поручик с механиком весь день провозились у мотора, измазались, утомились, обедать не пошли. Абронский не смотря ни на что решил вылететь 4?го, дабы поспеть к пападу 6 декабря в Севастополя. Но что?то у него не ладилось, он и 4?го трудился над мотором.
Было уже по окончании полудня, в то время, когда он кончил ремонт. Мы уговаривали его отложить полет на завтра, не так долго осталось ждать должен был наступить вечер. Но не внял отечественным уговорам, весьма нежно пожал всем руки, потрепал по щечкам двух?трех малышей и давал слово из николаева отправить нам весточку о успешной посадке.
Он улетел практически в сумерках. М ы с притихшим сердцем проводили глазами исчезающую в небе точку и всей толпой отправились к строению станции ожидать весточки. Сперва делились впечатлениями, позже примолкли, а часов в семь многие девочки начали уже плакать. Около полуночи стало ясно, что с поручиком произошло несчастье. Натирали глаза уже не только девочки. С трудом я успокоил ребят и послал дремать.
Но весточку мы все?таки взяли, лишь не от поручика, а от его механика. Правильного текста я не помню, он информировал, что аэрплан сбился с пути, приземлился в поле, попал в ров, аэроплан разбит, поручик с переломанными ногами находится в николаевском гсопитале, механик здоров.
Само собой разумеется, ни о каких занятиях не могло быть и речи. В школе настоящее глубочайшее горе. Многие практически не находили себе места. Настроение пара улеглось, в то время, когда один из старших учеников внес предложение сложиться по копейке и отправить Абронскому приветственную весточку. Так и сделали: у кого нашлась копейка% у кого две, кто уплатил за товарища. В общем, мне было нужно доложить не довольно много. Весточку написали громадную, тёплую, полную любви. Отправили, а к вечеру взяли и ответ: «Благодарю, тронут. Абронский».
А на другой сутки меня позвал к себе на соседнюю станцию жандармский ростмистр. Я стоял в его громадном кабинете, а он стучал кулаком по столу и шипел:
– Сейчас Абронскому коллективная весточка, а на следующий день кому? Собирать копейки, подписи, собрания?
– Но, ротмистр, армейский летчик! Поручик? Как же…
– Не ваше дело, армейский либо не армейский. Я не разрешу вам заниматься не вашим делом.
Я потерял работу. Выясняется, это не мое было дело и не дело моих учеников высказывать какие конкретно бы то ни было эмоции по адресу кроме того военного летчика.
Позже мне удалось отыскать защиту. Я был восстановлен. Но это и не имеет значения. Я не испытываю жалости ни по отношению к себе, ни по отношению к моим ученикам. Мне было жаль поручика Абронского, поломавшего ноги под Николаевом и однако не заслужившего права на людскую симпатию.
А сейчас я вспоминаю и второй случай для того чтобы же рода. Он отмечен в газетах так:
3 сентября 1915 г. возвратился в столцу глава полярной экспедиции флигель?адьютант Б. А. Вилькицкий. Выйдя из Владивостока 24 июня 1914 г. на «Таймыре» в сопровождении «Вайгача», экспедиция к началу осени достигла мыса Челюскин, где и зимовала, пережив сто дней полярной ночи. С громадными упрочнениями, преодолев все кошмары полярной зимы с 50?градусными морозами, Вилькицкий привел оба судна целыми и невредимыми в Архангельский порт.
Прибытие отважного путешственника в столицу прошло незаметно.
Итак, незаметно! А ведь Вилькицкий был фигель?адьютант, адьютант самого царя!
Нет, товарищи советские летчики, вы значительно радостнее, чем вы думаете, а мы… мы не меньше радостны, чем вы.
В ваших смелых взлетах нет этого проклятия прошлого. Вас никто не обидит зверской холодностью встречи, никто не остановит на пути к вам любви и горячего чувства восхищения. Это вследствие того что ваш подвиг не одинок, вследствие того что он создан упрочнениями всей страны, ее лучших людей, ее вождей.
Антон Макаренко. Гении и злодеи.
