Утром пятнадцатого июля тысяча восемьсот сорок первого года в Железноводском парке стояла редкая, благоговейная тишина.
Казалось, природа отдыхает: ни один листик, ни одна былинка не
шевелились. Но это был краткий отдых перед надвигающейся грозой.
Природа словно затаила дыхание, приготовилась к неминуемому. Так в доме умирающего родственники ходят на цыпочках, стараясь не шуметь, – в невольном ожидании конца и последних судорог обречённого на смерть страдальца.
День стоял жаркий. Ничто не предвещало дождя. Бледно-голубой атлас неба лучился солнцем, редкие белые облака медленно расползались по нему и таяли на глазах как морская пена. Беззаботное краснощёкое светило молодильным яблочком висело в прозрачной, будто бы свежевымытой вышине. Глядя на него сквозь густолиственные кроны можно было подумать, что это орех на рождественской ёлке, обёрнутый золотой фольгой.
Гравий мягко шуршал под ногами двух молодых людей, которые, нарочно отбившись от компании друзей, уединились в роще и брели в узорчатой тени аллеи, любуясь огненно-красной лавой солнца, затопившей величественный склон древней горы, видневшийся на горизонте.
Длинные, густые, чёрные с синеватым отливом локоны девушки были заплетены в пышную косу и подколоты золотым бандо. Её кавалер, — невысокий, коренастый, — вёл её под руку. В его умении держать себя, в царской осанке, подтянутости всей его фигуры, облачённой в строгий армейский сюртук поверх безупречно белой рубашки, в характере его смелых, но скупых и чётких жестов чувствовалась военная выправка. Спутница была почти одного с ним роста, смуглолицая как цыганка и пленительная особенной азиатской красотой.
Пока они шли, коса её распустилась и бандо упало на землю. Молодой человек мимоходом нагнулся, поднял его и спрятал себе в карман.
– Тихо-то как, точно в первый день творенья, – стараясь произносить слова как можно тише, словно боясь нарушить это девственное молчание, сказала красавица. Она была одета в скромное муслиновое платье цвета опавшей листвы, необычайно гармонировавшее с нежным бронзовым отливом её кожи и выразительными тёмными глазами, походившими на два переспевших каштана.
– Когда вы говорите, кузина, душенька, я всё больше впадаю в заблуждение, – отозвался её друг. – Звук вашего чудного голоса, черты вашего лица, – словом, весь ваш милый облик напоминает мне одного ангела, до безумия мной любимого!
Они продолжали идти, не останавливаясь. Молодой человек, переполненный вдохновеньем, говорил уже не своей очаровательной спутнице, а всему миру:
– Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою…
Его слова гулко и ясно прозвучали в окружающей первозданной тишине.
– Ах, Мишель, снова вы о Вареньке Лопухиной! – Екатерина Григорьевна замедлила шаг. Лермонтов тоже остановился, обернув к ней своё бледное, смуглое лицо.
– Полно, друг мой, зачем терзать сердце мечтой о той, которая никогда уже не будет принадлежать вам, – ласково, с сочувствием произнесла кузина, стараясь его утешить. – Помните, как это у Александра Сергеевича? Но я другому отдана; Я буду век ему верна.
– Чёрт возьми, но это же глупо! Глупо и неразумно вот так загубить себя, свою молодость, в конце концов – жизнь! – молодой человек закрыл лицо руками и отвернулся. Спина и плечи его содрогались и Катеньке показалось, что её друг плачет. Но, когда он отнял ладони от лица, глаза его были по-прежнему сухи и на щеках она не заметила следа слёз. – Самое мерзкое во всей этой истории то, что она не любила его! Поймите, этот старик был ей совершенно безразличен! Как можно было предать нашу любовь, наши чувства?!
– Полно, полно, Мишель! – Екатерина Григорьевна уже гладила кузена по плечу, уговаривая и успокаивая его как маленького. Она понимала, что её другу необходимо выговориться.
– Вы – единственная, ангел мой, Катюша, кому я доверяю в этой жизни и кто меня понимает. Вы – второй близкий мне человек после бабушки. О матери я не говорю, потому что хорошо её не помню. О чём это я? Ах, да! Я хочу исповедаться вам, как добрый христианин, а то ещё умру без исповеди… Да это шутка, не бойтесь! – воскликнул Лермонтов, заметив как побледнела кузина, и поспешил взять её под руку.
– Варвару Александровну я знал ещё девочкой, а полюбил в
Москве, в последний год моего пребывания в университете. Я уж вам не раз об этом рассказывал!
Поэт умолк и с трудом перевёл дух, взволнованный воспоминаниями.
Темноокая девушка понимающе сжала его руку и, ободрённый, Лермонтов продолжил:
– Прощаясь со мной, она говорила, что будет ждать меня, что её сердце принадлежит только мне и клялась любить меня вечно! Я уехал в Петербург, Варенька осталась в Москве. И вот вдруг я узнаю, что она вышла замуж за старика! Поверите ли, Катюша, я хотел убить его, чтобы самому жениться на Вареньке! До сих пор жалею, что не вызвал
его на дуэль!
Он замолчал, Екатерина Григорьевна также не проронила ни слова, подумав про себя: Несчастный человек!
Они поднялись на мост и остановились, прислонившись к резным деревянным перилам, наблюдая за едва различимым волнением хрустальной озерной глади. Над головами, треща крыльями, проносились стрекозы. Весёлой многоголосицей разливался пересмешник.
Вот и я как одинокий пересмешник, – с горечью подумал Лермонтов. – Всю жизнь кричу, надрываюсь, из шкуры вон лезу, а спрашивается, ради чего? Что пользы людям от маленькой птахи? Что может она дать кроме удивительных, но подчас нелепых песен? Жалкая птица!
– Смешной я человек, – выдохнул он, прервав молчание. – Нет, чтобы драться по какому-нибудь важному поводу! Вызвать на дуэль подлеца Дантеса и отомстить за Пушкина, наконец! А вместо этого вновь придётся стоять под дулом пистолета из-за надуманных обид!
— Один чудак, Эрнест, дрался со мной из-за эпиграммы, написанной ещё в юнкерской школе и никакого отношения к нему не имевшей, — продолжил Михаил спустя минуту. – Однако он был уверен, что я оскорбил именно его! Теперь вот Мартыш вообразил, что я нанёс ему оскорбление своими картинками и остротами! Да, видно, это судьба! Она гонит меня, преследует повсюду! Государь меня не любит, великий князь ненавидит. Сейчас я острее, чем когда-либо, чувствую своё одиночество…
Лермонтов поднял голову и в упор посмотрел на кузину. В его больших, глубоких тёмно-карих глазах заблестели слёзы. О, как бы хотел он сейчас открыть ей всю правду! Рассказать о грядущей дуэли, о том, что, скорее всего, они больше никогда не увидятся. Скоро они расстанутся навсегда, и он превратится для Катеньки в грустный островок памяти…
Милая, милая Катюша! Прости меня за всё, ангел мой!
Ему хотелось упасть перед ней на колени, исступлённо целовать её тонкие в синих прожилках руки и просить молитв, заступничества перед Богом за свою мятежную душу. Чтобы Владыка мира по её молитвам простил его…
– Я уже не могу ничего изменить, – печально сказал Михаил. – Но что бы ни случилось, Катюша, будьте мужественны. И ещё – я буду благодарен вам, если… – он смущённо улыбнулся.
– Если что? – с тревогой спросила девушка.
– Да нет, ничего.
– Нет-нет говорите, дорогой кузен, не бойтесь! Вы собирались меня о чём-то попросить. О чём?
– Об одной милости, душенька. Я буду бесконечно признателен, если вы подарите мне ваше чудесное бандо.
– Конечно, друг мой, с радостью! – воскликнула Екатерина Григорьевна, собираясь высвободить заколку из каскада волос, однако Лермонтов, краснея, вынул её из нагрудного кармана.
– Так и знал, что вы мне не откажете, – подмигнул он. – Я возьму эту вещичку на счастье!
Позже Екатерина Григорьевна напишет в письме к своей подруге об этой последней встрече с Лермонтовым такие строки:
«…Он при всех был весел, шутил, а когда мы были вдвоём он ужасно грустил, говорил мне так, что сейчас можно догадаться, но мне в голову не приходила мысль о дуэли. Я знала причину его грусти и думала, что она всё та же, уговаривала его, утешала как могла, и с полными глазами слёз он меня благодарил, что я приехала…Уезжавши, он целует несколько раз мою руку и говорит:
— Кузина, душенька, счастливее этого часа не будет больше в моей жизни.
Я ещё над ним смеялась, так мы и отправились. Это было в пять часов, а в восемь пришли сказать, что он убит…»
В тот день Екатерина Григорьевна, как и все, не знала о том, что её кузен будет стреляться на дуэли со своим другом Мартыновым…
Лермонтов и Николенька Мартынов познакомились в Юнкерской школе в октябре тысяча восемьсот тридцать второго года. Оба поступили в Школу почти в одно время и как-то сразу стали близкими друзьями. Юный Николенька писал неплохие стихи, но что это было по сравнению с творчеством Мишеля! Мартынов завидовал ему и в то же время восхищался его стихами. Он благоговел перед Мишей как перед талантливым стихотворцем, хотя тяжёлый и язвительный характер друга не нравился ему – весь он был сплошное противоречие.
— Мишель, дорогой, ты как будто чего-то стыдишься, — говорил Николай своему товарищу. — Я уже неоднократно замечал, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства, то, чего нет в других, ты стараешься в себе заглушить и скрыть ото всех, как какой-нибудь гнусный порок. Я тебя знаю – ты добрый человек, но как будто стыдишься этой своей доброты и нарочно показываешь жало – высокомерен, едок, вечно остришь, вечно чем-то недоволен.
— Ты ошибаешься, друг, — весело отшучивался Лермонтов. – Я ничем таким не стараюсь казаться, я и в самом деле таков по натуре, тут уж ничего не поделаешь.
С каждым годом его надменный характер становился всё острее, неумолимее, поэтому, когда спустя много лет оба приятеля сошлись на Кавказе, куда Лермонтов был сослан на службу за «крамольные стихи», а Николай вышел в отставку майором по домашним обстоятельствам, дружба их окончательно разладилась. Судя по высокомерному и развязному поведению Лермонтова в обществе, а особенно среди дам, где он всегда старался щегольнуть своим незаурядным остроумием, можно было решить, что этот человек считает себя выше других. Для многих он казался странным, двуликим – то добродушным, даже весёлым, то заносчивым и гордым. Лишь некоторые догадывались, что причиной тому был пытливый и наблюдательный ум, а вовсе не желание оскорбить кого-то или обидеть. И теперь в душе Мартынов страстно ненавидел своего друга так же, как прежде благоговел перед ним.
В то время в Пятигорске жило семейство генерала Верзилина. Семейство это состояло из матери и трёх взрослых девиц, среди которых Эмилия Александровна особенно выделялась красотой и остроумием. Дом Верзилиных был единственный, где почти ежедневно собиралась вся изящная молодёжь из пятигорских посетителей. В числе их неизменно бывали и Лермонтов с Мартыновым, причём не только из-за приятного времяпрепровождения – Эмилия с первой же встречи пленила их, став предметом увлечения обоих.
Однажды на вечере у Верзилиных между ними произошла ссора. Мартынов, уступив на время Эмилию Лермонтову и оставив её танцевать с ним, отошёл к роялю на котором играл князь Трубецкой и завёл разговор с младшей сестрой Эмилии – Наденькой. Она была совсем ещё подростком и смущалась его, но Николай скоро вселил в неё уверенность и девушка уже не так перед ним робела. Заметив, как любезно он разговаривает с Наденькой, Лермонтов не выдержал и начал острить на счёт приятеля, дразня его своим излюбленным прозвищем – горцем с большим кинжалом (Мартынов и правда походил на горца в своём нелепом черкесском костюме с огромным кинжалом и нахлобученной чёрной папахой). И в тот момент, когда Трубецкой ударил последний аккорд, роковое слово «кинжал» эхом разнеслось по всей зале, что мгновенно привлекло внимание собравшихся. Мартынов вздрогнул как от пощёчины, страшно побледнел, закусил губы и решительно направился к своему обидчику. Глаза его пылали гневом, но голос был ровный и сдержанный.
— Лермонтов! – сказал он глухо. – Сколько раз я просил вас оставить при дамах свои шутки!
Затем, не дав приятелю опомниться, быстро отвернулся и пошёл прочь.
— Язык мой – враг мой, — заметила потрясённая Эмилия, на что Лермонтов ответил совершенно спокойно:
— Вот увидите, что завтра мы с Мартышем опять будем друзьями.
Однако на этот раз ссора не кончилась примирением. Выйдя из дома Верзилиных, Мартынов нагнал Лермонтова, взял его под руку и когда они вдвоём пошли по бульвару, заговорил первым.
— Вы знаете, что я очень долго выносил ваши шутки и неоднократно требовал, чтобы вы их прекратили, — сказал он тихим голосом по-французски и добавил уже по-русски: — Лермонтов, я заставлю тебя перестать.
— Но ты ведь знаешь, Мартыш, — возразил ему тот с улыбкой, — что я дуэли не боюсь и никогда от неё не откажусь – если хочешь, потребуй у меня удовлетворения.
— Отлично! — холодно произнёс Мартынов, взбешённый его спокойствием. — В таком случае завтра у тебя будут мои секунданты.
В тот же вечер он пригласил к себе их общего с Мишелем друга – юного корнета Мишу Глебова и поручил ему наутро вызвать Лермонтова на дуэль. На другой день юноша сообщил Мартынову, что вызов его принят и что Лермонтов своими секундантами выбрал князя Трубецкого и Монго Столыпина.
— Что ж, тогда моим вторым секундантом будет князь Васильчиков, — сказал Мише Мартынов. – И запомни – о предстоящей дуэли никто не должен знать кроме нас шести. А Монго и Трубецкой особенно рискуют – они у императора в немилости и если станет известно об их участии в этом деле… Словом, им не позавидуешь!
Таким образом, была назначена роковая дуэль и колесо судьбы закрутилось, завертелось, отсчитывая последние часы жизни Лермонтова…
***
Дуэль Лермонтова. Star Media. Babich-Design
