В четвертом веке н.э. свершаются два наиболее значимых события, послуживших исходным пунктом развития христианской христианского искусства и культуры. В 313 году христианская религия делается национальной религией Римской империи, а в 330 году император Константин основал собственную новую столицу на месте города Византия. Город стал называться Константинополь и стал столицей Восточно-Римской империи, в которую включались такие провинции как Сирия и др. Христианство дало новый импульс к переориентации всех сфер позднеантичной духовной культуры. Новая христианская идеология, очевидно, не имела возможности формироваться совсем независимо от древнего наследия.
Наряду с этим подобно тому, как Филон Александрийский вносит собственный познание в платонизм, то и христианство, применяя понятийный аппарат философии неоплатонизма, неспешно оттачивает собственный личный, уже богословский понятийный аппарат, отличавшийся чрезвычайной утонченностью. «В богословских спорах начинается и крепнет верующее сознание. И апостольское предание веры раскрывается и познается как благодатная премудрость, как высшее любомудрие (либо философия), — как истина разума и разум истины. Через усвоение опыта и умозрительное постижение веры преображается и претворяется самая стихия мысли. Вырабатывается новый строй понятий. И не просто так древние отцы занимались с настойчивостью и таким вниманием терминологическими вопросами. Они старались отчеканить и утвердить «богоприличные» слова, каковые совершенно верно и твердо высказывали и ограждали бы истины веры. Это не была забота о словах, о безлюдных словах. СЛОВОЕСТЬ ОДЕЯНИЕ МЫСЛИ. И словесная точность высказывает твёрдость и отчётливость познания и мысленного видения». [30]
В эру мировых соборов богословская идея вступала в дискуссии с соперниками на языке философских понятий: арианство выступало против никейской ортодоксии, несторианство — против эфесской и т.д. Духовный опыт Православия расширял понятийные возможности и создавал как раз “новые одеяния мысли”, прорвавшейся в иные горизонты.Однако уходящее с всемирный арены язычество вовсе не планировало сдавать позиции. Оно в значительной степени проявляло себя косвенно в разных еретических воззрениях. Но в случае если развивающиеся на базе духовного опыта патристика и богословие носили глубоко творческий созидательный темперамент, расширяя границы познания и умножая его возможности, то неоязычество, пробующее законсервировать уже отживающие явления, соответственно делало неподвижным и собственный понятийный аппарат. Именно на данный путь поднимается неоплатонизм в лице таких собственных представителей как Прокл Диадох и Ямвлих, у которых прошлое содержание платоновской философии подвергается все более детальной и мелочной систематизации, превращая философию в средство сохранения умирающей религии.
Для христиан философия делала служебные цели для дискуссий и усвоения веры по усложняющимся догматическим вопросам, дискуссий, где имеющийся понятийный аппарат был довольно часто тесен для духовного опыта, а потому духовный опыт и был двигателем, «одевающим идея в новые одежды». Интерес весов к этим вопросам в Византии был огромен. Так, Григорий Нисский жаловался, что нереально начало купить хлеба либо искупаться в банях, не услышав от булочника либо банщика о соотношении Сына и ипостасей Отца. «В данной жалобе курьезно переходят приятель в приятеля две различные, кроме того взаимоисключающие чувства: досада интеллектуала-платоника, что считает, что банщик и булочник — невежды, и тревога епископа, что обеспокоен тем, что они — еретики. Интеллектуал может отмахнуться от того, что происходит в головах у профанов, но епископ не имеет возможности… Механизмы, действующие в «вертикальной» структуры Церкви, приводили к тому, что человек массы и человек элиты принуждены были что-то потребовать друг от друга и что-то давать друг другу… Человек массы приобретал от элиты возможность посмотреть за пределы собственного будничного кругозора, человек элиты обучался у человека массы той способности к надежде, cекретом которой постоянно владели неимущие»[31]. И как раз по данной причине человек и епископ массы не могли пройти приятель мимо приятеля, как мог пройти неоплатоник мимо непосвященного.
Христианские епископы сочетали мистическое умозрение с громадной энергией практического действия. Но энергией отличался и император Юлиан, настойчиво, но бесполезно пробовавший возродить язычество. «В попытках оживить фикцию ветхого мировоззрения Юлиан растратил собственный острый ум, красноречие и необычайную начитанность. Но только что он погиб, вся его совокупность упала, и язычество уже не в состоянии было оказать противодействия христианским началам».[32]
Эта безрезультатность попытки Юлиана явилась еще одним весьма убедительным свидетельством того, что язычество было исторически изжито. Иллюзии политеистической реставрации исчезают. Григорий Назианзин сравнил попытки язычников сконструировать подобие Церкви с попытками мартышки повторить человеческие действия. Сообщено зло, но не совсем неверно.
Приблизительно тот же процесс происходил при формировании фактически христианского мастерства. Нам представляется, что внимательный анализ религиозно-идеологической подоплеки происходящих изменений может дать достаточно полную и правильную картину понимания художественной культуры средневековой эры, и следующих за ней.
В первую очередь, отметим темперамент раннехристианского мастерства. Оно существовало в тот период, в то время, когда христианство еще было гонимой религией и собрания-«агапы» христиан происходили в глубокой тайне. Конечно, что это мастерство применяло в области изобразительных средств древнее наследие, что относится не только к техническим его приемам, но и к характеру образности. Но наряду с этим существовало и некое отличие раннехристианского мастерства от древнего. Это отличие было обусловлено новым, христианским назначением формирующегося мастерства, осуществлением в нем элементов вероучения посредством знаково-символических форм. В случае если в древнем мастерстве сюжет изображал как раз то, что изображал, т.е. оно имело в полной мере натуралистический темперамент (к примеру, ветви винограда, украшавшие полы древних бань, изображали как раз виноград как прекрасное растение ), то в раннехристианском мастерстве появляется как бы совокупность зашифровок, появляется знаково-символический язык, в котором не было необходимости в древнюю эру. Такая перемена наступает в силу другой природы христианского мастерства, задачей которого было выражение как раз иного, а не налично-природного мира. Сделать это возможно было лишь посредством введения символики. Причём эта символика имела темперамент не знака-образа, но скорее символа.
Подлинное значение этих знаковых «изображений-шифровок» было ясно лишь христианам, планировавших на собственные собрания в катакомбах, потому, что лишь они были посвящены в мир употребляемых в этом мастерстве значений. Наряду с этим одно значение могло быть выражено посредством нескольких вариантов знаков. Так, Христа имела возможность обозначать виноградная лоза, корзина с хлебами («кровь христова» либо «тело христово»). Христос кроме этого мог быть обозначаем рыбой либо пеликаном, кормящим собственных детей собственной кровью, птицей павлином либо древним храбрецом Орфеем. Птица была знаком бессмертной души, а венок — знаком победы Христа над смертью. «Число таких изображений-знаков все возрастает и уже в мастерстве первых столетий христианства (в мозаиках церквей, рельефах саркофагов, в исходниках) разрастается в целый изобразительный словарь знаков. Знаков и знаков так много, что создается чувство, что целый природный мир, все растения и предметы владеют, не считая собственной наглядной и несложной сущности, еще и второй, незримой, но угадываемой, осознаваемой, глубинной и самая важной. Земные вещи воспринимаются отныне как намеки на внеземные и мистические явления».[33]
Но увидим, что раннехристианское мастерство с его «зашифровками» не несет особенной образности. Забегая вперед, напомним, что лишь византийское мастерство на протяжении собственной весьма долгой, многовековой эволюции выстрадало в борьбе с иконоборцами эстетику образа и блестяще иллюстрировало эту эстетику в собственных бессмертных мозаиках, иконах и фресках. Как раз византийское мастерство решило проблему изображения людской одухотворенности, людской лица как «зеркала души», передав после этого эстафету собственных достижений как верным византийской традиции России, Сербии, Болгарии, так и неблагодарной Западной Европе. Как раз византийской традиции Западная Европа обязана происхождению в ней портретного мастерства. Так как если бы победили иконоборцы, то и в Европе, разумеется, появлялись бы лишь орнаментальные мотивы, как в государствах исламской культуры.
Возможно, пожалуй, утверждать, что подобно тому, как искали “слово как одеяние мысли”, то искали так как и ОБРАЗ КАК ОДЕЯНИЕ МИРОПОНИМАНИЯ. В Византии длилось сотрудничество различных культурных традиций, характерное уже для поздней античности. Наряду с этим весьма значимым было сотрудничество на заре христианства культурных эллинов и миров иудеев, которое свершалось не только в философии Филона Александрийского, но захватывало и другие сферы, нежели философское мышление.
.
христианство и Византийская империя
