Древний двухэтажный дом кремового цвета помещался на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунною решеткой. Маленькая площадка перед домом была заасфальтирована, и зимой на ней возвышался сугроб с лопатой, а летом она преобразовывалась в прекраснейшее отделение летнего ресторана под парусиновым тентом.
Дом именовался «домом Грибоедова» на том основании, что словно бы бы некогда им обладала тетка писателя – Александра Сергеевича Грибоедова. Ну обладала либо не обладала – мы того не знаем. Помнится кроме того, что, думается, никакой тетки-домовладелицы у Грибоедова не было… Но дом так именовали. Более того, один столичный врун говорил, что якобы вот во втором этаже, в круглом зале с колоннами, известный автор просматривал отрывки из «Горя от ума» данной самой тетке, раскинувшейся на софе, а но, линия его знает, возможно, и просматривал, не имеет значения это!
А принципиально важно то, что на данный момент обладал этим домом тот самый МАССОЛИТ, во главе которого стоял несчастный Михаил Александрович Берлиоз до собственного появления на Патриарших прудах.
С легкой руки участников МАССОЛИТа никто не называл дом «домом Грибоедова», а все говорили легко – «Грибоедов»: «Я день назад два часа протолкался у Грибоедова», – «Ну и как?» – «В Ялту на месяц добился». – «Молодец!». Либо: «Отправься к Берлиозу, он сейчас от четырех до пяти принимает в Грибоедове…» И без того потом.
МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и комфортнее не придумать. Каждый, входящий в Грибоедова, в первую очередь знакомился нечайно с извещениями различных спортивных кружков и с групповыми, и личными фотографиями участников МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были увешаны стенки лестницы, ведущей во второй этаж.
На дверях первой же помещения в этом верхнем этаже показывалась большая надпись «Рыбно-дачная секция», в этот самый момент же был изображен карась, попавшийся на уду.
На дверях помещения N 2 было написано что-то не совсем понятное: «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Фальшивой».
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: «Перелыгино». Позже у случайного визитёра Грибоедова начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», «Касса», «Индивидуальные расчеты скетчистов»…
Прорезав долгую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, возможно было видеть надпись на двери, в которую за одну секунду ломился народ: «Квартирный вопрос».
За квартирным вопросом раскрывался шикарный плакат, на котором изображена была гор, а по гребню ее ехал наездник в бурке и с винтовкой за плечами. Пониже – пальмы и балкон, на балконе – сидящий юный человек с хохолком, смотрящий куда-то ввысь очень бойкими глазами и держащий в руке самопишущее перо. Подпись: «Полнообъемные творческие отпуска от 14 дней (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец)». У данной двери кроме этого была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.
Потом следовали, повинуясь прихотливым изгибам, спускам и подъёмам Грибоедовского дома, – «Правление МАССОЛИТа», «Кассы N 2, 3, 4, 5», «Редакционная коллегия», «Глава МАССОЛИТа», «Бильярдная», разные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией очень способного племянника.
Каждый визитёр, если он, само собой разумеется, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, как прекрасно живется счастливцам – участникам МАССОЛИТа, и тёмная зависть начинала срочно терзать его. И срочно же он обращал к небу неприятные укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, конечно, нечего было и грезить овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом.
Кто сообщит что-нибудь в защиту зависти? Это чувство дрянной категории, но все же нужно войти и в положение визитёра. Так как то, что он видел в верхнем этаже, было не все и на большом растоянии еще не все. Целый нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном! По совести он считался самым лучшим в Москве. И не только вследствие того что размещался он в двух громадных залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только вследствие того что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только вследствие того что в том направлении не имел возможности пробраться первый попавшийся человек с улицы, и вдобавок и вследствие того что качеством собственной провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как желал, и что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь не обременительной цене.
Исходя из этого нет ничего необычного в таком хотя бы беседе, что в один раз слышал создатель этих правдивейших строчков у чугунной решетки Грибоедова:
– Ты где сейчас ужинаешь, Амвросий?
– Что за вопрос, само собой разумеется, тут, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сейчас, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная вещь!
– Можешь ты жить, Амвросий! – со вздохом отвечал худой, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому Амвросию-поэту.
– Никакого уменья особого у меня нет, – возражал Амвросий, – а обычное желание жить по-человечески. Ты желаешь сообщить, Фока, что судачки возможно встретить и в «Колизее». Но в «Колизее» порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят! Помимо этого, в «Колизее» судачки третьедневочные, и, помимо этого, еще у тебя нет гарантии, что ты не возьмёшь в «Колизее» виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я категорически против «Колизея», – гремел на целый проспект магазин Амвросий. – Не уговаривай меня, Фока!
– Я не уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома возможно поужинать.
– Слуга покорный, – трубил Амвросий, – воображаю себе твою жену, пробующую соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! – и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом.
Эх-хо-хо… Да, было, было!.. не забывают столичные старожилы известного Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, дорогой Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая услуга! А в июле, в то время, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Не забывайте, Амвросий? Ну что же задавать вопросы! По губам вашим вижу, что не забывайте. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но достаточно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, в то время, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена лишь одна помещение, и в ней томились двенадцать писателей, собравшихся на совещание и ожидавших Михаила Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, а также на двух подоконниках в помещении правления МАССОЛИТа без шуток страдали от духоты. Ни одна свежая струя не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный за сутки в асфальте жар, и светло было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где трудилась ресторанная кухня, и всем хотелось выпивать, все нервничали и злились.
Писатель Бескудников – негромкий, прилично одетый человек с внимательными и одновременно с этим неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников ударил пальцем по циферблату, продемонстрировал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые ботинки на резиновом ходу.
– Но, – проворчал Двубратский.
– Хлопец, предположительно, на Клязьме застрял, – густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, столичная купеческая сирота, ставшая писательницей и придумывающая батальные морские рассказы под псевдонимом «Навигатор Жорж».
– Разрешите! – смело заговорил создатель популярных скетчей Загривов. – Я и сам бы на данный момент с наслаждением на балкончике чайку попил, вместо того дабы тут вариться. Так как совещание-то назначено в десять?
– А на данный момент прекрасно на Клязьме, – подзудила присутствующих Навигатор Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме – неспециализированное больное место. – Сейчас уж соловьи, предположительно, поют. Мне неизменно как-то лучше работается за городом, в особенности весной.
– Третий год вношу денежки, дабы больную базедовой заболеванием жену послать в данный эдем, да что-то ничего в волнах не видно, – ядовито и горько сообщил новеллист Иероним Поприхин.
– Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в мелких глазках Навигатор Жоржа, и она сообщила, смягчая собственный контральто:
– Не нужно, товарищи, питать зависть к. Дач всего двадцать две, и строится еще лишь семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
– Три тысячи сто одиннадцать человек, – засунул кто-то из угла.
– Ну вот видите, – проговорила Навигатор, – что же делать? Конечно, что дачи взяли самые талантливые из нас…
– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из помещения.
– Одни в пяти помещениях в Перелыгине, – вслед ему сообщил Глухарев.
– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита!
– Э, на данный момент не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в том, что добрая половина двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то наподобие бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, выяснили, что Лаврович ушел на реку, и совсем от этого расстроились. Наобум позвонили в рабочую группу красивой словесности по добавочному N 930 и, само собой разумеется, никого в том месте не нашли.
– Он имел возможность бы и позвонить! – кричали Денискин, Квант и Глухарев.
Ах, кричали они зря: не имел возможности Михаил Александрович позвонить никуда. На большом растоянии, на большом растоянии от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще сравнительно не так давно было Михаилом Александровичем.
На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на втором – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, каковые не пугал резчайший свет, а на третьем – груда заскорузлых тряпок.
Около обезглавленного находились: доктор наук судебной медицины, его прозектор и патологоанатом, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены помощник Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу – писатель Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, совместно со следствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумаг, а после этого уж все отправились в морг.
Вот сейчас стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать: пришить ли отрезанную голову к шее либо выставить тело в Грибоедовском зале, легко закрыв погибшего наглухо до подбородка тёмным платком?
Да, Михаил Александрович никуда не имел возможности позвонить, и совсем зря возмущались и кричали Денискин, Квант и Глухарев с Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать писателей покинули верхний этаж и спустились в ресторан. Тут снова про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича: все столики на веранде, натурально, были уже занятыми, и было нужно оставаться ужинать в этих прекрасных, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И в тот же час тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Аллилуйя!!» это ударил известный Грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как словно бы засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как словно бы прибавили свету, и внезапно, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский, Чердакчи, мелкий Денискин с огромной Навигатор Джоржем, плясала красивая женщина архитектор Семейкина-Галл, прочно схваченная малоизвестным в белых рогожных штанах. Плясали собственные и приглашенные гости, столичные и приезжие, автор Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, думается, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали известный представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, другими словами Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали малоизвестной профессии юные люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то весьма пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием женщина в оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая позже, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с неприязнью кричали: «Виноват, гражданин!» Где-то в рупоре голос руководил: «Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!» Узкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!». Грохот золотых тарелок в джазе время от времени покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, преисподняя.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красивый мужчина с кинжальной бородой, во фраке и царственным взглядом окинул собственные владения. Говорили, говорили мистики, что было время, в то время, когда красивый мужчина не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, в результате которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командованием бриг под тёмным гробовым флагом с адамовой головой.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа имеется, имеется чугунная решетка и за ней проспект… И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно… О всевышние, всевышние мои, яду мне, яду!..
И внезапно за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» Внезапно джаз развалился и затих, как словно кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что, что?!!» – «Берлиоз!!!». И пошли вскакивать, пошли вскакивать.
Да, взметнулась волна горя при ужасном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то нервничал, кричал, что нужно на данный момент же, тут же, не сходя с места, составить какую-то коллективную весточку и срочно отправить ее.
Но какую весточку, спросим мы, и куда? И для чего ее отправлять? В действительности, куда? И на что нужна какая бы то ни было весточка тому, чей расплющенный затылок сдавлен на данный момент в резиновых руках прозектора, чью шею на данный момент колет кривыми иглами доктор наук? Погиб он, и не нужна ему никакая весточка. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.
Да, погиб, погиб… Но мы то так как живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и начала спадать, и кой-кто уже возвратился к собственному столику и – вначале украдкой, а позже и в открытую – выпил водочки и закусил. В действительности, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да так как мы-то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, пара журналистов уехали в собственные редакции писать некрологи. Поступила информация, что приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, в этот самый момент же прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин позвал к себе из ресторана всех двенадцать участников правления, и в безотлагательно начавшемся в кабинете Берлиоза совещании приступили к дискуссии неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в данный зал, об открытии доступа в него и о другом, связанном с прискорбным событием.
А ресторан зажил собственной простой ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, другими словами до четырех часов утра, если бы не случилось что-то, уже совсем из последовательности вон выходящее и поразившее ресторанных гостей значительно больше, чем известие о смерти Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:
– Тю! Вы лишь поглядите!
За тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и начал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и заметили, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение. В то время, когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший сейчас из дверей ресторанной вешалки во двор, дабы покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато радуясь.
И привидение, состоявшись в отверстие трельяжа, свободно вступило на веранду. Тут все заметили, что это – никакое не привидение, а Иван Николаевич Бесприютный – известнейший поэт.
Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди британской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением малоизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана. Тяжело кроме того измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол.
Поэт поднял свечу над головой и звучно сообщил:
– Здорово, други! – по окончании чего посмотрел под ближайший столик и вскрикнул тоскливо: – Нет, его тут нет!
Послышались два голоса. Бас сообщил бессердечно:
– Готово дело. Белая горячка.
А второй, женский, испуганный, сказал слова:
– Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?
Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:
– Два раза желали задержать, в скатертном и тут, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал! – тут Иван Николаевич поднял свечу и вскричал: – Братья по литературе! (Осипший голос его окреп и стал тёплой.) Слушайте меня все! Он показался! Ловите же его срочно, в противном случае он натворит неописуемых бед!
– Что? Что? Что он сообщил? Кто показался? – понеслись голоса со всех сторон.
– Консультант! – ответил Иван, – и данный консультант на данный момент убил на Патриарших Мишу Берлиоза.
Тут из внутреннего зала повалил на веранду народ, около Иванова огня сдвинулась масса людей.
– Виноват, виноват, сообщите правильнее, – послышался над ухом Ивана негромкий и вежливый голос, – сообщите, как это убил? Кто убил?
– Зарубежный консультант, шпион и профессор! – озираясь, отозвался Иван.
– А как его фамилия? – негромко задали вопрос на ухо.
– То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию! Не рассмотрел я фамилию на визитной карточке… не забываю лишь первую букву «Ве», на «Ве» фамилия! Какая же это фамилия на «Ве»? – схватившись рукою за лоб, сам у себя задал вопрос Иван и внезапно забормотал: – Ве, ве, ве! Ва… Во… Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер? – волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения.
– Вульф? – жалостно выкрикнула какая-то дама.
Иван рассердился.
– Дура! – прокричал он, ища глазами крикнувшую. – Причем тут Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во… Нет! Так не отыщу в памяти! Ну вот что, граждане: звоните на данный момент в милицию, дабы выслали пять мотоциклетов с пулеметами, доктора наук ловить. Да не забудьте заявить, что с ним еще двое: какой-то долгий, клетчатый… пенсне треснуло… и кот тёмный, жирный. А я до тех пор пока что обыщу Грибоедова… Я чую, что он тут!
Иван впал в тревогу, растолкал окружающих, начал размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово: «Врача!» – и чье-то нежное мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, показалось перед Иваном.
– Товарищ Бесприютный, – заговорило это лицо юбилейным голосом, – успокойтесь! Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича… нет, легко Миши Берлиоза. Мы все это замечательно понимаем. Вам нужен покой. на данный момент товарищи выполняют вас в постель, и вы забудетесь…
– Ты, – оскалившись, перебил Иван, – осознаёшь ли, что нужно поймать доктора наук? А ты лезешь ко мне со собственными глупостями! Кретин!
– Товарищ Бесприютный, помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.
– Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с негромкой неприязнью сообщил Иван Николаевич.
Судорога исказила его лицо, он скоро переложил свечу из правой руки в левую, обширно размахнулся и ударил участливое лицо по уху.
Тут додумались ринуться на Ивана – и ринулись. Свеча погасла, и очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил ужасный боевой крик, слышный к неспециализированному соблазну кроме того на проспекте, и начал защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали дамы.
До тех пор пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между швейцаром и командиром брига.
– Ты видел, что он в подштанниках? – холодно задавал вопросы пират.
Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита. Глава 5. Было дело в Грибоедове. Аудиокнига
