Как я осознаю философию
(Беседа размещена в: Вестник высшей школы. М., 1989, № 2, с. 80-87.)
— Мераб Константинович, сейчас возможно услышать большое количество всяческих, иногда противоречивых точек зрения довольно будущего публичных наук в высшей школе. Всем ясно, что изучать их так, как они изучались в последние десятилетия, запрещено. У меня такое чувство, что нужные выпускникам высшей школы философские знания мы даем не так (я не имею в виду философские факультеты). В то время, когда мы, к примеру, преподаем философию будущим инженерам, она проходит мимо них. По-видимому, совокупность передачи знаний обязана предполагать большее разнообразие применительно к разным формам подготовки. И в первую очередь это относится философии, которая есть чем-то более высоким если сравнивать с классическим естественнонаучным и техническим знанием… Вследствие этого вопрос: как вы оцениваете тот путь приобщения к совокупности философского знания, что принят в высшей школе?
— Мне думается, в области приобщения к философскому знанию мы имеем дело с фундаментальным просчетом, касающимся природы самого дела, которому в мыслях собственных желают научить. Речь заходит о природе философии, о природе того гуманитарного знания либо гуманитарной искры, ее какой-то создающей духовной клеточки, которая описывается в понятиях философии и связана с духовным развитием личности. Преподавание философии, к сожалению, не имеет к этому отношения. Но у философии имеется собственная природа. Природа философии такова, что нереально (и, более того, должно быть не разрещаеться) необходимое преподавание философии будущим химикам, физикам, инженерам в ВУЗах. Так как философия не является системой знаний, которую возможно было бы передать вторым и тем самым научить их. Становление философского знания — это неизменно внутренний акт, что вспыхивает, опосредуя собой другие действия. Действия, из-за которых появляется картина, прекрасно сработанный стол либо создается успешная конструкция автомобили, требующая, кстати, отточенного интеллектуального мужества. Сейчас может появиться некая философская пауза, пауза причастности к какому-то первичному акту. Передать и эту паузу, и новую вероятную пульсацию мысли необходимым научением легко запрещено. Ставить такую задачу нелепо. Это вероятно лишь в том случае, если то, что именуется философией, принимают как институционализированную часть национального идеологического аппарата, некое средство распространения единомыслия по тем либо иным мировоззренческим проблемам.
Но это уже совсем вторая задача, правомерность которой возможно оспаривать либо нет, но к философии она отношения не имеет.
Более того, философия, как я ее осознаю, и не была ни при каких обстоятельствах совокупностью знаний. Люди, желающие приобщиться к философии, должны ходить не на курс лекций по философии, а просто к философу. Это личное присутствие мыслителя, имеющего такую-то фамилию, имя, отчество, послушав которого возможно и самому прийти в перемещение. Что-то духовно пережить… Этому нельзя научиться у лектора, легко делающего функцию учителя, скажем, диамата. Общение вероятно только тогда, в то время, когда слушаешь конкретного человека. К примеру, у Иванова имеется какой-то собственный метод выражения себя и в этом смысле — собственная философия, т. е. имеется уже некоторый персональный опыт, персональный, пройденный человеком путь опробования, которое он пережил, определил и идентифицировал в философских понятиях, воспользовавшись для этого существующей философской техникой. И, исходя из собственного личного опыта, он вносит что-то новое в эту технику. Другими словами, философия — это оформление и до предела развитие состояний посредством общих понятий, но на базе личного опыта.
— Сообщённое вами в корне расходится с отечественными умелыми представлениями о той философии, с которой каждому из нас, окончивших нефилософские факультеты институтов, было нужно столкнуться в студенческие годы. Преподносимая нам философия была чем-то наподобие упорядоченно организованного винегрета категорий. Фактически философии мы не видели и о философах ничего путного, не считая ярлыков, которыми их награждают и каковые следовало запомнить, не слышали.
— Такая книжная философия ничего общего с настоящей философией не имеет. Не хорошо, что многие начинают и заканчивают изучение того, что в отечественных вузах именуют философией, так ни разу и не коснувшись ее, не осознав специфики ее предмета. Логика для того чтобы антифилософского приобщения к философии весьма несложна — ее сводят к овладению знаниями, зафиксированными кроме того не в философских текстах, а в книжках. Так как с чем в первую очередь сталкивается студент и как он готов к философии?
В то время, когда студент видится с философией — а это и имеется исходная точка понимания ее, — он видится в первую очередь с книгами, с текстами. Эти тексты содержат в себе какую-то совокупность идей и понятий, связанных по законам логики. Уже сам факт соприкосновения с их словесной и книжной формой как бы возвышает тебя, и ты задаешься вопросами, каковые появляются в силу индукции из самих же понятий. Они сами как бы индуцируют из себя вопросы. Но, разумеется, первым среди них обязан бы быть вопрос, а что же, фактически, есть вопросом? Вправду ли, схватив себя в задумчивости за голову, я мыслю? Вправду ли сейчас я задаю вопрос, имеющий какой-либо настоящий интеллектуальный суть? Любой из нас замечательно знаком с феноменом ненужной и выморочной рассудочности, возвышенного умонастроения, в то время, когда, столкнувшись с чем-то возвышенным, смутно чувствуешь, что тут что-то не так. А что тут не так? И что имеется, в случае если вправду что-то случилось и это что-то вынудило применять тебя какие-то понятия, имеющие привлекательную и волшебную силу собственной эляции, возвышенности?
К примеру, довольно часто мы спрашиваем себя: что такое жизнь? что такое бытие? что такое субстанция? что такое сущность? что такое время? что такое обстоятельство? и т. д. И перед нами выстраиваются какие-то понятийные, интеллектуальные сущности, одетые в языковую оболочку. И мы начинаем их комбинировать. Один мой земляк, Зураб Какабадзе, именовал данный процесс разновидностью охоты на экзотичных зверей называющиеся субстанция, обстоятельство, время. Само собой разумеется, он сказал об этом иронически. Но ирония тут в полной мере оправданна, по причине того, что в конечном итоге на вопрос, что такое субстанция, ответа нет. Потому что все ответы уже существуют в самом языке. Я желаю заявить, что в языке существует некое потенциальное вербальное присутствие философской мысли. И незаметно для себя мы оказываемся в плену данной вербальной действительности.
Кстати, как раз в данной связи, о которой я на данный момент говорю, у Канта показалось необычное выражение экспериментальный способ, причем он имел в виду его приложение к философии, пользуясь аналогией с экспериментальным способом в физике. Что Кант имел в виду? Вместо того дабы задавать вопросы, что такое мышление, что такое обстоятельство, что такое время, необходимо, вычислял он, обратиться к экспериментальному бытию этих представлений. Необходимо задаться вопросами: как должен быть устроен мир, дабы событие называющиеся идея имело возможность случиться? Как вероятен и как должен быть устроен мир, дабы были вероятны данный акт и это событие, к примеру время? Как вероятно событие называющиеся причинная сообщение и случится ли отечественное восприятие данной связи, в случае если нам удастся ее узреть либо воспринять? Мы философствуем в той мере, в какой пробуем узнать условия, при которых идея может состояться как состояние живого сознания. Лишь в этом случае возможно выяснить, что такое идея, и начать постигать законы, по каким она имеется; они выступают в данной разновидности опыта. Это и именовал Кант экспериментальным либо трансцендентальным способом, что одно да и то же.
По большому счету вопрос как это вероятно? и имеется способ и в один момент метод существования живой мысли. Но в случае если это так, то, следовательно, порождать таковой вопрос может лишь личный невыдуманный живой опыт. Другими словами те вопросы, каковые вырастают из этого опыта и являются вопросами, на каковые возможно искать ответ, обращаясь к философским понятиям. До происхождения для того чтобы вопроса не имеет смысла просматривать философские книги. И совсем иллюзорно то чувство якобы понимания, которое мы можем испытывать, встречая в них такие высокие понятия, как бытие, дух и т. д.
Следовательно, имеется какой-то путь к философии, что пролегает через личные отечественные опробования, благодаря которым мы обретаем незаменимый неповторимый опыт. И его нельзя понять посредством дедукции из имеющихся слов, а возможно лишь, повторяю, испытать либо, в случае если угодно, пройти какой-то путь страдания. И тогда окажется, что испытанное нами имеет отношение к философии.
— Поясните, в случае если возможно, это подробнее, потому, что вы снова заговорили об опробовании.
— Значительно чаще отечественное переживание сопровождается отрешенным взором на мир: мир как бы выталкивает тебя в момент переживания из самого себя, отчуждает, и ты внезапно светло что-то чувствуешь, сознаешь. Это и имеется осмысленная, подлинная возможность этого мира. Но как раз в видении данной возможности ты окаменел, застыл. Был как бы отрешен но вынесенным из мира. В этом состоянии тебе очень многое способно открыться. Но чтобы это открытие произошло, необходимо не только остановиться, а появляться под светом либо в горизонте вопроса: из-за чего тебя это так впечатляет? К примеру, из-за чего я раздражен? Либо напротив: из-за чего я так рад? Остановиться в эйфории либо страдании. В этом состоянии — эйфории либо страдания — и скрыт отечественный шанс: что-то осознать. Назовем это половиной пути либо половиной дуги в геометрическом смысле этого понятия. Полпути…
Так вот, в крайней точке этого полпути мы и можем встретиться с философским постижением мира. Потому что по второй половине дуги нам идет навстречу философия уже существующих понятий. Другими словами, с одной стороны, философ обязан как бы пройти полпути вниз, к самому опыту, среди них и к собственному личному опыту, что я назвал опытом, а не просто эмпирическим опытом. А иначе, философские понятия разрешают продолжать данный путь познания, потому, что дальше волноваться без их помощи уже нереально. Дальше, к примеру, мы можем ударить того, кто нас обидел, либо же самовлюбленно нести собственную обиду и обвинять во всем окружающий мир, лишившись тем самым возможности посмотреть в себя и задать вопрос: а из-за чего, фактически, я злюсь? Так как в самой злобе имеется что-то и обо мне. Направленная на внешние предметы, в конечном итоге она что-то говорит либо пробует сообщить и о нас самих, о том, что имеется в действительности; что происходит и в нас и вне нас. И вот отечественное предстоящее перемещение, которое связано с продолжением переживания, оторвавшись от отечественных реактивных изживаний, идет уже на палках, на помочах понятий.
А сейчас возвращусь к чёрту переживания, к тому, из-за чего я коснулся вопроса о страдании. Осознаёте, та точка, в которой ты остановился, — это, грубо говоря, не геометрически совершенная точка. Эта точка как бы есть началом какого-либо колодца, колодца страданий. И в жизни мы довольно часто проходим мимо для того чтобы колодца, видя на его месте легко точку. Не смотря на то, что в действительности эта точка и была знаком остановки, знаком того, что в другом измерении, в второй возможности, в том месте — колодец. Чтобы пояснить собственную идея, сошлюсь на Божественную комедию. Как мы знаем, поэма Данте — это не что иное, как символическая запись странствий души, либо один из первых европейских романов, посвященных воспитанию эмоций. Уже в начале данной поэмы мы сталкиваемся с потрясающим образом. Как вы не забывайте, она начинается с фразы, что ее храбрец в середине жизненного пути выясняется в чёрном сумрачном лесу. Середина пути — ответственная пометка. Веха. 33 года — это возраст Христа. В то время, когда его распяли. Данный возраст довольно часто фиксируется в поэзии.
И вот храбрец поэмы, появлявшись в лесу, видит перед собой светлую точку на вершине горы. Гора — знак возвышенного, духовного рая. Но достигнуть его возможно, лишь пройдя лес. Казалось бы, один ход, протянутая рука отделяют храбреца от вершины. Вершина — как бы преднамеренная его цель. Но все то, что происходит с храбрецом дальше, показывает, что то, к чему идешь, не может быть получено преднамеренно.
Запрещено прийти к тому, что помой-му лежит перед самым носом, продолжением самого себя. Если вы не забывайте, сначала дорогу храбрецу преграждает волчица. Знаки — орудия отечественной сознательной жизни. Они — вещи отечественного сознания, а вовсе не аналогии, не сопоставления, не метафоры. Волчица — знак скупости, жадности. Какая же скупость имеется в виду? Конечно, отечественная предельная, настоящая скупость в отношении нас самих. Мы бережем себя как самое драгоценное сокровище. Но какого именно себя? В этом случае — устремленного к возвышенному, сознающего себя возвышенным, ищущего высшего смысла жизни, высшей морали. А в действительности — все это легко жадность и скупость. И что же происходит с храбрецом дальше? Он отправился. Но куда? Вовнутрь. Спустился в колодец страдания и, перевернувшись, возвратился обратно. И наряду с этим был в том месте же, но лишь уже под другим небом. Он — на горе.
О чем говорит данный знак? Если ты не готов расстаться с самим собой, самым громадным для себя любимым, то ничего не случится. Кстати, не случаен в данной связи и евангельский знак: тот, кто отдает собственную душу, ее получит, а кто опасается утратить, тот теряет.
Значение для того чтобы рода знаков для единственно вероятного режима, в котором смогут совершаться и совершаются события отечественной сознательной жизни, — разумеется.
Так как разумеется, к примеру, что то состояние, которое мне думается столь возвышенным, мне необходимо поменять. Что к моменту, в то время, когда должно что-то случиться, я будет иным, чем был до этого. И тогда в трансформированном состоянии моего сознания может что-то появиться, показаться. Сыграет какая-то самосогласованная судьба бытия, действительности, как она имеется в действительности. Но для этого я должен быть открыт, не беречь, дать себя, готовься к чему-то, к чему я не имел возможность прийти сомостоятельно; чего не имел возможность добиться несложным сложением механических упрочнений. По определению. Так как анализу поддается лишь то, что возможно нами создано самими. То, что мы можем создать, то можем и проанализировать. А тут попытайся взять это. Нереально. И, более того, случившееся, вспыхнувшее (не забывайте, я заявил, что философский акт — это некая вспышка сознания), нереально повторить: раз нельзя выразить словами, значит, запрещено и повторить. Исходя из этого из этого появляется еще один знак — знак мига, мгновения. Но не в смысле краткости времени. Это мгновение как пик, вершина, господствующая над всем миром. И лишь появлявшись в этом миге сознания и поняв вопросы, мы можем вычислять, что они осмысленны, т. е. не относятся к той категории вопросов, о которых сообщено, что один дурак может задать их столько, что и миллион мудрецов не ответит. Такова опасность дурных состояний возвышенного, в которых мы самоудовлетворяемся, самоисчерпываемся. Либо полны гордости, раз по большому счету способны делать выводы, что такое жизнь, каков смысл жизни либо что такое субстанция.
— И что же рекомендуют философы? Как они выходят из этого положения?
— Декарт сказал, что в случае если нет оснований, то возможно доказать все. В его жизни, кстати говоря, был таковой случай. Как-то его, еще совсем молодого, пригласили в дом одного кардинала. И в том месте было устроено что-то наподобие спора, на протяжении которого Декарт взялся доказать, что возможно доказать все что угодно. Наряду с этим он указал на существование вербального мира — того, о котором я уже упоминал, и разрешил понять, что в принципе неизменно на любой этот момент имеется все необходимые слова. И в случае если заниматься словами, то в неспециализированном-то возможно создать безукоризненную конструкцию чего угодно. Все, что случается в конечном итоге, будет на эту конструкцию похоже, потому, что в ней имеется все слова. Но необходимы основания. А что он осознавал под основаниями? Само собой разумеется, не что-то натуральное, не какую-то неспециализированную обстоятельство мира, субстанцию субстанций и т. д. Основанием для него являлось отечественное вербальное состояние очевидности, но кем-то в обязательном порядке уникально испытанное.
Он сказал, я имеется, из убеждения, из очевидности мысли. Я имеется, и, следовательно, имеется бытие. И напротив: бытие, мир устроены так, что акт для того чтобы рода моей яркой очевидности, казалось бы, неосуществим как логическое предположение либо вывод из наличных знаний. Возможность, что это все-таки может произойти, имеется неизменно допущение, условность, случайность, свойственная самому устройству мира. Мир устроен так, что такая яркая очевидность вероятна без знания всей земли. Либо, дабы было понятнее, сообщу в противном случае: мир устроен так, что в нем неизменно вероятна, к примеру, яркая очевидность нравственного сознания, не нуждающегося в объяснениях и обосновании. И, скажем, Кант не просто так видел заслугу Руссо в том, что тот поставил этику выше всего на свете. В том смысле, что имеется кое-какие этические достоверности, каковые не зависят от знания и прогресса науки. Но они вероятны в силу устройства мира. Основное — не считать себя лишним в нашем мире.
Представим себе, что мир был бы закончен и к тому же существовала бы некая великая теория, растолковывающая нам, что такое любовь, что такое идея, что такое обстоятельство и т. д. Так как ясно, что если бы это было так, то было бы совсем лишним волноваться, к примеру, чувство любви. Но мы же все-таки любим. Не обращая внимания на то, что, казалось бы, все в далеком прошлом известно, все пережито, все испытано! Для чего же еще мои эмоции, в случае если все это уже было и было миллионы раз? Для чего?! Но перевернем вопрос: значит, мир не устроен как законченная целостность? И я в собственном эмоции неповторим, неповторим. Мое чувство не выводится из вторых эмоций. В другом случае не требуется было бы ни моей любви, ни всех этих переживаний — они были бы заместимы предшествующими знаниями о любви. Мои переживания имели возможность бы быть лишь идиотическими. Реальность была бы тогда, как сказал Шекспир, сказкой, шума и полной ярости, говоримой идиотом. Значит, мир устроен как что-то, находящееся в постоянном становлении, в нем постоянно найдётся мне место, в случае если я вправду готов начать все сперва.
Занимательное совпадение: в собственных вправду философских работах Декарт ни при каких обстоятельствах не приводил цитат, не ссылался на вторых, но сказал, к примеру, что неизменно имеется время в жизни, в то время, когда необходимо решиться стереть все записи прошлого опыта, не улучшать, не дополнять что-то, не чинить, к примеру дом, по основанию которого прошла трещина, а строить его заново. Эта идея текстуально сходится с первым монологом Гамлета. Слова клятвы Гамлета перед тенью отца звучат по смыслу так: под твоим знаком я сотру все записи опыта на доске моего сознания и выстрою все сперва и в итоге, под знаком Всевышнего, определю истину.
— Отечественная сегодняшняя практика преподавания философии, пожалуй, всецело пренебрегает первой половиной дуги, связанной, как вы рассказываете, с человеческим личным переживанием в жизни. Овладевая категориями философии, человек не наполняет их соответствующим содержанием и исходя из этого волей-неволей должен впадать в состояние возвышенного умонастроения. Но, иначе, как эти категории возможно помыслить? Либо мы имеем тут дело легко с немыслимыми мыслями? Но тогда что это?..
— Да, правильно, и я пологаю, что существует все же некоторый пробный камень, благодаря которому возможно выяснить, мыслимо ли что-то, настояща ли возможность моего собственного мышления. К примеру, имеется какая-то идея Платона либо Канта. Но мыслима ли она как возможность моего собственного мышления? Могу ли я ее помыслить как реально выполненную, не как вербально существующую, а как реально выполненное состояние моего мышления? Кое-какие вербальные записи мыслеподобных состояний для того чтобы опробования не выдерживают, показывая тем самым, что не смотря на то, что и имеется мыслеподобие, но, строго говоря, это не мысли, по причине того, что я не могу их выполнять. Так как идея существует лишь в исполнении, как и всякое явление сознания, как и всякое духовное явление. Она существует, повторяю, лишь в момент и в собственного собственного вновь-выполнения. Ну так же, как, скажем, симфония, нотная запись которой, конечно же, еще не есть музыкой. Дабы была музыка, ее нужно выполнить. Бытие симфонии, как и бытие книги, — это бытие смысла в существ, талантливых выполнить суть. А какие конкретно мысли выясняются не-мыслями? Те, каковые помыслены так, что исключен тот, кому эта идея сообщается. Как выражался по этому поводу Мандельштам, нужен дальний собеседник. Не ближний, а дальний, для понимания, к примеру, поэтического акта. Поэтический акт, что не имитирует дальнего собеседника, не имеет возможности и совершиться в качестве поэтического. Это будет квазипоэтический акт.
— Что вы имеете в виду под таким собеседником?
— Другую точку людской пространства и времени, людской бытия, в которой твой акт может заново возродиться как возможность мышления, выполненного вторым человеком. Восстановление — вот снова знак, показывающий на некое устойчивое образование. Я уже сказал, что необходимо отказаться от себя, дабы что-то осознать. Отказаться, дабы возродиться, либо, как писал Декарт, — появиться второй раз. А это связано, само собой разумеется, с некоторым фундаментально дискретным устройством отечественной сознательной жизни. Акты сознания в том разрезе, о котором я говорю, очевидно дискретны. Дискретен, к примеру, опыт религиозного переживания. В случае если не забывайте, Христос в Евангелии от Иоанна говорит: вот на данный момент я имеется перед вами и провалюсь сквозь землю, позже опять покажусь и опять провалюсь сквозь землю. Другими словами перед нами как бы серия дискретных вспышек, дискретных мигов.
Что же касается псевдомыслей, то к ним относятся мысли, помысленные как бы с неуважением к мыслительной свойству людей, мысли, опекающие их, мысли, являющиеся мыслями вторых, неспособных на идея. Примеров таких немыслимых мыслей много в отечественном лексиконе. Скажем, в то время, когда современная пресса пробует осознать, что с нами происходит, обсуждая неприятности нэпа, коллективизации, личного и публичного труда, какое между ними соотношение и т. д., то в этих терминах и с их помощью чуть ли что-то можно понять. Тут заведомо не имеет возможности состояться акт мысли, удовлетворяющей своим собственным параметрам либо идеальной по своим собственным законам. Пробуя ее выполнить, я как мыслящее существо и могу продемонстрировать, опираясь на уже сообщённое, что тот, кто пробует эти неприятности помыслить, распадается сам.
— А как вы осознаёте различие события философской мысли и события художественного образа?
— Различие, само собой разумеется, имеется. Но я не могу его совершить. По какой причине? То, что я сказал о философии, практически означало следующее. Я полагаю, что отечественная сознательная судьба устроена так, что все, что осуществляется при помощи актов сознания либо есть проявлением судьбы сознания, будь то мастерское создание ремесленного шедевра (скажем, стула) либо поэмы либо поступок нравственный и т. д., — все это некая последовательность шагов. И вместе с тем во всем этом имеется что-то, еще один движение, что, не являясь ни одним из них, как бы заполняет промежутки между ними. Данный элемент отечественной сознательной жизни, жизни отечественного сознания, и имеет отношение к философской мысли, его и возможно эксплицировать посредством того, что оказывается после этого философским понятием. Другими словами это не само художественное произведение либо художественное творчество; философия не сводится к ним, не смотря на то, что и есть их опосредующим элементом. Но это и не философия понятий либо учений, а философия, которую я назвал бы настоящей. Следовательно, имеется некая настоящая философия как элемент устройства отечественного сознания, и имеется философия учений и понятий, предметом которой есть экспликация настоящей философии. Предметом философии есть философия же, как это ни покажется, быть может, парадоксальным. Но данный элемент, эквивалентный философскому доказательству, — я мыслю, я существую, — выполняется и при создании художественного образа. Не забывайте, как Пруст определял поэзию? Поэзия имеется чувство собственного существования. Это философский акт. Но он философский, в то время, когда осуществлен с применением философских понятий. Тогда это философия, а не поэзия, само собой разумеется. Исходя из этого я и говорю, что отличить их весьма тяжело, в случае если анализ осуществляется на уровне события, как вы сообщили.
— Возможно ли сказать о стиля жизни и соотнесенности философии? Реально ли такое сопоставление?
— Я склонен сообщить, да; имеется такая соотнесенность стиля и философии судьбы. Эта соотнесенность сама имеется действительность. Но одновременно с этим желал бы предотвратить об искушении жить лишь философией. Эмпирическая судьба в смысле собственного внутреннего дыхания может совпадать с философской судьбой, но снаружи может и различаться. Время от времени человек носит, к примеру, маску почтенного гражданина, считая (и полагая справедливо), что формальное исполнение ритуала гражданской судьбе делает вероятным его мирное сосуществование с другими людьми. Лишь такая скованность формой и есть условием раскованности в творчестве и в мысли, потому, что наряду с этим не уходит энергия на то, дабы заниматься сведением квитанций, борьбой, участием в склоках. Тут так как также имеются собственные привидения, собственные иллюзии, каковые мы принимаем как значительные неприятности на уровне вкусовой интуиции, на уровне музыкального слуха: что-то скрипит, а что-то делается со скрипом. Американцы говорят: Легко это сделать возможно, а вдруг напрячься — запрещено. Так вот, эмпирически, поверхностно жизнь может совпадать с тем, что есть философией; лучше философствовать, не нося колпак философа в жизни, а нося легко шляпу либо кепку. Такую же, какую носят другие. Колпак возможно очень тяжелым одеянием.
— Так все-таки какой путь ведет к овладению философией?
— В философии в качестве предмета изучения существуют лишь уникальные тексты. Немыслим учебник философии, немыслим и учебник по истории философии; они немыслимы как предметы, при помощи которых мы изучили бы философию. Трактат по истории философии вероятен только как некая реконструкция какой-то совокупности настоящих философских событий. Орудием научения может явиться оригинал в руках читателя, что просматривает. Соприкосновение с оригиналом имеется единственная философская учеба. Так как в случае если философ идет нам навстречу, то и мы должны идти к философу; мы можем встретиться лишь в точке обоюдного перемещения. А вдруг я не отправился, сижу, схватившись за голову, над текстом, ничего не окажется. Лишь придя в перемещение и пройдя собственную половину пути, мы приобретаем шанс встретиться с философией — в смысле возможности обучиться тому, что умели другие, а я нет, но что я также пережил, не смотря на то, что и не знал, что это так именуется, и, более того, не знал, что об этом так возможно сказать.
— А как дальше это возможно продолжено?
— Так же, как переживание эйфории, скажем, от цветка длится при помощи его художественного изображения. В этом смысле натюрморт так как имеется также продолжение средствами натюрморта отечественной возможности волноваться цветок. Но тут принципиально важно отдавать себе отчет в существовании культурных эквивалентов либо копий философских актов. Имеется Кант настоящий, а имеется культурный эквивалент того, что было сделано Кантом и начало циркулировать под его именем. Имеется Декарт, выполнивший акт философствования, и имеется образ Декарта, существующий в культуре. Либо, в противном случае говоря, имеется знаки, и они хороши тем, что многозначны. То, что происходит в культуре и в отечественных головах, имеется метод существования этих знаков. Не отечественная их интерпретация, в противном случае, как эти вечные события либо вечные акты существуют. И один из таких знаков — знак распятия Христа. О чем он говорит? Христос распят на образе самого себя, на образе ожиданий, направленных ему его собственным народом. Среди многих значений креста имеется и это значение — распятости на своем образе.
Так вот, обучиться просматривать философские тексты и что-то извлекать из них мы можем лишь в том случае, если будем относиться к ним на уровне совершаемых актов философствования, а не эквивалентов, на уровне актов, соотносимых с жизненным смыслом философских понятий, кроме того самых отвлеченных. В случае если мы будем относиться к ним поверх и кроме их культурно-исторических смыслов, то нам и откроется заключенное в них содержание. Но в случае если это так, то оправданна ли принятая практика преподавания философии? Не порочна ли она? Я уверен, что те, кто вводил преподавание философии на нефилософских факультетах, преследовали ответ совсем другой задачи, чем та, что диктуется самой философией. Они просто стремились создать охваченную единой дисциплиной (но не в научном смысле дисциплиной) некую совокупность убеждений и мыслей у части участников общества. И люди знали, что они преподают вовсе не философию; их задача была второй — создать некое единомыслие. Из этого, по данной схеме, выросла внешняя структура преподавания философии в высшей школе. Была выстроена концепция философии, которая с природой философии не считалась. И на базе данной концепции, повторяю, показалась структура образования. В то время, когда же начали принимать во внимание с действительностью, то оказалось, что концепция не выдерживает критики, что заложенные в нее правила уже не срабатывают. Жизнь ушла вперед, но структура осталась. И что же? К примеру, мне необходимо поведать о Платоне. Но о Платоне нельзя рассказывать в рамках сохранившейся совокупности образования. О Платоне нельзя рассказать, смотря за посещаемостью занятий, проставляя оценки и т. п. Все это выглядит очень нелогично.
— Но все-таки курс философии преследовал и цель создания предпосылок для создания мышления.
— Нет, не мышления, а единообразной совокупности представления, которую возможно было бы представить как мышление…
— Сейчас у нас хуже всего, пожалуй, с грамотным мышлением, которое фактически во многих областях судьбы вправду отсутствует. К примеру, это относится политического мышления, политической культуры мысли. Тот вид мышления, что мы именуем таковым, — это мышление репродуктивное, клишированное, которое связано с воспроизводством одного и того же. И все-таки, каким методом возможно оказать влияние на становление подлинно людской мышления, сознания, мировоззрения?..
— Институтам нужны условия отвлечённых свобод. Университетам нужна автономия. Сейчас основное — создать землю, которая может породить необходимые нам формы и т. д. Без этого запрещено ничего добиться. Необходимо, дабы в течение какого-либо времени это закрепилось, была отвлечённая свобода. Она обязана войти в кровь и плоть университетов, решающих образования и задачу просвещения в современном смысле этого слова. Иного выхода нет. Необходимо просвещенное общество. Так как что такое социализм? Это общество просвещенных кооператоров. А кто кооперируется? Не крепостные же. Кооператоры, по определению, — свободные производители.
— В условиях ограниченных возможностей и культура как целостное образование не имеет возможности воспроизводиться. В силу ограничения числа свобод — воспользуюсь понятием механики — культура вырождается.
— По причине того, что культура изначально есть как бы бесцельным перемещением, итог которого никто не имеет возможности угадать. Это перемещение, которое только в движении само себя определит и познает, к чему шло. Лишь тогда оно есть информативным, в случае если под информацией осознавать, само собой разумеется, некоторый порядок, в отличие от хаоса. Тогда имеется рост культуры. Словом, в то время, когда трата есть желанием и причиной тратить, т. е. духовным семенем, тогда удовлетворение жажды не исчерпывает жажды, а поддерживает и увеличивает его. А в противном случае все начинает уходить в энтропию, хаос.
Но оказывается, что эмоции человеческие как элемент культуры именно и трудятся — в условиях свободного пространства — так, что люди способны выяснять себя, а не повторять, как роботы, одно да и то же.
— Другими словами автономия, среди них и университетов, в принципе свидетельствует появление того свободного пространства, пространства гражданского общества, где ты легко обязан делать собственный гражданская обязанность, участвуя в дискуссиях, спорах, высказывая тем самым собственную позицию по волнующим всех вопросам.
— Да, и тогда накатывается тот снежный ком, из которого позже возможно лепить снежную бабу. Без этого же снег рассыпается. И ничего не сделаешь.
— Имеется цели, каковые легко нельзя ставить. Эта логика запретов довольно часто не учитывается. К примеру, в некоторых религиях не именуется имя Всевышнего. О нем говорят опосредованно. Вследствие этого появляется вопрос, возможно ли в операциональных категориях поставить цель — организовать мышление — и достигнуть данной цели? Либо мышление есть косвенным результатом познавательных процесса действий и некоторого взаимодействия?
— Запрещено. Вы привели хороший пример неназывания Всевышнего. Любая философия обязана строиться так, дабы она оставляла место для малоизвестной философии. Этому требованию и обязана отвечать каждая подлинно философская работа.
Беседу вел О. Долженко
Мераб Мамардашвили — Что такое философия?
