На суть художественного текста и его познание воздействует наличие в нём межтекстовых связей, интертекстуальность. Термин интертекстуальность (от лат. «intertexto» – «вмешивать в ткань») ввела в научный обиход Ю. Кристева, которая осознаёт под ним наличие связей между текстами, благодаря которым они (либо их части) смогут многими разнообразными методами очевидно либо неявно ссылаться друг на друга: «Любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст имеется трансформации и продукт впитывания какого-нибудь другого текста» [65, с. 429]. Появление нового текста в теории интертекстуальности рассматривается как реакция на уже созданные тексты.
Само понятие «интертекстуальность» возможно истолковано как два вида сотрудничества между текстами в общем пространстве всемирный культуры [109, с. 178]. Назовём их.
1. Сотрудничество между структурами текстов, жанрами, темами, стилевыми чертами. Как пример таких интертекстуальных связей возможно разглядеть цикл рассказов И.С. Бунина «Чёрные аллеи», что был назван от двух строчков стихотворения Николая Огарёва «Обычная повесть»: «Кругом шиповник алый цвел / Стояла чёрных лип аллея…», причём у сборника Бунина имелось и второе наименование: «Шиповник». Сюжет же заглавного произведения, в базе которого лежит мысль невозвратности, утраты счастья, – это собственного рода ответ автора на Катюши Масловой и историю Нехлюдова, поведанную Л.Н. Толстым в романе «Воскресение». В фольклоре известны «кочующие» («бродячие») сюжеты, а в литературном творчестве часто возможно встретить повторы сюжетных линий в тех случаях, в то время, когда они основаны на бытующих в сознании участников общества мифических историях и архетипических образах. В частности, современный британский автор Иэн Макьюэн в романе «Солнечная» иллюстрирует это явление на примере реакции лектора Джереми Меллона на поведанную доктором наук Биэрдом историю о досадном приключении, случившемся с ним в поезде, в то время, когда последний съел чужие чипсы. Но лектор усомнился в подлинности истории, поскольку много раз виделся с подобным сюжетом в литературе и знает его называющиеся «Вор невольно» (ВП): «Нас интересует то, как история входит и выходит из моды, передаётся из уст в уста, исчезает из виду, дабы через пара лет опять показаться в другом виде благодаря процессу, что мы именуем «публичная мифология». ВП был широко известен в Штатах в начале двадцатого века. Первые упоминания сюжета в этом государстве датируются пятидесятыми годами, а к началу семидесятых он уже взял массовое распространение. Автор Дуглас Адамс изложил одну из предположений в собственном романе середины восьмидесятых. Он неизменно настаивал, что это произошло с ним в поезде, вот вам ещё одна неспециализированная черта. Ссылаясь на персональный опыт, люди локализируют и удостоверяют историю – это случилось с ними либо с их приятелями – и отделяют её так от архетипа. Они делают её уникальной, они заявляют авторские права. ВП оказался в рассказах Джеффри Арчера и, как мне помнится, Роальда Даля, его излагали как настоящее происшествие на BBC и в «Гардиан». История легла в базу по крайней мере двух фильмов – «Обеденное свидание» и «Бургиньонская говядина …». Данный сюжет, так, стал «кочующим». В качестве другого примера возможно советовать сопоставить описание уличных шарманщиков и торговцев начала ХХ в. в «Воспоминаниях» А.И. Цветаевой (глава 1) и «Записках ветхого петербуржца» Л.В. Успенского (глава «Клюква подснежная»).
2. Сотрудничество типа «текст в текста»: частичное включение уже известных текстов в содержание нового текста в виде заимствования, эпиграфа, подражания, пародии, аллюзии, намёка, цитации и т.д.
Н.А. Фатеева выделила шесть типов интертекстуальных структур: 1) фактически интертекстуальность как «текст в тексте»; 2) паратекстуальность, т.е. отражение связи между текстами через эпиграф и заголовок; 3) метатекстуальность – «текст о тексте» (пересказ, дописывание чужого текста, переложение стихов в прозу и т.д.); 4) гипертекстуальность (пародия на текст); 5) архитекстуальность (сходство жанров и структур текстов); 6) интертекстуальное явление – заимствование стилистического и другого приёма [112]. Вставки в тексте фрагментов иных текстов возможно назвать за И.И. Яценко «интертекст»:«понятие интертекст возможно истолковано как то «чужое», заимствованное из вторых текстов, что стало органической частью и не разрушает единства «вторичного» текста» [125, с. 68], другими словами интертекстом нужно считать элементы, воображающие в новом тексте исходный текст. Различные исследователи именуют текст, из которого забран вставляемый в второй текст фрагмент, по-различному: прототекст, архетекст, пратекст, текст-предтеча, текст-дистиллят, прецедентный текст, субтекст, «чужое слово» (М.М. Бахтин). Но, потому, что теория интертекстуальности ещё до конца не создана, в ней отмечается некая терминологическая неупорядоченность. Так, к примеру, интертекстом смогут именовать и новый текст, содержащий вкрапления пратекстов в виде аллюзий, реминисценций, цитат; сами же вкрапления приверженцы применения данной терминологической совокупности именуют «интекст». Мы же будем вычислять понятия «интертекста» и «интекста» синонимичными и опираться на приведённую выше дефиницию И.И. Яценко, а текст-источник именовать пратекстом.
Пратекст имеет показатель прецедентности. Термин «прецедентные тексты» ввёл Ю.Н. Караулов, что характеризовал такие тексты как значимые в познавательном либо эмоциональном замысле, прекрасно узнаваемые многим, в связи с чем к ним всегда обращаются говорящие и пишущие, они приобретают новые интерпретации и всё новые и находят отражение в других видах искусств [55, с. 216]. Нельзя сказать, что все тексты, фрагменты которых смогут стать интертекстами, являются прецедентными в полном понимании этого слова, потому, что Ю.Н. Караулов показывал, что прецедентные тексты – это, в первую очередь, тексты хрестоматийные, каковые известны фактически каждому представителю языковой и культурной общности и каковые составляют фонд национальной словесной культуры, имеют культурную память. Как раз такие тексты значительно чаще находят отражение в новых речевых произведениях. Это священные книги, хорошие зарубежные произведения и русский; мифологические и фольклорные тексты. Кроме термина «прецедентный текст», возможно встретить и терминологическое сочетание «прецедентный феномен», включающий, не считая текста, прецедентное имя, высказывание, обстановку.
Разглядим примеры интертекста. Чаще всего в ХТ видятся такие его виды, как цитаты, реминисценции и аллюзии. Самая заметная и очевидная форма интертекста – цитата – это фрагмент чужого текста, маркированный в авторском тексте при помощи графических, синтаксических, лексических средств. Когнитивные роль цитат и механизмы цитации в тексте продемонстрировала Н.А. Кузьмина: «Цитирующий как бы разбирает прототекст, выделяя те его элементы, каковые представляются ему самые репрезентативными. …Придавая компоненту статус цитаты, цитирующий тем самым возводит его в ранг логического антецедента (pars pro toto), делает его маркером, концентрирующим энергию прототекста. Помещая цитату в новое произведение (метатекст), цитирующий многократно приумножает её энергию за счёт собственной» [66, с. 219].
В отличие от цитаты, являющейся правильным воспроизведением пратекста, аллюзия, которая считается более сложной формой интертекстуальности, – это косвенное сообщение об исходном литературном либо историческом прецеденте. В.П. Москвин выяснил аллюзию как «словесный намек на известное адресату произведение, т.е. на прецедентный текст» [85, с.81]. Это заимствование некоторых элементов пратекста, по которым осуществляется его узнавание в тексте-реципиенте. Н.А. Фатеева уточняет, что аллюзия имеет место тогда, в то время, когда «заимствование элементов происходит выборочно, а целое высказывание либо строка прецедентного текста, соотносимая с новым текстом, присутствуют в нём как бы за текстом» [112, с. 29]. Так, к примеру, аллюзии обширно представлены в эпиграммах, написанных В. Гафтом в адрес знаменитых мастеров сцены и кино: «А напрасно собаку не считали, / Вам всем бы брать с неё пример» – строчка из посвящения актёрам, выполнившим роли в постановке «Трое в лодке, не считая собаки», частично воспроизводящие заглавие юмористической повести Джерома К. Джерома.
Реминисценция в ХТ – это какие-либо черты, наводящие на воспоминание о втором произведении. Стимулами, порождающими эти воспоминания, смогут быть особенности сюжета, образы храбрецов, ритмомелодика и др. Имеется вывод, что реминисценции говорят о источнике творческого воодушевления автора. Отличие аллюзии от реминисценции Е.Г. Ерёменко видит в том, что «первая воображает ссылку к настоящему историческому либо литературному факту, что есть общеизвестным, а вторая – абстрактным образом или воспоминанием, отыскавшим собственное отражение в творчестве писателя в целом либо конкретном литературном произведении» [48, с. 139-140]. Распознание реминисценций опирается на ассоциативное мышление и память реципиента.
К немаркированным приёмам включения интертекста относится аппликация, в то время, когда текст воспроизводится дословно, но ссылка на автора не делается в расчёте на опознавание интертекста читателем в силу его общеизвестности. К примеру, бессчётные аппликации выявляются в иронических стихах И.М. Иртеньева; в одно из них вплетаются строки М.Ю. Лермонтова и С.А. Есенина:
Выхожу один я на дорогу
В старомодном ветхом шушуне,
Ночь негромка, пустыня внемлет Всевышнему,
Но, обращение отправится не обо мне.
Как раз намерением автора не маркировать заимствования для независимого их опознания читателем отличаются аппликации от плагиата – недобросовестного цитирования с целью выдать чужое слово за собственное и в расчёте на нераспознавание «подлога» читателем.
формы и Виды интертекстуальных связей в ХТ определяются его жанровой спецификой и связаны с понятием автора о источнике. К примеру, Иэн Макьюэн (роман «Солнечная»), обрисовывая выступление учёного Биэрда, показывает его состояние посредством аллюзии – отсылки к известному произведению Уильяма Шерспира: «у него [Биэрда] участился пульс и гордо зарделись щеки в ответ на смешки а также смех в зале, в то время, когда он решительным жестом предъявил второй пакетик с чипсами, держа его перед собой, как Гамлет череп Йорика». В ХТ частенько возможно найти и такие интертексты, как положенные в уста храбрецов слова известных песен и стихов, цитирование научных и публицистических текстов, характерных определённой эре, выдержки из документов и другие фрагменты нехудожественной коммуникации и т.д. Эти фрагменты аутентичных текстов в ХТ смогут создавать эффект достоверности изложения, приближают авторский вымысел к действительности, делают образ места и времени более правильным, а изложение – полным, оказывают помощь воплотить авторский план при раскрытии и создании образа храбреца, т.е. являются частью избранной автором стратегии.
Разбирая прагматическую сущность интертекстуальности, Ю.М. Лотман показывает, что «введение внешнего текста в имманентный мир данного текста играется огромную роль»: в то время, когда в структуру нового текста вводится внешний текст, оба они подвергаются изменении. К примеру, в стихотворении И. Бродского «Зимним вечером в Ялте» находим пара трансформированную вставку текста И. Гёте («Фауст»):
Остановись, мгновенье! Ты не столь
замечательно, сколько ты неповторимо.
В данном примере перекличка с И. Гёте рождает двойной эффект: с одной стороны, читатель, определивший прецедентное высказывание: «Остановись, мгновенье! Ты замечательно!» – пробует вернуть контекст пратекста; иначе, проясняется отношение И. Бродского к обрисовываемому зимнему снежному и мало неинтересному, но полному уюта и спокойствия вечеру в Ялте, но, помимо этого, косвенно показывает на читательские предпочтения автора.
Вводимый текст, как пишет Ю.М. Лотман, может образовывать новые сообщения, а «материнский текст», демонстрируя неоднородность, выводится из состояния «семиотического равновесия», «приходит в состояние возбуждения» и «выясняется способным к саморазвитию». Происходит обоюдное обогащение обоих тестов, причем текст-база, из которого забрано вкрапление в новый текст, кроме этого начинает звучать по-новому, потому, что его «индекс цитирования» возрастает, что продляет его литературную судьбу и расширяет её границы. Наличие интертектуальных вкраплений в исходный текст является способом активизации интеллектуальной деятельности читателя, устанавливающего и осознающего интертекстуальные связи, а время от времени кроме того разгадывающие загадки, и может репрезентовать подтекстный суть. Саму культуру Ю.М. Лотман разглядывает как «громадный текст», а появление и адаптацию в ней новых текстов – как введение их в стимул и память культуры её саморазвития. Иллюстрирует это положение Ю.М. Лотман на примере «замечательного вторжения текстов архаических примитива и культур в европейскую цивилизацию, что сопровождалось приведением её в состояние динамического возбуждения» [80, с. 67].
Интертекст может делать в авторском ХТ различные функции, разглядим кое-какие из них.
1. Он может служить способом создания автором нового собственного текста, основанного на текстах, созданных ранее (об этом писали И. В. Арнольд, К. П. Сидоренко, Н. А. Фатеева и др.). Такова, к примеру, роль интертекстуальности в рассказе В. Одноралова «муравей и Стрекоза».
2. В случае если структура пратекста диктует вариант построения нового текста, то интертекстуальность является механизмом текстообразования. Об этом в собственном изучении, посвящённом изучению интертекстуальности на уровне композиции текста, говорит Н.В. Петрова: «…В базе текстообразования лежат базисные интертекстовые композиционные модели: композиционно-прагматическая модель, складывающаяся из графически выделенных частей; дискурсивно-жанровая модель, включающая текстопорождающие дискурсивные жанры; композиционно-тематическая модель, отражающая поступательное развертывание содержания текста и складывающаяся из трех взаимосвязанных частей: начала, конца и середины» [91, c. 12].
3. Интертекст может являться знаком подтекста, потому, что создатель, применяя «чужое слово», реализовал какое-то намерение. Так, к примеру, в стихотворении М. Цветаевой «Все повторяю первый стих…» наличие строки из стихотворения А. Тарковского «Стол накрыт на шестерых» вскрывает имплицитно представленное намерение поэтессы написать ответное стих, дабы высказать укор в адрес собеседника и выразить надежду на вероятное сближение:
| А. Тарковский | М. Цветаева |
| Стол накрыт на шестерых – Розы да хрусталь… А среди гостей моих – Горе да скорбь. | Всё повторяю первый стих И всё переправляю слово: – «Я стол накрыл на шестерых»… Ты одного забыл – седьмого. |
4. Интертекст возможно показателем идиостиля автора либо личной авторской стратегии, что желает дать ответ на уже имевшее место высказывание, продолжить его, вступив в непрекращающийся диалог (М.М. Бахтин).
5. Интертекст может решать и частные задачи – являться средством выразительности и изобразительности речи, делать эстетическую функцию. Весьма интересно вследствие этого, на отечественный взор, замечать реакции читателя, вызываемые встречей с интертекстуальным вкраплением. В случае если интертекст опознан, то реакция, в большинстве случаев, оценочная либо/и эстетическая. В случае если реципиент узрел сигнал интертекста, но не понял источник заимствования, то у него появляется выбор: искать данный источник либо просматривать дальше, пропустив авторский сигнал. «Отсылая разными методами читателя к прошлым текстам, создатель заставляет его искать суть текста при помощи выстраивания сложных межтекстовых связей», – пишет Н.В. Худолей [114, с. 197]. Будет ли намерение автора «подхвачено» и реализовано читателем, зависит от устремлений и воли последнего. Время от времени обнаружение интертекста приводит к удивлению читателя. Во многих случаях интертекст не опознаётся и желаемый автором эффект не достигается.
Явление интертекстуальности лежит в базе формирования определённых жанров ХТ, к каким относятся сиквел (произведение, являющееся продолжением известного ХТ), фанфик (любительское сочинение по мотивам популярных уникальных литературных произведений, распространённое в первую очередь в сетевой литературе). Д.А. Щукина в статье «Продолжение художественного текста: риторика диалога с оригиналом» [124, с. 309-314] показывает, что в аналогичных текстах интертекстуальность пронизывает все уровни, их характеризуют переклички на уровне заголовков, смысловых и структурных компонентов, бессчётные аллюзии, цитаты из источника и т.д. Создатель обращается к роману М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» и его сиквелам – романам В. Куликова «Первый из первых, либо Дорога с Лысой горы», М. Бояджиева «Возвращение Маргариты» – и бессчётным фанфикам (более 60 текстов). Д.А. Щукина показывает, что все новые тексты мотивированы интересом их автора к роману М. Булгакова, в них особенное место отводится концептуально значимой цитате из источника (к примеру, «рукописи не горят»), сохраняется развитие двух сюжетных линий и пространственно-временных измерений, коллизий оригинала. Совершённое изучение разрешило Д.А. Щукиной заключить о том, что «в пространстве современной опытной и сетевой литературы соотношение “создатель – текст – читатель” трансформируется в более сложную структуру “создатель – текст – читатель-автор – текст´ – читатель ”» [там же].
Исследователи, разбирающие ХТ, разглядывают его под различным углом зрения. В случае если предметом изучения есть установление соответствия двух либо более текстов, то таковой анализ именуется интертекстуальным. Его может виде выяснила Е.Ю. Муратова: «Обнаружение интертекстуальных связей художественного текста разрешает продемонстрировать, с одной стороны, влияние на него вторых текстов национальной либо всемирный культуры, с другой – включённость творчества конкретного автора в контекст национальной либо всемирный культуры» [86, с. 98]. Интертекстуальный анализ оказывает помощь осознать, что, какое высказывание, «чей голос» послужил импульсом для автора, послужил толчком к творчеству, потому, что «в начале всякого слова всегда было какое-то чужое слово» [49, 18.]. На протяжении для того чтобы анализа исследователь обнаруживает, что исходный текст, источник, в новом тексте трансформируется: «интерес у исследователя интертекстов неизменно неоднозначный: заметить как саму цитату, так и её новый поворот» [там же]. Исходя из этого признание интертекстуальности в качестве одной из главных категорий, свойственных ХТ, ведёт и к признанию смысловой открытости текста, обязательности его включения в широкое культурное пространство, в котором коды и смыслы, заложенные одним текстом, смогут быть пользуются спросом, развиты, трансформированы, обновлены вторым.
Следовательно, анализ и изучение ХТ требует и осознания фактов его «переклички» с другими объектами культуры. Под действием интертекстуальных связей в сознании реципиента ХТ появляются ассоциации, но минимальным условием этого есть знание читателем прецедентных текстов и умение видеть в ХТ сигналы интертекстуальности. Помимо этого, знание текстов-доноров читателем и автором сближает работу двух сознаний, в то время как неумение заметить «диалог текстов» либо незнание текста-вкрапления ведет к неполному пониманию плана автора. О роли семантической памяти как хранилища усвоенных индивидом сообщений и текстов в ходе интерпретации пишет Е.Ю. Муратова [86, с. 100]. Потому, что интерпретация интертекстов требует суммы знаний, качеств и умений личности, В.П. Москвин применяет понятие прецедентной компетентности адресата [85], а одним из дорог формирования названного качества есть интертекстуальный анализ, что включает 1) обнаружение интертекста; 2) определение текста-источника; 3) определение приёма, вводящего интертекст (цитата, аллюзия, реминисценция и др.); 4) определение функций интертекста в авторском тексте и мотива автора, побудившего его обратиться к «чужому слову».
Исследователи, разглядывающие проблему интертекстуального анализа, говорят о двух сложностях. Во-первых, это сложность разграничения интертекстуального случайного совпадения и вкрапления, о чём писал М.Л. Гаспаров [38]. Во-вторых, это рвение некоторых исследователей выискать соответствие в том месте, где его нет. Так, к примеру, исследователь творчества В.В. Набокова В.В. Шадурский пишет о том, что таковой подход ведет к тому, что различные исследователи, увлечённые поиском вкраплений чужих текстов в набоковские произведения, выдвигают суждения, противоречащие друг другу, и, проводя сюжетные аналогии, время от времени доходят до курьёзов: «Прочтя дюжину таких изучений, думается, что целый набоковский роман – это эпопея войны с Достоевским» [117, с. 7]. Таковой подход к анализу ХТ видится нам бесперспективным.
Дабы заметить следы вторых текстов в разбираемом тексте, читатель обязан понять сигналы интертекста. Во многих случаях они представлен открыто и маркируют чужую обращение, представленную эксплицитно. Такова цитата с её атрибутами: кавычками, большой буквой, комментирующей частью – и с сохранением предикации текста-источника. К примеру, вкрапление «чужого слова», оформленного в виде цитаты, мы находим в романе С. Лукьяненко «Черновик»: «Весьма, весьма редко храбрец отправляется за чем-то нематериальным. Нет, не за тем, чего на белом свете по большому счету не может быть». Пратекстом тут выступает сказка Л. Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца», в которой находим:
Пускай Федот покажет прыть,
И сумеет вам добыть
То, чего на белом свете
По большому счету не может быть.
Довольно часто цитата вкладывается в уста храбреца, что вспоминает какой-то текст, пересказывает его, читает либо поёт:
Я – мелкий, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И отец поёт мне: «Как сейчас
Сбирается вещий Олег…» (Д. Самойлов)
В других случаях вставку из пратекста читатель выясняет, в случае если данный текст владеет показателем прецедентности: он прекрасно знаком интерпретатору благодаря его читательскому опыту. Примером тому помогает стих И. Северянина «Памяти Н. А. Некрасова»:
Не забывайте всегда заветы почившего,
К свету и правде Россию будившего,
Страстно рыдавшего,
Тяжко страдавшего
С гнётом в борьбе.
Сеятель! Зёрна взошли светозарные:
Граждане, всегда тебе благодарные,
Живы заветами,
Солнцу обетами!
Слава тебе!
В нём легко узнаётся прекрасно известное стих того, кому посвятил собственное произведение И. Северянин. Не только умелый интерпретатор, но и изучивший школьную программу по литературе определит в нём стих Н.А. Некрасова «Сеятелям»:
Сейте разумное, хорошее, вечное,
Сейте! Благодарю вас сообщит сердечное
Русский народ …
В стихотворении И. Северянина нет цитаты как такой, тут имеет место реминисценция. Читатель выясняет прекрасно узнаваемый текст Н. Некрасова по ритмико-синтаксическим ходам, отдельным главным словами, прецедентным фразам.
На интертекстуальную сообщение текстов смогут показывать выражения и слова, вызывающие ассоциации с пратекстом, прежде всего необыкновенные, окказиональные. К примеру, С.Р. Макерова, разбирая неузуальную грамматическую форму «я не ловец человеков» в тексте А.И. Солженицына (роман «В круге первом»), положенную в уста храбреца, за французским славистом Жоржем Нивой, усматривает сообщение со словами Христа: «Я сделаю всех ловцами человеков» (Книга Нового Завета, От Матфея, IV) и уверен в том, что «плюральная форма соотносит происходящее в сталинской «шарашке» с библейским сюжетом и придает всему происходящему суть притчи» [82, c. 67]. Время от времени знаком интертекста делается стилистическое отличие его от текста-реципиента, в то время, когда, к примеру, в ХТ для придания ему достоверности вкрапляется выдержка из научного либо официально-делового стиля (фрагмент документа, газетной статьи, объявления и др.). К примеру, в поэме А. Блока «Двенадцать» имеется иностилевая вставка – лозунг:
От строения к строению
Протянут канат.
На канате – плакат:
«Вся власть Учредительному Собранию!»
Е.Н. Широкова пишет о том, что маркировать интертекст может применение разнокодовых элементов и выявляет их в произведении В. Пелевина «Шлем кошмара: Миф о Тесее и Минотавре», где создатель контаминирует коды национального языка, и использует невербальный код современной электронной коммуникации [120, с. 600]. Значительно сложнее заметить интертекст тогда, в то время, когда он вкрапляется в виде аллюзии, реминисценции, аппликации, т.к. заимствованный немаркированный фрагмент, во-первых, воспринимается на фоне текста-реципиента как часть его целостности; во-вторых, не всегда знаком читателю, а в-третьих, он трансформируется, текстовая предикация даётся по-новому и его опознавательного минимума не достаточно для происхождения ассоциаций, приводящих к пониманию замысла и мотива автора. Так, к примеру, далеко не просто в силу изменения заметить реминисценцию на державинское «Я царь – я раб – я червь – я Всевышний!» в конечной фразе стихотворения И. Северянина «В осенокошенном бог»: «и июль мне равен, и равен червь!», в то время как такая же отсылка есть прямой в стихотворении Е. Затулинской «Я раб, я Всевышний, я человек»:
Я – раб, я – червь, прах под ногами,
Моё ничтожество словами
Мне нереально обрисовать…
Время от времени интерпретация интертекстуальных вставок требует знания истории: «Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучёбе обязательно должны были задавать вопросы, «кто такие приятели народа и как они сражаются с социал-демократами», из-за чего на втором съезде нужно было размежеваться, и это верно, на пятом объединиться, и это опять верно, а с шестого съезда снова всяк себе, и это опять-таки верно» (А.И. Солженицын «В круге первом»). Современный юный читатель, не привычный с первым фундаментальным трудом В.И. Ленина «Что такое “приятели народа” и как они вести войну против социал-демократов?» (1894 г.), вряд ли осознает сущность вопроса, поставленного перед храбрецом на политучёбе.
Композиция литературно-художественного произведения
