Мы расходуем отечественную энергию в основном на повторение действий, каковые мы и другие уже множество раз совершали в прошлом. Похоже, цель судьбе
содержится в обеспечении того, дабы завтрашний сутки точь-в-точь дублировал сутки сегодняшний. Дабы был повторен тот же самый круг ежедневных забот и занятий, тот же самый ритуал завтраков, ужинов и обедов, тот же самый сон в кровати как завершение цикла. Нас приучают к этому с раннего детства. Привычка умываться, причесываться, опрятно наряжаться и т. д. прививается нам сперва в следствии повторения того, что делают старшие, а после этого в следствии повторения того, что уже начали делать мы сами. Сказать мы обучаемся, просто-напросто повторяя то, что сообщат другие.
Привычку жестикулировать мы перенимаем, повторяя чьи-то жесты. Все это, по всей видимости, нужно для предстоящей отечественной повседневной жизни. Но нисколько не пресытившись повторением, мы добавляем все новые и новые его виды. Повторение есть характернейшей чертой кроме этого и отечественных развлечений. Обучиться мало танцевать — это значит разучить какую-нибудь нехитрую фигуру и повторять ее ad libitum. Мы запоминаем мотив, дабы напевать его позже тысячу раз; о том, что в большинстве песен мелодия повторяется кроме того в одном куплете, я уже и не говорю. Повторение связано в отечественном представлении с престижем. «Праздничные случаи» являют собой церемонии, на протяжении которых снова повторяются и без того довольно часто повторяемые музыка и слова. Ритуал не был бы ритуалом без постоянного повторения. Исходя из этого в случае если жизнь — это воздействие, то нисколько не страно, что действо как повторение снова отечественных и чужих действий является искусством , которым обладают все.
Возможно с полной уверенностью утверждать, что, если бы внезапно это мастерство было потеряно, его бы возродили малыши лет двух-трех от роду. Детишки этого возраста, отказавшись от неисправимой попытки вычислять себя взрослыми в полном смысле слова, начинают подделываться под взрослых и так становятся участниками людской комедии. Это имитирование взрослых может рассматриваться — и часто рассматривается — как составная часть процесса обучения. Мы обучаемся взрослеть, притворяясь взрослыми. Вдобавок к этому кое-какие
психологи уверены в том, что детская игра-действо носит кроме всего другого темперамент опыта. Последнее свидетельствует, что мы не только усваиваем — ну, к примеру — лексикон взрослых методом повторения того, что говорят взрослые, но и превращаем мирок отечественной игры в мастерскую либо лабораторию с целью проведения опытов способом ошибок и проб. без сомнений, имеется тут и нюанс самозащиты. Не сумев овладеть миром «настоящим», мы уходим от него в игру-действо, которая помогает нам приютом и убежищем, неприкосновенность которого мы ревниво защищаем.
Итак, игра, игра-действо, лицедейство. Замечая трехлетних малышей, тяжело выяснить, где кончается игра и начинается действо. Игра в чистом виде, "Наверное," характерна для более старшего возраста, в то время, когда ребенок осознаёт и выполняет правила. Игры — это собственного рода абстракционизм, целая геометрия, царство чисел. Во многих собственных поступках трехлетний человек немножечко притворяется, действует «понарошку», что-нибудь разыгрывает. Налицо и драма и роль. Но это еще не лицедейство, потому, что отсутствуют зрители. Кроха разыгрывает действо вовсе не чтобы на него наблюдали, дабы его подмечали, дабы восхищались и наслаждались его игрой. Известно, как обожают дети находиться у всех на виду, насколько велико их желание, дабы на них наблюдали, дабы их подмечали, дабы ими восхищались и радовались их удачам, но сначала они демонстрируют своим зрителям отнюдь не те придуманные драмы, в которых они мнят себя кем-то еще, а собственные победы над «настоящей действительностью». В случае если взрослого принимают в детское драматическое действо, то лишь как партнера, соучаствующего в разыгрываемой фантазии, а не замечающего ее со стороны. Только тогда, в то время, когда побуждение устраивать действо начинает сочетаться у ребенка с жаждой, дабы его игрой наслаждались и восхищались, возможно сказать о том, что он не просто играет, а лицедействует.
Было бы громадной наивностью вычислять, что лицедейство — это психотерапевтический механизм детства, что потом отбрасывается за ненадобностью. «Всю землю —
театр. В нем дамы, мужчины — все актеры» (5, 47). Та же идея выражена в надписи, встречавшей зрителей театра «Глобус»: «Totus mundus facit histrionem», другими словами «Всю землю актерствует». Кроме того в отечественных обиходных оборотах речи проскальзывает признание того, что взрослые люди обычно «разламывают комедию», «разыгрывают сцену», «устраивают спектакль», а в германском языке кроме того имеется выражение: «Machen Sie keine Oper», что в буквальном переводе значит «Не делайте оперы». Ограниченность этого общераспространенного понимания лицедейства в повседневной судьбе пребывает в том, что оно отмечено печатью отечественного неодобрения, относится лишь к притворным и лицемерным поступкам и исходит из того, что в большинстве собственном отечественные действия не являются игрой. Приверженцы более вольнодумной точки зрения допускают, что лицедейство характерно для поведения человека в целом. Более того, делать такое допущение в англосаксонских государствах уже само по себе значит проявлять вольнодумство, по причине того, что отечественная традиция в этих вопросах проникнута пуританским и обывательским духом. Немудрено, что не британец, а ирландец Шоу заявил нам, что актер — это наименее лицемерный из людей, потому что один лишь он открыто признает, что он притворяется. Опять-таки ирландцы Уайльд и Йитс взяли на себя труд растолковать нам, что выбираем мы не между подлинным лицом и личиной, а между неблаговидными и благовидными личинами. Не американец, а испанец Сантаяна, которого вывело из себя ханжество Гарварда и Бостона, надменно объявил, что личина представляет собой единственную альтернативу фиговому странице, что, кстати, есть «только более постыдной личиной».
«В отечественном мире, — говорит Сантаяна в «Беседах с самим собой в Англии», — мы вынуждены вводить условные формы выражения либо же делать вид, что нам нечего высказывать». И потом:
«Разве… возможно что-либо более прекрасное в собственной искренности, чем побуждение играться в реальности, взлетать на вздымающейся волне каждого эмоции, Разрешая ей при случае разлетаться в брызги преувеличения? Жизнь — это не средство, а разум — это не раб и не
фотограф: он вправе позировать, щеголять, рисоваться и создавать для забавы каждые необычные аллегории, какие конкретно ему лишь хочется… Расцвечивать и приукрашивать жизнь — это вовсе не означает лжесвидетельствовать против ближнего собственного, это значит давать правдивые показания о самом себе».
Подобная точка зрения, которая восходит еще к высказываниям Платона в его «Законах», разрешает нам разглядывать игру, игру-лицедейство и действо не только как естественные и детские занятия, вместе с тем и как человеческое достижение, как цель, хорошую взрослого. В случае если ученые медики видят в них своеобразные явления детской психологии, каковые помогают всего-навсего подготовкой к трезвому взрослому возрасту, чуждающемуся игр, то философ в полной мере может подвергнуть сомнению сокровище таковой трезвой отрешенности от игры, равнозначной в пуританском представлении зрелости, и поставить перед людской опытом иную цель — возродить собственный детство, снова получить любовь к игре, вернуть себе наивность прежнюю.
Подобная мысль имеет не меньше оснований претендовать на ортодоксальность, чем противоположная ей пуританская концепция (принятая Сейчас, пожалуй, не столько в религиозном, сколько в научном мире). Вправду, отыщем в памяти, в чем состоит классическое представление о райском блаженстве? Картина для того чтобы блаженства в самый ее привычной, не смотря на то, что и пара упрощенной форме в большинстве случаев рисуется так: на тучах сидят ангелы с лютнями — ангелы играются, ангелы дают представление. Будучи осуждены в поте лица добывать хлеб собственный, мы делаем это лишь в надежде на то, что всласть попоем и повеселимся на небе.
ПРАВДА Либо Воздействие // МЫ Видимся???
