В западноевропейской культурной традиции налицо пара различных образов, моделей ребенка: а) классический христианский взор, что новорожденный уже имеет на себе печать первородного греха и спасти его возможно лишь безжалостным подавлением его воли, подчинением духовным и родителям пастырям; б) точка зрения социально-педагогического детерминизма, что ребенок по природе не склонен ни к добру, ни к злу, а представляет собой что-то, на котором общество либо воспитатель смогут написать то, что угодно; в) точка зрения природного детерминизма, в соответствии с которой возможности и характер ребенка предопределены до его рождения; г) утопическигуманистический взор, что ребенок рождается хорошим и хорошим и портится лишь под влиянием общества; эта мысль в большинстве случаев ассоциируется с романтизмом, но ее защищали кроме этого кое-какие гуманисты ренесанса, истолковавшие в этом духе ветхую христианскую догму о детской невинности.
Изучения ученых в области изобразительного мастерства стали причиной выводу, что впредь до XIII века мастерство не обращалось к детям. Детские образы в живописи того времени видятся только в религиозно-аллегорических сюжетах. Это ангелы, младенец нагоя и Иисус дитя как знак души погибшего. Изображение настоящих детей продолжительно отсутствовало в живописи. В случае если же в произведениях мастерства и оказались дети, то они изображались как уменьшенные взрослые.
В средневековой литературе Западной Европы ребенок занимал место бедняка либо кроме того зачумленного. Такова была воля церкви. Произведения средневековых клириков напоминают, что ребенок – существо, которого направляться во всем остерегаться, поскольку он бывает вместилищем чёрных сил. Новорожденный еще принадлежит к низшему миру, ему лишь предстоит появиться для жизни духа. Он несет проклятье, нависшее над человеком, изгнанным из рая, он платит за грехи взрослых. По отношению к нему употребляются презрительные, в противном случае и бранные выражения. Кроме того крещение не уничтожает факта первородного греха.
В литературе классицизма детские образы еще не занимали какое количество-нибудь большого места, поскольку классицизм интересует общее, примерное в людях, и детство предстает как возрастное уклонение от нормы (не-зрелость), так же как сумасшествие – психологическое отклонение от нормы (не-разумие).
Показателем преодоления безразличия к детству, как вычисляет Ф. Ариес, помогает появление в шестанадцатом веке портретов погибших детей, смерть которых переживалась сейчас как вправду невосполнимая потеря.
Серьёзным знаком трансформации отношения к детству помогает, согласно точки зрения Ф.Ариеса, одежда. В Средние века когда ребенок вырастал из пеленок, его сразу же одевали в костюм, ничем не отличавшийся от одежды взрослого, соответствующего социального положения. Лишь в XVI- XVII столетиях появляется особая детская одежда, отличающая ребенка от взрослого. Примечательно, что для мальчиков и девочек в возрасте от 2 до 4 лет одежда была однообразной и складывалась из детского платьица. Разбирая портретные изображения детей на древних картинах и описание детского костюма в литературе, Ф. Ариес выделяет 3 тенденции в эволюции детской одежды:
феминизация – костюм для мальчиков во многом повторяет детали женской одежды;
архаизация – одежда детей в данное историческое время запаздывает по сравнению со взрослой модой и во большое количество повторяет взрослый костюм прошедшей эры;
применение для детей высших сословий простого взрослого костюма низших.
Как подчеркивает Ф. Ариес, формирование детского костюма стало внешним проявлением глубоких внутренних трансформаций отношения к детям в обществе – сейчас они начинают занимать ответственное место в жизни взрослых.
У просветителей намечается интерес к детству, но, скорее, прозаический, воспитательный, чем поэтический. Это проявляется в происхождении особой детской литературы, преследующей назидательные, дидактические цели. юношеские годы и Детские занимают все больше места в просветительских автобиографиях и романах воспитания, изображаясь как период становления, формирования личности храбреца. Но детство, юность и отрочество для просветителей – еще не самоценные этапы судьбы, а лишь подготовка к ней, имеющая в основном служебное значение.
Франсуаза Дольто, представительница детского психоанализа в книге На стороне ребенка отмечает, что гуманизм Восстановления положил финиш опале божьих уродцев, место которых в чистилище, в противном случае и в аду, рядом с низшими существами, слугами, животными и рабами. Ф. Дольто предполагает, что эту реабилитацию подготовил культ младенца Иисуса: Ангел либо демон, он был либо воздушным созданием, либо был среди ужей пылающих. Символическое дитя находится между землёй и небом, не то падший ангел, не то будущий храбрец.
М. Эпштейн и Е. Юкина, обрисовывая образы детства, констатируют, что лишь романтизм почувствовал детство не как служебно-подготовительную фазу возрастного развития, но как драгоценный мир в себе, прелесть и глубина которого притягивает взрослых людей. Все отношения между возрастами как бы перевернулись в эстетике и романтической психологии: в случае если раньше детство воспринималось как недостаточная степень развития, то сейчас, наоборот, взрослость предстала как ущербная пора, потерявшая непосредственность и чистоту детства.
Ф. Дольто пишет, что в начале XIX века на первый замысел выходит ангелизм. Все романтические поэты прославляют ребенка. Но его изображение инфантилизировано: Это не более чем зыбкий призрак, свидетельствующий о божественной природе человека и об потерянном эдем. Взрослому он напоминает о начальной чистоте, самом добропорядочном, самом харизматическом состоянии человека.
Об этом же пишет и И. С. Кон: В романтических произведениях фигурирует не настоящий, живой ребенок, а отвлеченный знак невинности, близости к чувствительности и природе, недостающих взрослым. Детская непосредственность и невинность противопоставляются извращенному и холодному миру рассудочной взрослости. Романисты XIX столетия стремятся поместить ребенка в его социальное окружение и драматизировать его участь. Он – жертва общества (Ж. Ж. Руссо: Ребенок рождается хорошим дикарем, порочным делает его общество).
В качестве вывода возможно обратиться к словам И. С. Кона, что показывает, что культ идеализированного детства не содержал в себе интереса к психологии настоящего ребенка. Объективное изучение детства кроме того показалось бы романтику кощунственным, а повзросление смотрелось, скорее, утратой, чем приобретением. Постулировав существование и самоценность мира Детства, романтизм идеализировал его, перевоплотив ребенка в миф, что последующим поколениям предстояло изучить и тем самым развенчивать.
Повествуя об образах Детства в искусстве нового и художественной литературе времени, И. С. Кон отмечает, что они изменяются и развиваются. У сентименталистов и романтистов невинное детство выглядит безмятежной иногда счастья. В реалистическом романе 1830–1850 годов, в особенности у Диккенса, появляются образы бедных обездоленных детей, лишенных домашнего очага, жертв домашней и, в особенности, школьной тирании, но сами дети остаются одномерно наивными и невинными. Художественному изучению подвергается домашнее гнездо и узнается, что под горячей оболочкой тут довольно часто прячутся твёрдое рабство, лицемерие и гнёт, калечащие ребенка.
В статье М. Эпштейна и Е. Юкиной весьма интересно прослеживаются образы детства в Российской Федерации, каковые наделяются глубокой значимостью. Детство у Лермонтова, к примеру, представляется зыбким цветущим островком среди пустынного моря жизни. Душевное постарение у него опережает физический возраст, и это ужасное несоответствие требует порыва назад, в потерянную гармонию детства. У Пушкина же душевное размещение каждого возраста соответствует его физическому состоянию, детство, как и старость, имеется легко момент в круговороте времен.
Авторы статьи пишут, что интерес к детству отчетливее всего выражен у русских писателей, каковые самый преданы идее старины, земли, патриархального уклада (Аксаков, Достоевский, Толстой, Бунин и др.): Любовь к прошлому придает самозамкнутость и самоценность прожитой жизни, выступающей уже не как средство для настоящего, но как цель в себе; сберегая прошлое, личность тем самым сохраняет непрерывность собственного развития как личности, целостность духовного бытия.
М. Эпштейн и Е. Юкина в детских образах у Толстого отмечают, что он первый в русской литературе продемонстрировал текучее, незастывающее вещество души, обнажил всегда детское, неготовое, что в глубине собственной сохраняет каждый человек. Детство не подчиняется линии, оно живет разнонаправленно, многомерно, жадно соприкасаясь со всем, что его окружает.
Ребенок у Достоевского, по словам авторов, классический существо и христианский символ святости демоническое, готовое попрать все христианские святыни. В нем полнее, чем во взрослом, выражены полюса людской нравственности – божественное и сатанинское. Верховный идеал Достоевского – это взрослый, сохранивший в себе черты детской невинности, непосредственности, но прибавивший к ним опыт нравственного сознания.
Исследуя тему детства в Западном мастерстве XX века, М. Эпштейн и Е. Юкина показывают на популярный мотив дегуманизации детства как некой чужеродной а также враждебной человечеству инопланетной цивилизации (рассказы Р. Бредбери). Среди всех бесчисленных форм иноположной жизни дети, возможно, ужаснее всего, потому что они порождены нами, помой-му целиком и полностью зависят от нас, но по внутреннему складу совсем для нас непроницаемы. Детство у Э. Бредбери выясняется чем-то наподобие метафоры загадочного и непредсказуемого, как если бы прилетело бы с острова, где не ступала нога человека. Тема детства в определенной западной культуре, констатируют М. Эпштейн и Е. Юкина, прошла путь от романтической умиленности к трепету и мистическому страху, от идиллии к фильмам кошмаров.
В статье М. Эпштейна и Е. Юкиной весьма интересно сопоставляются детские образы Аксакова и Толстого, Диккенса и М. Твена. Ф. Дольто выделяет, что твеновский храбрец – первые симптомы того, что случилось открытие ребенка как такового, ребенка как человека, пробующего приобщиться к судьбе при помощи собственного собственного опыта.
Согласно точки зрения М. Эпштейна и Е. Юкиной, тема детства в советской литературе изначально была наделена особенным художественным и нравственным значением, ребенок стал одним из основных хороших храбрецов.
Образ сиротства у М. Шолохова символизирует коллизии в судьбах целой страны; история, вторгаясь в жизни людей, отчуждает их от земли, в которую они столетиями были укоренены, от почвы, от семьи. Беспризорников А. С. Макаренко исторические коллизии выкинули из домашних гнезд на каменные мостовые. А. С. Макаренко продемонстрировал второй путь — заменить порванные связи человека со своим прошлым связями в коллективе сверстников. Он продемонстрировал, какие конкретно тяжёлые неприятности ставит бессемейное воспитание, бросающее ребенка в мир подвижных публичных взаимоотношений, перед тем как он успевает сформироваться как родовое существо.
Прослеживая тему детства, авторы пишут, что в 40–50 года в произведениях Пришвина, Паустовского появляется другой образ детства, скорее сентиментальный, чем смелый. Ребенок окружен атмосферой сказки и реальностью природы, и в нем любовно освящены черты наивности, детскости и простоты. Нужно заявить, что и в американской литературе у Хемингуэя, Фолкнера, Вульфа образ детства нерасторжимо сплавляется с образом природы.
Для советской литературы 60–70 годов, как пишут авторы статьи, характерен образ ребенка в рамках домашнего портрета. Дети не совершают подвигов, не приносят никакой публичной пользы, они не играются во дворе, не собирают марки… Все события их судьбы затрагивают весьма тесный домашний круг и ничего не означают за его пределами. Романтика скитальчества, странничества, неустроенности заменяет поэзия домашнего очага.
Завершают обзор образов детства в литературе М. Эпштейн и Е. Юкина словами: Выстраданная сопричастность детству, чувство неразделенной в ним судьбы – нужная действительно, стоящая выше и отчужденного любования детством и отчужденного страха перед ним.
И. С. Кон приходит к выводу, что художественные образы детства возможно и необходимо разглядывать под различными углами зрения:
эстетически – как демонстрацию того либо иного художественного стиля;
социологически – как отражение классовых сословных и воспитания и стиля иных особенностей жизни;
этнологически – американское детство в отличие от мексиканского либо германского;
исторически – эволюция реального положения и образов детства детей от XIII к XVIII веку;
психологически – образы детства как воплощение различных психотерапевтических, личностных типов;
идеологически – к примеру, русские писатели, самые преданные идее патриархального уклада и старины, охотнее высвечивают гармонию детства;
биологически – как отражение личных биографии автора и чёрт характера.
Заканчивая историко-этнографический, литературоведческий экскурс познания Детства, просятся слова И. С. Кона о том, что интерес к детству появляется только на определенном этапе личного и социального развития, а каждые представления о нем отражают целый пройденный нами жизненный путь: Взрослый не имеет возможности возвратиться в покинутую страну собственного Детства, мир детских переживаний довольно часто думается ему загадочным и закрытым. Одновременно с этим любой взрослый несет собственный детство и не имеет возможности кроме того при жажде освободиться от него. Со своей стороны, ребенок не имеет возможности ни физически, ни психологически существовать без взрослого; его мысли, переживания и чувства производны от жизненного мира взрослых. Парадокс, выраженный формулой мальчик – папа мужчины, повторяется в науках об обществе: общество не имеет возможности осознать себя, не познав закономерностей собственного детства, и оно не имеет возможности осознать мир детства, не зная особенностей и истории взрослой культуры.
Три фильма о Франсуазе Дольто 3. Не опасайтесь (рус. субтитры)
