Увидев, с каким вниманием слушают его американские гости, Бетховен взволнованно продолжал:
– Всю собственную молодость я грезил об одном: стать таким, как Моцарт. Мой папа твердо верил, что мне обязательно суждено стать вторым Моцартом, как будто бы природа во второй раз имела возможность создать что-то подобное. Что лишь ни приходило в голову моему родителю – этому несчастному пропойце, непроходимому дураку! Он задался целью сделать из меня для того чтобы же чудо-ребенка, желал, дабы я попусту растрачивал собственный талант, играясь для людей, для которых я буду легко игрушкой, известный больше своим умением развлекать, нежели музыкальными свойствами. Мне это было не по нутру, и я всегда старался освободиться от отцовской опеки, не смотря на то, что он меня за это жестоко наказывал.
Но я обожал музыку, и под влиянием дедушки и первого моего учителя Кристиана Нефе, которому я стольким обязан, усердно занимался, и в то время, когда в четырнадцать лет меня прописали вторым органистом в Бонне и положили мне жалованье сто пятьдесят гульденов в год, я почувствовал себя в полной мере независимым.
Прошло пара лет, и Нефе решил отправить меня в Вену в надежде, что в том месте я стану учеником Моцарта. Для меня это было целым событием.
Я знал многие произведения Моцарта наизусть. Во второй половине 80-ых годов XVIII века он почитался величайшим из всех живущих композиторов; и не смотря на то, что кое-что из его светской музыки, на мой вкус, было чересчур вычурно и претенциозно, я преклонялся перед его фортепьянными произведениями, броскими и безупречно выстроенными.
Я прощался со своей матерью со слезами на глазах – она смотрелась немощной и старенькой, а мы с ней ласково и преданно обожали друг друга, она была для меня наиболее ценным человеком на свете. Я имел возможность целиком и полностью доверять ей, и она ни при каких обстоятельствах не обманывала моего доверия, моих надежд, моей грезы. Исходя из этого я покидал Бонн со смешанным эмоцией беспокойства и радости.
Но по пути Вену я позабыл о собственных сомнениях и с беспокойством ожидал грядущей встречи. У меня имелось рекомендательное письмо к барону ван Свитену, другу Моцарта. Только в одном Нефе совершил ошибку. Он отправил меня в Вену в самую жёсткую пору, зимний период. Дороги утопали в грязи, кое-где заледенели, а нередкий ливень со снегом превратился в слякоть. Я ехал почтовым дилижансом, у меня не было денег нанять карету, и хоть кутался в меховую шубу, но промерзал полностью, и мои руки сводило от холода.
Наконец, в апреле я прибыл в Вену, и ван Свитен дал обещание представить меня Моцарту. Барон был мужчиной среднего возраста, мрачным и начинающим лысеть, – он шепетильно это скрывал, нигде не появляясь без парика; он пользовался громадным влиянием, был знаменит своим покровительством музыкантам и занимал серьёзные посты при императорском дворе.
В сутки отечественной встречи с Моцартом я утратил покой. Неужто я, как равный с равным, буду разговаривать с таким человеком? Мне поступила информация, что он придумывает оперу для Праги, – как я определил позднее, это был «Дон Жуан», – и что его очень сильно опечалила весть о болезни отца. Папа его был смертельно болен, а Моцарт, не в пример мне, был глубоко к нему привязан, и я сомневался, выкажет ли он желание меня послушать. Но ван Свитен обязательно желал добиться встречи, дабы поразить Нефе собственными связями, и исходя из этого, преодолевая ужас, я решил воспользоваться данной возможностью.
В последний момент, в то время, когда мы уже собрались ехать, барон задал вопрос: «Может, кто-нибудь второй послушает твою игру, мальчик?»
Мне было всего шестнадцать, действительно, смуглая кожа делала меня старше; покровительственный тон барона меня возмутил, и я не сдержался: «Либо Моцарт либо никто!»
Ван Свитен рассердился, я слышал, как он пробормотал себе под шнобель – нет ничего, что ускользало тогда от моего слуха: «Не уверен, что Моцарт этого захочет». Но барон все-таки приказал подать карету, предварительно осмотрев, в порядке ли мой костюм.
Это событие меня много поразило. Не ожидал я, что таковой человек, как Моцарт, придает значение одежде. В собственном зеленом камзоле, тёмном парике и панталонах, под стать моей чёрной коже, я казался себе придворным лакеем, но ван Свитен остался доволен моим видом.
Моцарт жил на Гроссе Шулерштрассе; и в то время, когда мы вошли в маленький дворик и встали по винтовой лестнице на второй этаж, мне подумалось, какие конкретно бы замыслы я ни строил в собственных мечтах, все случится совсем по-иному.
Дверь нам открыла супруга Моцарта Констанца, хрупкая, темноволосая, низкого роста дама. Я увидел ее живые чёрные глаза, прекрасные узкие лодыжки и красивую фигуру.
Моцарт был не очень приятно удивлен отечественным приходом. Мы застали его за работой. Он, казалось, совсем позабыл о собственном обещании. Обращаясь к ван Свитену, что совершил меня прямо в музыкальную помещение, он вскрикнул:
«Кто это, барон?»
«Людвиг ван Бетховен», – ответил тот. Моцарт смотрелся озадаченным, пока ван Свитен не пояснил: «очень способный питомец Кристиана Нефе из Бонна».
«Вот как!»
Я стоял перед Моцартом с глупейшим видом, не зная, куда деваться от смущения. Видно, он осознал мои эмоции, поскольку, полуизвиняясь, сообщил: «Мой папа не легко болен, вы выбрали неподходящее время».
Ван Свитен принялся оправдываться, и Моцарт пара смягчился. Барон сказал, что готов платить за мои уроки, не смотря на то, что видел, что Моцарт ему не верит, как но и я – мне уже неоднократно приходилось замечать скаредность барона.
Ван Свитен представил нас друг другу, Моцарт встал с места, и меня поразил его небольшой рост. Он был существенно ниже меня, а мне было всего шестнадцать и я не считался высоким для собственного возраста. Помимо этого, он был очень бледен, как будто бы все дни проводил в помещениях, я же обожал природу. Моцарт совершил рукой по своим красивым ярким волосам, – дома, за работой он не носил парик, – и видно было, что волосы – предмет его гордости.
Не зная, куда деваться от робости, я протянул ему руку. Опасаюсь, мое пожатие вышло чересчур сильным, по причине того, что он сморщился от боли. Я испугался, как бы он не выставил меня за дверь, но, поболтав еще с бароном, Моцарт, действительно, без особенной охоты, дал согласие послушать мою игру.
Я вызвался сыграть одну из его сонат, и в то время, когда кончил, то сходу осознал, что не угодил ему – я игрался не достаточно сдержанно. Он начал сравнивать меня со своим любимым девятилетним учеником Гансом Гуммелем.
В кошмаре от того, что все погибло, я вскрикнул:
«Разрешите поимпровизировать, господин капельмейстер!» – я упорствовал, скрывая собственную растерянность. Он кивнул, как мне показалось, еще неохотнее, чем прежде.
Начав импровизировать, я сходу получил уверенность. И в случае если играясь его сонату, я смирял себя, то в импровизацию положил всю собственную силу. Я сомневался, возьмёт ли Моцарт наслаждение от моих импровизаций, – так мое выполнение отличалось по силе от его, – но подлаживаться под чужой вкус я не умел.
Я кончил, и он дал мне новую тему для импровизации.
Произведение музыки – вот к чему я больше всего стремился, и приободрившись, я игрался, вкладывая в музыку всю душу. В этом случае Моцарт продолжительное время сидел в молчании. И в то время, когда я уже совсем осознал, что не пришолся по нраву ему и совсем пал духом, он сообщил слова, каковые запомнились мне на всегда.
Бетховен сделал перерыв, как будто бы хотя продолжительнее насладиться этим воспоминанием, а после этого продолжал:
– Ван Свитен задал вопрос Моцарта, что он думает о моих импровизациях, и тот ответил: «Пристально прислушайтесь к его игре. Музыка его завоюет всю землю».
Я был глубоко взволнован его похвалой, но старался этого не продемонстрировать – гордость не разрешала. В то время, когда же Ван Свитен начал упрашивать Моцарта преподавать мне уроки композиции, я присоединился к его просьбе По окончании некоторых раздумий Моцарт дал согласие и приказал мне прийти спустя семь дней, дабы составить расписание уроков Я согласился, что больше интересуюсь композицией, нежели самой игрой, и что он мой любимый композитор, и Моцарт ответил «Надеюсь, ваше вывод не переменится к концу отечественных занятий». Сообщено это было пара насмешливо, но в один момент с некоей надеждой Я не помнил себя от эйфории.
Ван Свитен отвел Моцарта в сторону обсудить другие дела, и я услышал жёсткий ответ Моцарта «Торговаться я не стану. Двести гульденов за оперу, вот мое окончательное слово». В этот самый момент же добавил: «Данный парень из Бонна, в случае если захочет, на большом растоянии отправится в мастерстве композиции Я готов преподавать ему бесплатные уроки»
Я осмотрел его музыкальную помещение, которая, как я сохранял надежду, должна была стать с этих пор и моим прибежищем. Помещение была узкой, продолговатой, меня смутило пара вольное изображение обнаженных купидонов на потолке. Сейчас ее именуют помещением, где создавался «Фигаро». В мои шестнадцать лет мне было легче наблюдать на его письменный стол, на зеленое сукно, практически такое же как на моих панталонах, на желтое гусиное перо, белую свечу и покрытую пылью скрипку, нежели на обнаженных купидонов.
Через 60 секунд Моцарт распрощался со мной Я так и запомнил его: хрупкий, мелкий, бледный человек в помятых панталонах, неприметный , пока лицо его не преображала ухмылка. Он дружески взглянуть на ван Свитена и прекрасным мелодичным голосом извинился, что не смог выделить нам больше времени – через несколько дней он сохранял надежду быть посвободней. И я снова поразмыслил, какая у него страно дорогая ухмылка.
Музыка Для Души. Моцарт, Бетховен, Шопен, Бах, Чайковский
