Определение языка «как системы категорий отображения» (В.Н.Мигирин) предполагает, что и слово – отображение предмета, явления и т.п. В действительности слово – это не отражение, а скрытое толкование предмета, соотв., язык сам по себе – аналог толкового словаря. Типичное слово заключает в себе аспект ‘о …’, т.е. аспект интерпретации. Помимо речевых «компенсаций» (народные этимологии, каламбуры и т.п.), забвение «живых» интерпретаций, заключенных в словах, породило потребность в толковых словарях. Толковые словари в одной своей части – отражение сущности слова и языка.
Из идеи предикативности слова следует, что значение слова – это не связь звучания и предмета (как обычно полагают), а следствие логической реляции тождества между актуальными отражениями предмета в сознании и языковыми средствами выведения их в область общения. Иначе говоря, значение слова – результат предикативного акта, благодаря которому слово избавляется от обязательной (актуальной) соотнесенности с фактом действительности. Прошедшее через предикацию слово «не держится» за действительность. Благодаря этой особенности слова обретают способность конструировать особую действительность – действительность сознания, и с известного времени, очевидно, исходя именно из этой действительности, строится бытие человека. Ещё раз подчеркнем: неверно настаивать на том, что слово непременно что-то отражает. Выведение некоторыми учёными значения (как соотнесенности с предметом) за пределы слова (знака) не случайно и показательно. И семантически, и структурно слово представляет собой свернутый акт предикации, т.е., по большому счету, является средством преодоления обусловленности языка действительностью. Чем, однако, свёрнутая предикация отличается от несвёрнутой, т.е. каким мог быть смысловой облик «первослов»?
Безусловно, необходимо прислушаться к мнению некоторых ученых об изначальной энантиосемической смысловой организации древних слов [Марр 1934, с. 96; Башинджагян 1935, с. 130]. Но то, что в древности «слова заключали в себе зародыши многочисленных противоположностей» [Шерцль 1884, с.7], только констатируется или объясняется весьма общо. У нас есть теперь основания считать, что особенно тогда, когда слово было однопримитивно, такая смысловая структура являлась обычным условием его существования, поскольку употреблением слова «управлял» некий общий семантический контекст. Энантиосемия – изначальный (парадигматически ориентированный) прием упорядочения хаоса в семантическом употреблении слов. Каковы, однако, конкретные причины энантиосемии? Как следует из сказанного, утверждение через противопоставление в слове как единице снятой предикации заменялось сложением смыслов: а = а а + а, с постепенным наращением различий между двумя а: а + а а + b. Фактически это означает, что, например, слово со значением ‘один’ оказывалось в состоянии выражать смысл ‘два’, слово со значением ‘два’ – смысл ‘четыре’, слово со значением ‘тьма’ – смысл ‘свет’ (и/или оба смысла одновременно), слово со значением ‘начало’ – смысл ‘конец’ и т.д.
И действительно, русск. два – с учётом характерной для односложных слов метатезы и способности в поглощаться (кваша каша, укр. диал. трунва труна и т.п.) – этимологически совпадает с од- (од-ин). Есть сходство между чета и четыре. Слово дождь восходит к примитиву *dha , в форме da, вероятно, вошедшему в состав имени во-да (по В.Георгиеву, из вада; ср. коми-зырян. ва ‘вода’ [Павлов 1999, с. 5; Турчанинов 1932, с. 22]). Прежнее dha изменилось в дж’а (вследствие стыка согласных, порождавшего мягкость), из которого, далее, посредством метатезы образовалось даж’/дож’, ср. укр. диал. дож и др. (В межконсонантную и предконсонантную позицию а переходило в виде о, но могло оставаться и а). В одном случае затем в конце слова аналогически был восстановлен гласный, в виде е, – так возникло слово даже (реализует идею ‘воды – верха – предела’; сюда и укр. адже: ‘вода’ – ‘тишина’ – ‘тьма’ – ‘зад’ ‘обратное’). В другом случае было воссоздано проявления мягкости – стык согласных. Так возникло слово дождь. Получается, что дождь – это всего лишь ‘вода’ и – на основе пучковой связи – ‘тьма’ (см. выше). Тем не менее, известный нам Дажьбог, подтвердая тезис об энантиосемической организации «первослов», оказывается богом солнца (света), который на зиму закрывает землю, а весной её открывает[18]. Интересен своей двузначностью примитив -нок в составе слова (укр.) ра-нок ‘утро’. Фонетически -нок соотносится со словами ночь, ніч, iioou и т.д., семантически, однако, он представляет сумму значений ‘ночь’ и ‘день’, которая и была осмыслена как ‘утро’.
Как вытекает из сказанного, факт снятия (поглощения) предикации достигался посредством имлицитного соединения в слове противоположных смыслов. По этой причине как номинативное средство слово несет в себе возможность актуализации не только закреплённого, узуального, но и противоположного ему значения. В своё время соответствующий процесс описал П.А.Флоренский: «…если собеседник спрашивает меня, тепло ли на улице, а я иронически отвечаю «тепло», то семема слова «тепло» в устах спрашивавшего и семема в моих устах, хотя слова поставлены рядом, были прямо противоположными, ибо под моим «тепло» разумелось «ничуть не тепло, а холодно»; моё «тепло» было по семеме равносильно семеме «холодно», если бы употребил это слово мой собеседник, – да вдобавок подчеркнуто, усиленно вложенным в семему моего «тепло» пояснением, что даже нелепо предполагать, будто на дворе сейчас может быть тепло» [Флоренский 2001, с. 228].
Соответствующий факт П.А.Флоренский свёл к произволу говорящего и только: «…семема слова непрестанно колышется, дышит, переливается всеми цветами и, не имея никакого самостоятельного значения, уединенно от этой моей речи, вот сейчас и здесь, во всём контексте жизненного опыта, говоримой, и притом в данном месте этой речи. Скажи это самое слово кто-нибудь другой, да и я сам в другом контексте – и семема его будет иная; мало того, более тонкие его слои изменятся даже при дословном повторении той же самой речи и даже тем же самым лицом» [там же].
Между тем то, что, вопреки П.А.Флоренскому, слова не «неповторимы» (суждение, сформулированное на основании описанной ситуации), доказывается распространенностью (повторяемостью) энантиосемии такого рода (функциональной) в письменной речи, где она и обозначается стандартно – посредством кавычек. Ср.: Каждое ведомство присылало в Мартыново своего «независимого» проверяющего (Правда, 1989, 19 мая); В таких условиях, естественно, мощности по выпуску денег использовались гораздо «эффективнее», чем по производству товаров (Правда, 1989, 8 мая); Целый год непопулярный светильник терпеливо ждал своего покупателя. И вот теперь, никому не интересный и не нужный, в обшарпанной коробке должен «украшать» интерьер её квартиры… (Известия, 1985, 3 марта); Ведь было, к сожалению, немало таких «мастеров», которые, применяя довольно недешевую индустриальную технологию, получили урожай меньший, чем на обычных полях (Известия, 1985, 10 декабря) и т.п. Примеры показывают: энантиосемия, как и метафора, представляет интерпретационный, ориентированный на предикацию (а не референцию) аспект употребления слов.
Сводимость слова к имплицитной смысловой структуре а + b, которая может рассматриваться как выражение скрытой меры явления, подтверждается её актуализацией в вoпросе: – Русский? – Нормально? – Получилось? и т.п. [Луценко 1990, с. 128]. Скрытая аффективность вопроса указывает на связь энантиосемии с аффективностью, соотв., сферой неформального языка. Аналогичной импликацией характеризуются и такую же «формулу равновесия» между (+/а) и (–/b) функционально представляют вводные слова: Он, очевидно, молод (= ‘то, что он молод и очевидно, и, одновременно, неочевидно’); Возможно, идёт дождь и т.д. При интерпретации в синтагме предикация оттеняется предикацией же, соотв., вводное слово – позиция порождения или возобновления предикации (типа а + b). Этот факт эксплицируется невозможностью использовать при вводном слове отрицание. Вводные слова – категория не морфологическая, а синтаксическая. Добавим, что узусность (неиндивидуальность), несубъективность механизма энантиосемии отводится традицией толковать связь между значениями энантиосемичных слов как парадигматическую [Гочев 1979, с. 35].
Конструкций, построенных на эксплицитном (обычно – посредством не) или скрытом обозначении противоположных смыслов, в языках немало. Каждая из них обычно рассматривается отдельно, хотя в принципе существует возможность сведения их к одному классу. В русском языке в этот класс можно было бы включить, в частности, следующие: день и ночь, вдоль и поперек, наука и религия, и хороший и плохой и т.п.; кричи не кричи, не поможет; то загорится, то погаснет; друг не друг, была не была; пошел было, но вернулся и др.
Энантиосемия отражает развитие от предикации к номинации, от предложения к слову, от речи к языку. Так как предикативность слова является фактом диахронии, а не синхронии, древность языка можно определять по тому, в какой мере в языковом лексическом материале проявляется предикативная природа слова. Язык, более древний, т.е. в большей степени, чем другие, сохраняющий в словах „следы” предикативных (познавательных) актов, способствует развитию философии, в частности, теории познания. Среди подобных языков, отнюдь не случайно, как правило, упоминается немецкий, – по Н.Я.Марру, „язык более древней системы, чем греческий” [Марр 1934, с. 100].
Моше Халберталь. Маймонид и идолы разума / Moshe Halbertal. Maimonides on Mental Idolatry
