В следствии эмпирических изучений, проводившихся на протяжении многих лет, установлено, что, в соответствии с нейропсихологической организацией нервной системы и нашего мозга, мы мгновенно включаем случайные входящие стимулы в узнаваемые шаблоны восприятия. Гештальт?направление в психологии, основанное Вольфгангом Кохлером, Максом Вертхаймером и Куртом Коффкой, породило огромное количество изучений по мотивации и восприятию, показавших, что мы организуем молекулярные стимулы, и молярные поведенческие и психотерапевтические данные в гештальты – в конфигурации, либо схемы. Так, в случае если человеку показывают случайный комплект точек на обоях, он организует их в фон и фигуру; видя прерванный круг, человек машинально принимает его как целый; при восприятии разных поведенческих данных – к примеру, необычного ночного шума, необыкновенного выражения лица, тщетного интернационального инцидента – человек извлекает из них «суть», встраивая их в привычную объяснительную структуру. В то время, когда какой?или из этих стимулов, какую?или обстановку схематизировать не удается, появляются напряжение, раздражение, неудовлетворенность. Эта дисфория сохраняется, пока более полное познание не разрешит включить обстановку в более широкую узнаваемую картину.
Значение аналогичных тенденций смысловой атрибуции разумеется. Так же, как мы поступаем со событиями и случайными стимулами и организуем их в отечественной повседневной жизни, мы подходим и к нашей экзистенциальной ситуации. Мы испытываем дисфорию перед лицом равнодушного, не укладывающегося в структуры мира и ищем какие конкретно?или организующие структуры, объяснения и суть существования.
В то время, когда человек неспособен составить для себя некую ясную картину, он чувствует себя не только раздраженным и обиженным, но и несчастным. Вера в то, что суть расшифрован, неизменно несет с собой чувство контроля. Кроме того в случае если открытая человеком смысловая схема содержит представление о его слабости, слабости либо незначительности, она все же более комфортна, нежели состояние неведения.
Разумеется, что мы страстно хотим смысла и ощущаем себя дискомфортно в его отсутствие. Мы находим цель и отчаянно цепляемся за нее. Но изобретенная нами цель не хватает действенно ликвидирует неудобство, пока мы не забываем, что сами ее изобрели. (Франкл уподобил веру в самодельный, либо собственноручно «изобретенный» смысл жизни карабканию по канату, что мы же сами подкинули в атмосферу.) Куда утешительней верить в то, что суть пришел «оттуда», а мы его лишь открыли. Виктор Франкл говорит, что «суть – это то, что содержится в ситуации, подразумевающее вопрос и требующее ответа…У каждой неприятности имеется лишь одно ответ, и оно верное; у каждого решения – лишь один суть, и он настоящий»’. Он возражает против точки зрения Сартра, в соответствии с которой одна из тягот свободы – это необходимость изобрести суть. Во всех собственных работах Франкл утверждает: «Суть – это скорее то, что нужно отыскать, чем то, что дается. Человек не имеет возможности его изобрести, а обязан открыть». Позиция Франкла по сути религиозна и основывается на представлении о существовании Всевышнего, предначертавшего суть для каждого из нас, что мы должны найти и осуществить. Франкл настаивает: пускай мы не в состоянии постичь суть собственной жизни во всей его полноте, мы должны верить, что жизнь представляет собой связное целое, и что в людских страданиях имеется суть. Как подопытное животное не имеет возможности осознать обстоятельства собственной боли, совершенно верно так же люди не в силах постичь собственный жизненный суть, по причине того, что он находится в измерениях, лежащих за пределами их понимания. Но как надежен фундамент, на котором покоятся эти аргументы? В итоге, в случае если Всевышний существует, из-за чего из этого направляться, что Его жизнь имеет суть и, более того, у Него имеется жизненный суть для каждого из нас? будем помнить, что не Всевышним, а человеком обладает цель.
ценности и Смысл жизни
Итак, единственный суть смысла содержится в смягчении тревоги: он появляется в нашей жизни чтобы ослабить тревогу, вызываемую конфронтацией с миром и жизнью вне какой?или изначально определенной структуры, которая внушала бы чувство и уверенность безопасности. Но имеется еще одна крайне важная обстоятельство, по которой мы нуждаемся в смысле. Чувство жизненного смысла, появившись, дает начало сокровищам, каковые, со своей стороны, синэргетичееки усиливают чувство смысла.
Что такое ценности и из-за чего мы в них нуждаемся? Толстой, переживая собственный кризис смысла, задавался не только вопросом «Из-за чего? (Из-за чего я живу?)», но и «Как? (Как мне направляться жить? Чем мне жить?)» – и все вопросы последнего рода высказывали потребность в сокровищах, в комплекте принципов и ориентиров, каковые посоветовали бы ему, как жить.
Стандартное антропологическое определение сокровища таково: «Сокровище – это концепция „желательного“, эксплицитная либо имплицитная, отличительная для индивида либо характерная для группы, воздействующая на отбор способов, целей и средств действия из дешёвой совокупности». Иными словами, сокровища составляют некоторый свод законов, в соответствии с которым возможно производить совокупность действий. Сокровища разрешают нам обнаружить место для вероятных способов поведения в иерархии одобрения?неодобрения. К примеру, в случае если отечественная смысловая схема делает упор на служении вторым, нам очень просто организовать ориентиры, либо ценности, разрешающие сказать: «это поведение верное» либо «это поведение неправильное». В прошлых главах я акцентировал идея о том, что мы создаем себя серией постоянных ответов. Но нереально принимать все решения в течении судьбы, начиная с «чистого страницы»: должны быть приняты определенные метарешения, снабжающие организующий принцип для ответов. Если бы это было не так, большинство судьбы растрачивалась бы в терзаниях принятия ответов.
Ценности не только дают индивиду кальку для личной деятельности, вместе с тем делают для него вероятным существование в группах. «Социальная судьба, – говорит Клайд Клюкхольм, – была бы неосуществимой без них…Сокровища вносят в социальную судьбу элемент предсказуемости». Носители одной культуры имеют некое неспециализированное представление о том, «что имеется», и исходя из этого, формируют неспециализированные взоры на то, «что должно быть сделано». Социальные нормы порождаются смысловой схемой, которая разделяется всей группой, и снабжают предсказуемость, нужную для сплочённости и социального доверия. Неспециализированная совокупность убеждений говорит индивидам не только о том, что им направляться делать, но и о том, что, по всей видимости, будут делать другие.
Связь между смыслом жизни и другими конечными факторами
Потребность человека владеть всеобъемлющей перцептивной схемой и системой ценностей, служащей базой для поступков, – это и имеется в чистом виде обстоятельство отечественного поиска жизненного смысла. Но в большинстве случаев вопрос о смысле присутствует не в чистом виде: к нему добавляются и его замутняют другие неприятности, хорошие от неприятности смысла как такового.
Возвратимся к Толстому, что довольно часто задавал вопросы: «Имеется ли в моей жизни суть, что не будет уничтожен неминуемой смертью, ожидающей меня?» Все мои поступки, что бы я ни делал, непременно будут забыты, и меня не будет нигде. Тогда для чего занимать чем?или собственный я? Это вопросы не о смысле, а о метасмысловых заботах, они вращаются около неприятности конечности судьбы: покинем ли мы по окончании себя что?или долговечное? Провалимся сквозь землю ли мы, не покинув по окончании себя никакого следа, и в случае если так, как может наша жизнь иметь значение? Не есть ли все тщетным, в случае если, как сокрушался Бертран Рассел, «всем трудам столетий, всей преданности, всему воодушевлению, всему дневному свету людской гения суждено угаснуть во общей смерти нашей системы, и целый храм людской успехи неминуемо должен быть похоронен в руинах под обломками вселенной»?
Эрнест Беккер (Ernest Becker) убедительно говорит о том, что отечественная «универсальная амбиция» – «процветание» (другими словами «постоянный опыт»), а смерть – основной неприятель, с которым мы должны бороться. Люди пробуют стать выше смерти не только множеством способов, каковые мы обсуждали в первом разделе данной книги, вместе с тем «принимаясь во внимание», означая что?то, оставляя за собой что?то по окончании себя:
«Человек поднимается над смертью не только тем, что утоляет собственные аппетиты [то имеется простодушными блаженными видениями небес], но особенно находя суть для собственной жизни, какую?то форму более широкой схемы, в которую он вписывается…Это выражение воли к судьбе, горячее желание человека быть значимым, дабы для планеты что?то изменялось, оттого что он прожил собственную жизнь на ней – показался на свет, трудился, страдал и погиб».
Следовательно, желание покинуть что?то значимое по окончании себя, – как сообщил Бекер, дабы что?то изменялось, – это выражение попытки превзойти смерть. Суть как чувство человеком того, что его жизнь что?то меняет, что он был значим, что покинул частицу себя потомству, – суть, осознаваемый так, по?видимому, обусловлен жаждой человека не умирать. В то время, когда Толстой сокрушался, что в его жизни ненужно, что не будет уничтожен неминуемой смертью, он сказал не о том, что смерть разрушает суть, а о том, что он не смог отыскать суть, что уничтожил бы смерть.
Мы через чур легко принимаем идея о том, что смысл и смерть всецело взаимозависимы. В случае если все должно погибнуть, то какой суть может иметь жизнь? В случае если отечественная наша система в итоге обязана сгореть – для чего к чему?или стремиться? Но не смотря на то, что смерть додаёт еще одно измерение к смыслу, смерть и смысл отнюдь не слиты в одно целое. Если бы мы имели возможность жить всегда, мы бы все равно были заинтересованы в смысле. Как быть с тем, что отечественные переживания преобразовываются в воспоминания, а те в итоге исчезают совсем? Какую сообщение это имеет со смыслом? Такова, по?видимому, природа переживаний. Как возможно в противном случае? Переживания временны, и мы не можем существовать вне времени. В то время, когда они миновали, они миновали, и с этим ничего нельзя сделать. Исчезает ли прошлое? Правда ли, что, как сообщил Шопенгауэр, «то, что было, существует в столь же малой степени, как то, чего ни при каких обстоятельствах не было»? Вправду ли память не «настояща»? Франкл говорит, что прошлое не только реально, вместе с тем всегда присутствует. Ему жаль пессимиста, что отчаивается, видя, как его отрывной календарь делается с каждым днем все уже, и он восхищается человеком, сохраняющим любой листок, соответствующий успешному дню, и с удовольствием думает о полноте дней, представленных этими страницами. Таковой человек будет думать: «Вместо возможностей у меня остались действительности».
Мы имеем дело с ценностными суждениями, а не с изложением фактов. Представление о том, что нет ничего, что важно, если оно не продолжается всегда либо не приводит в итоге к тому, что сохранится навек, – никоим образом не есть объективной истиной. без сомнений, существуют цели, оправданные и полноценные сами по себе, не требующие нескончаемого последовательности внешних оправданий. Как сообщил в восемнадцатом веке Дэвид Хьюм, «нереально перемещение, уходящее в бесконечность, дабы какая?то вещь всегда была обстоятельством, по которой желанна вторая. Что?то должно быть желательным само по себе и благодаря собственной яркой гармонии с настроением либо эмоцией человека». Если бы не было целей, завершенных в себе, если бы все потребовало оправдания чем?то внешним, что, со своей стороны также необходимо было бы оправдывать, тогда существовал бы нескончаемый регресс цепь оправданий, не имеющая финиша.
Под видом бессмысленности довольно часто выступает не только тревога смерти, тревога, проистекающая из изоляции и осознания свободы кроме этого часто принимается за тревогу бессмысленности. Взор на существование как на часть некоего грандиозного плана, существующего «где?то в том месте», в котором человеку предназначена какая?то роль, разрешает нам отрицать свою ответственность и свою свободу за структуру и план собственной судьбе и избегать тревоги отсутствия земли. Ужас безотносительного одиночества кроме этого побуждает нас искать отождествления с чем?нибудь либо кем?нибудь. Стать частью большей группы либо посвятить себя какому?то перемещению, делу, идее – все это действенные методы отрицания изоляции.
Смысл жизни – культуральный артефакт?
К вопросу о смысле судьбы примешиваются не только неприятности, обусловленные конечными факторами, связанными со смертью, изоляцией и свободой: его кроме этого очень тяжело обнаружить вне культуральных предубеждений. в один раз я видел карикатуру, которая в полной мере иллюстрирует эту проблему. Она изображает стайку американских путешественников, напряженно внимающих тибетскому монаху на вершине отвесной горы. Подпись под картиной гласит: «Цель судьбе? Если бы я ее знал, я был бы богат».
Культуральная предвзятость, иллюстрируемая данной карикатурой, отражена и во взорах известный психиатра, что пишет о смысле судьбы и утверждает с полной убежденностью.
«Ни один человек не имеет возможности постоянно добиваться, постоянно творить. Ни один человек не имеет возможности постоянно быть успешным в собственных попытках. Но двигаться в верном направлении, не чтобы добиться, а дабы получать, не приходя на постоялый двор, а идя к постоялому двору, не почивая на лаврах, а двигаясь к лаврам, находя своим талантам самое конструктивное, продуктивное и творческое использование, – возможно, в этом и состоит основное значение судьбы, единственный вероятный ответ на экзистенциальный невроз, что парализует человеческие упрочнения и калечит людскую психику».
С той же убежденностью Франкл обрисовывает «достижение», либо «осуществление», как «явную и самоочевидную» категорию жизненного смысла.
Но самоочевидна ли она? есть ли рвение, достижение либо перемещение вперед частью существования, неотъемлемым элементом глубочайших слоев людской мотивации? На данный вопрос возможно с полной уверенностью ответить отрицательно. В отечественной собственной культуре были другие эры, в то время, когда устремление к цели никоим образом не принималось в качестве заслуживающего общего одобрения метода обретения смысла жизни. Надпись на диске весьма древних солнечных часов гласит: «Horas non nuinero nisi seiena» («Часы ничего не означают, если они не безмятежны»). Фромм отмечает, что горячее рвение человека к прочному достижению и славе есть распространенным с ренесанса до наших дней, в то время как у средневекового человека оно малозаметно. Помимо этого, в государствах Северной Европы одержимое рвение человека к работе не проявлялось до XVI века. Вера в «прогресс», неуклонно направляемый цивилизацией в желательную сторону, кроме этого появилась недавно, до XVII века она не игралось заметной роли в культуре.
Другие современные культуры не разделяют не только понимания жизненной цели, ориентированного на достижение, но и самой концепции «жизненной цели». Один из тех, кто самый светло высказывает другую точку зрения, преподаватель дзэн Д.Т. Судзуки. В блестящем эссе Судзуки иллюстрирует два противоположных отношения к судьбе, сравнивая два стихотворения. Первое – хайку Басе, японского поэта XVII века:
В то время, когда я пристально наблюдаю,
Я вижу цветущую назуму
У ограды!
Второе – строфа Теннисона:
Цветок в потрескавшейся стенке,
Я вырываю тебя из трещин
И держу, вместе с корнями, в руке.
Мелкий Цветок, но если бы я имел возможность осознать,
Что ты такое, целый, со всеми корнями,
Тогда я знал бы, что такое человек и Бог.
Басе в хайку легко пристально наблюдает на назуму (незаметное, скромное, практически ничтожное растение), цветущее у ограды. Хайку высказывает (не смотря на то, что, как говорит Судзуки, ее утонченность при переводе потеряна) ласковое, смиренное, близкое и гармоничное отношение к природе. Басе безмятежен; его эмоции сильны, но он мягко разрешает последним двум слогам (именуемым по?японски «кана», которым в переводе на английский отыскано адекватное соответствие в виде восклицательного символа) выразить то, что он ощущает.
Теннисон красноречив и активен. Он срывает цветок, вырывает его из природы «вместе с корнями» (а это указывает, что растение может умереть) и пристально изучает его (как словно бы чтобы анатомировать). Теннисон пробует проанализировать и осознать цветок, он отстраняется от него в манере научной объективности. Он применяет цветок, дабы определить что?то еще. Он превращает собственную встречу с цветком в знание и, в конечном итоге, во власть.
Судзуки считает, что данный контраст иллюстрирует западное и восточное отношение к природе и косвенно – к судьбе. Западный человек аналитичен и объективен и пробует осознать природу, разбирая, а после этого подчиняя и эксплуатируя ее. Восточный человек субъективен, он объединяет, суммирует и пробует не разбирать и применять природу, но почувствовать ее и войти с ней в гармонию. Так, это контраст между модусом поиска?действия и модусом гармонизации?единства, довольно часто высказываемый через бытия «и» противопоставление «действия».
В случае если мы выйдем из собственной современной шкуры и посмотрим назад назад, то легко заметим, что установки по отношению к «цели» претерпели постепенную эволюцию. Первые христиане превыше всего ценили созерцание. Отыщем в памяти слова Христа: «Они не сеют, не жнут и не собирают в житницы; и Папа ваш Небесный питает их»; либо «Поглядите на лилии в поле, как они растут: не трудятся и не прядут». Первые христиане вычисляли благополучие и труд не целями, каковые необходимо преследовать, а препятствиями, забивающими разум заботами и поглощающими время, которое направляться провести в служении Всевышнему. В первых монастырях физическим трудом занимались одни послушники; художественная деятельность (иллюстрирование исходников) ценилась выше, а самым праведным занятием считалось созерцание. Резные изображения по камню на фасадах романских соборов недвусмысленно показывают эту иерархию.
В конце Средних столетий люди начали стремиться к труду законов и познанию природы с целью активного подчинения физического мира. Центральным мотивом астрологических трактатов XIII века было то, что «умный человек будет властвовать над звездами». Человек Восстановления открыто принимал активное отношение к миру. Люди, подобные Леонардо да Винчи, Джордано Бруно и Бенвенуто Челлини, полагали, что мир существует, дабы его поменять; они избавили понятие труда (и опытного мастерства) от бытовавшего пренебрежительного отношения.
В шестанадцатом веке Джон Кальвин выдвинул теологическую совокупность, оказавшую сильное влияние на установки западной культуры по отношению к жизненной цели. Кальвин верил, что людям, по милости Всевышнего, суждено быть или избранными, или проклятыми. Избранные интуитивно знали о собственном предопределенном спасении и, по желанию Всевышнего, должны были деятельно принимать участие в делах этого мира. По сути, Кальвин объявил, что знаком избранности Всевышним есть мирской успех человека. Иначе, проклятые были неудачниками и в жизни.
Испытавшая влияние Кальвина пуританская традиция, от которой мы еще не в полной мере освободились, ценила самопожертвование, тяжелый труд, амбиции и социальный статус. Труд считался богоугодным делом: для праздных рук сатана находит занятие. Государство уподоблялось весельной лодке: любой человек являлся членом экипажа и должен был грести своим веслом. Тот, кто не греб, считался балластом – он паразитировал на остальных. Подобные этические представления замечательно трудились на экономическую жизнеспособность молодых Соединенных Штатов, но для тех поколений, каковые в чем?то не чувствовали себя «соответствующими», они создавали ничтожности и переживаний постоянный фон вины.
Так, западное общество незаметно приняло такое видение мира, в котором существует некоторый «пункт назначения», итог всех стремлений человека. Человек пытается к цели. Упрочнения человека должны иметь некую конечную точку, совершенно верно так же, как проповедь имеет мораль, а рассказ – убедительный вывод. Все есть подготовкой к чему?то еще. Уильям Батлер Йетс сокрушался: «В то время, когда я думаю обо всех книгах, каковые прочел, о слышанных умных словах, о тревогах, доставленных родителям,…о надеждах, каковые питал, вся жизнь, взвешенная на весах моей собственной жизни, думается мне подготовкой к чему?то, что ни при каких обстоятельствах не случится».
Нужный язык для дискуссии этого западного видения мира возможно позаимствовать у эстетики, различающей в музыкальной композиции пассажи, владеющие характером «введения» (либо «подготовки») и пассажи, имеющие уровень качества «выполнения» (либо «осуществления»). Мы, западные люди, подобным образом классифицируем собственную жизненную активность: настоящее и прошлое – это подготовка к тому, что должно последовать. Но что должно последовать? В случае если мы не верим в бессмертие, то приходим к ощущению, что вся наша жизнь есть подготовкой, не завершающейся «выполнением». Наряду с этим тяжело не испытывать переживания «бесцельности», «бессмысленности».
Но направляться не забывать, что мастерство – это не жизнь. Мастерство может создать равновесие между «исполнением» и «подготовкой» так, как это не имеет возможности сделать жизнь. Убежденность в том, что жизнь без успехи цели не полна, – не столько ужасный экзистенциальный факт судьбы, сколько западный миф, культуральный артефакт. Восточный мир не допускает мысли, что у жизни имеется «пункт назначения» либо что она является проблемой , которая должна быть решена: нет, жизнь – это тайна, которую необходимо прожить. Индийский мудрец Бхагван Шри Раджниш говорит: «Существование не имеет цели. Это чистое путешествие. Путешествие судьбы так замечательно, кого тревожит пункт назначения?». Жизнь легко имеется, и мы вброшены в нее. Жизнь не требует обоснования.
Правда в том, что лучшего момента ощутить себя радостными не существует
