Флот не возвратился.
Дворец Луки Нотара хмуро хранит на морском берегу собственные тайны.
Я больше не могу вынести эту неопределенность.
Прошло больше 14 дней с того времени, как мы встретились в последний раз. Я так как кроме того не знаю, в городе ли она еще – либо нет.
Зря я ездил верхом по городу и гарцевал на протяжении стенку. Зря старался заглушить снедающее меня беспокойство, с головой уйдя в лихорадочную работу. Эта дама не отпускает меня. Каждую ночь я вижу во сне ее лучистые глаза. Ее холодная надменность и гордость разрывают мне сердце.
Мне безразлично, что она – дочь сербской княжны и знатного вельможи. Безразлично, что ее род – кроме того древнее императорского. Я – сын собственного отца.
Сорок лет. Я думал, что жизнь моя уже склоняется к закату…
Из-за чего бы мне не попытаться встретиться с Анной? Так как нам остаются только считанные дни. А время уходит безвозвратно. Эти дни пролетают друг за другом, как будто бы стрелы. Работа, армейские учения, перечни снарядов. Пустота.
Из темноты собственного дома я шагнул этим утром в море света. Ослепительно сияло солнце. Небо простиралось над Константинополем, как будто бы светло синий балдахин. Меня охватило глубокое беспокойство.
Не верхом, а пешком, как самый бедный паломник, я двинулся в путь. Далеко-далеко голубела мраморная башня Золотых Ворот.
Позже я опять заметил ровную каменную стенке и узкие стрельчатые оконца на верхнем этаже дома Луки Нотара. Над воротами – герб. Я постучал.
– Я – Жан Анж, приближенный протостратора, – звучно заявил я.
– Адмирал в море. Оба его сына – с ним. Госпожа больна и лежит в кровати. Она никого не принимает, – послышался ответ.
– Желаю видеть дочь вашего господина, Анну Нотар, – сообщил я.
Она показалась в сопровождении пожилого евнуха из недоступной для посторонних части дома. Эту даму воспитывали как императрицу. Она – свободная гречанка. Евнух был сморщенный и бесцветный, как будто бы сушеное яблоко, глухой и беззубый. Но одежды его были весьма дорогими.
– Я ожидала тебя, – сообщила Анна. – Я продолжительно ожидала тебя. Но я уже не испытываю гордости оттого, что ты пришел. Сядь, Жан Анж.
Евнух безрадосно покачал головой, в немой мольбе простер руки к небу, закрыл лицо ладонями и опустился на табурет в углу помещения. Так он снял с себя всякую ответственность…
Вошла служанка с золотым кубком на серебряном подносе. Кубок был весьма ветхим, он не забывал древние времена. На нем был изображен сатир, что преследовал пара удирающих нимф. Это был фривольный кубок. Намочив губы в вине, Анна протянула кубок мне.
– За отечественное обоюдное размещение, – проговорила она. – За отечественную дружбу. Надеюсь, ты пришел в отечественный дом с добром, а не со злом.
Я выпил вино ее отца.
– За отчаяние, – сказал я. – За мрак и забвение. За пространство и время. За отечественные оковы. За отечественные драгоценные кандалы. За то, что ты существуешь, Анна Нотар!
На порфировом полу лежали дивные ковры, переливавшиеся всеми красками Востока. За узкими стрельчатыми оконцами сверкало Мраморное море. Ее карие глаза сияли. Ее кожа была как будто бы золото и слоновая кость. На губах ее так же, как и прежде игралась ухмылка.
– Скажи, – "настойчиво попросила" Анна. – Сообщи хоть что-нибудь. Скажи взволнованно и без шуток, как будто бы информируешь мне ответственные вести. Евнух не имеет возможности тебя слышать, но ему спокойнее, в то время, когда ты о чем-то оживленно рассуждаешь.
Это было тяжело сделать. Мне хотелось только наблюдать на нее.
– Твой гиацинтовый запах, – пробормотал я. – Гиацинтовый запах твоих щек.
– Ты снова?! – раздраженно накинулась она на меня.
– Да, снова, – кивнул я. – Твое одеяние, в котором мерцают золотые нити, замечательно. Но сама ты значительно красивее. Данный костюм через чур ревниво скрывает твою красоту. Его что, придумали монахи? Ваша мода изменилась с того времени, как я был молод. Во Франции очаровательные женщины обнажают к восторгу мужчин кроме того груди, поступая, как прелестная Аньес Сорель, фаворитка короля Карла. А вы тут все прячете – кроме того собственные лица.
О, если бы мы смогли когда-нибудь попутешествовать совместно по свободному Западу! – вскрикнул я. – Первую даму, которая открыла мне подлинную красоту плотской любви, я встретил около купальни у Источника Юности, на берегу Рейна. Это произошло в тот сутки, в то время, когда утром пел сестра и соловей моя Смерть плясала на кладбищенской стенке. Та, у источника, была цветущей дамой, старше меня, – и вовсе не скрывала собственной красоты. Она сидела нагая на краю бассейна, погрузившись в чтение, тогда как господа и благородные дамы резвились в воде и лакомились у плавающих столиков. Ее кликали госпожа Доротея. От нее я взял рекомендательное письмо к Энею Сильвию из Базилеи, в случае если тебе известно, кто он таковой. Все это произошло по окончании того, как я вышел из братства свободного духа. До этого я занимался сексом лишь в кустах и в темноте… А эта добропорядочная женщина устроила меня на пуховых подушках и зажгла свечи около ложа, дабы не потерять ни единой мелочи.
Анна Нотар покраснела. У нее задрожали губы.
– Для чего ты говоришь мне об этом? – задала вопрос она – Это непохоже на тебя. Я не ожидала от тебя для того чтобы…
– После этого, что я жажду владеть тобой, – ответил – Плотское желание, быть может, и не любовь, но нет любви без плотского жажды. Но увидь: я не сказал так, в то время, когда мы были с тобой наедине и ты пребывала полностью в моей власти. Нет, нет, ты не вонзила бы мне в грудь стилет, если бы я тогда коснулся тебя. Ты бы этого не сделала. Я вижу это по твоим глазам. Но мое желание чисто, как пламя. Ты сама подаришь мне собственный цветок. Я не буду срывать его силой.
Она молчала.
– Анна Нотар! – вскричал я. – Анна Нотар! О, как я обожаю тебя! Не слушай меня, потому что я сам не ведаю, что говорю. Я легко радостен. Ты делаешь меня радостным.
Братство свободного духа, – продолжал я. – Они признают лишь Четвероевангелие. Они отвергают крест. Все их имущество – общее. Члены братства имеется и среди бедных, и среди богатых – а также в том месте, где и представить-то себе нереально. Они определят друг друга по тайным символам. Они живут во всех государствах под различными именами. Имеется среди них и дервиши… Участникам этого братства я обязан судьбой. Потому-то я и сражался во Франции: многие из них поднялись под флаги Орлеанской Девы. Но в то время, когда мне исполнилось двадцать четыре года, я покинул братство. ненависть и Фанатизм его участников хуже каждый неприязни. С того времени пройдено большое количество дорог…
– И одна из них привела тебя под венец, – насмешливо увидела она. – Это я уже знаю. А сейчас поведай мне о собственном супружестве и о том, как ты был радостен с женой. Может, кроме того радостнее, чем в купальне с нагой красавицей, а? Скажи! Не стесняйся!
Мне вспомнилась знойная Флоренция, желтые воды реки и коричневые выгоревшие бугры. Моя радость угасла.
– Я так как уже говорил тебе о Флоренции и Ферраре, – набрался воздуха я. – О том, как ученые мужи самые великие умы отечественного времени целых два года пререкались из-за пары букв.
– Не увиливай, Иоанн Ангел, – перебила она меня. – Из-за чего ты не желаешь сказать о собственном браке? Что, идея о нем все еще причиняет тебе боль? О, какое удовольствие – вынудить тебя мучиться – так же, как ты вынудил мучиться меня!
– Из-за чего все время нужно сказать лишь обо мне? – нехотя отозвался я. – Из-за чего бы нам не поболтать о тебе?
Дама вскинула голову, ее карие глаза сверкнули.
– Я – Анна Нотар, – заявила она. – И этого достаточно. Ничего другого обо мне сообщить запрещено.
Анна была права. Она жила собственной судьбой под защитой стен, окружающих сады и дворец на берегу Босфора. По городу перемещалась в носилках, дабы уличная грязь не пристала к ее башмачкам. Она обучалась у ветхих философов, рассеянно перелистывала страницы древних фолиантов, рассматривая картинки, сияющие золотом, киноварью и лазурью. Она – Анна Нотар. Ее воспитывали как будущую жену императора. Ничего другого о ней сообщить запрещено.
– Ее кликали госпожа Гита, – начал я. – Она жила на улице, которая вела к монастырю францисканцев. В серой стенке ее дома было лишь одно зарешеченное окно и окованная железом дверь. За этим забранным железными прутьями оконцем была помещение госпожи Гиты – убогая, как будто бы монашеская келья. Целыми днями эта дама звучно молилась. Она распевала псалмы и крикливым голосом из собственного окна осыпала оскорблениями прохожих. Лицо ее было плохо. Она перенесла какую-то заболевание, которая сделала ее кожу рябой и мертвой. Это было не лицо, а кошмарная маска. На лице этом живыми остались только глаза.
Дабы хоть чем-то занять себя, госпожа Гита довольно часто ходила в город за приобретениями; ее сопровождала тёмная рабыня с корзиной собственной хозяйки в руках, – продолжал я. – Госпожа Гита постоянно надевала в таких случаях плащ, сшитый из многоцветных лоскутков; данный ее головной и плащ убор были так близко увешаны медальонами и картинками с изображениями святых что еще с далека слышалось позвякивание…
Шагая по улице, она радовалась и что-то бормотала себе под шнобель. А в то время, когда кто-нибудь останавливался и начинал рассматривать ее, она впадала в гнев и осыпала зеваку ужасными проклятиями. Она именовала себя шутом Господним. Францисканцы оберегали ее, потому, что она была богатой дамой. Родственники разрешали ей жить, как она желает, потому что она была вдовой и за ее деньги беспокоиться не приходилось: они были положены в домашнюю торговлю шерстью и надежно размещены у банкиров. Во Флоренции все знали госпожу Гиту – все, не считая меня, поскольку я был тут чужаком.
Нет, я ничего не знал о ней, в то время, когда мы познакомились, – уверял я Анну. – в один раз она встретилась со мной на Понте Веккио и увязалась за мной. Я считал, что она безумный. Она желала всучить мне презент, мелкую статуэтку из слоновой кости, которой я залюбовался в одной из лавок. Нет, ты не сможешь этого осознать. Как мне растолковать тебе, что случилось тогда между нами?..
Я был еще молод. Мне чуть исполнилось двадцать пять лет. Я стоял на пороге зрелости, но в далеком прошлом уже распростился со всеми надеждами. Глубоко разочарованный, я начал ненавидеть бородатые лица и чёрные капюшоны греков. Ненавидел круглую голову и тяжелую тушу Виссариона. Ненавидел запах чернил и пергамента. В том месте, где я ночевал, я просыпался каждое утро в смраде пота, испражнений и грязи. Стояло знойное, душное лето. В Ферраре я пережил чуму и любовь. Сейчас я не верил уже ни во что. Я ненавидел кроме того самого себя. Ненавидел рабство, цепи, оковы плоти. Но разве ты сможешь это осознать?
Она пригласила меня на свою квартиру, – продолжал я собственный рассказ. – В ее монашеской келье был древесный топчан, на котором эта дама дремала, вода в глиняном кувшине и засохшие остатки пищи на полу. Но за кельей было большое количество красивых, роскошно убранных помещений, окна которых выходили в окруженный стеной сад с журчащими ручейками, зеленеющими деревьями и щебечущими птичками в клетках. Совершенно верно кроме этого и за хихиканьем и бормотанием госпожи Гиты пряталась мудрость отчаявшейся дамы, которая, страдая от невыносимой душевной боли, перевоплотила себя в шута Господня. В юности она была прелестной, богатой и радостной дамой, – сказал я, делая просьбу Анны Нотар. – Но ее супруг и двое детей погибли за пара дней от той самой болезни, которая стёрла с лица земли ее красоту. И госпожа Гита поняла, сколь хрупка людская судьба и сколь непрочно и обманчиво самое безоблачное, казалось бы, счастье. Всевышний, как будто бы в насмешку, низверг ее с небес на землю и бросил лицом в грязь. По всей видимости, на какое-то время она вправду лишилась рассудка, но позже, выздоровев, так же, как и прежде продолжала вести себя как безумная. Она делала это с горя, бросая так вызов людям и Богу. Госпожа Гита богохульствовала, молясь – и молилась, богохульствуя. Глаза ее были колючими – и измученными. Нет, думаю, тебе этого не осознать. Ей было не больше тридцати пяти лет, но из-за собственного лица она казалась иссохшей старая женщина. Губы у нее постоянно тряслись и в то время, когда она сказала, в кровоточащих уголках рта выступала пена. Но ее глаза!
Анна Нотар потупилась и, слушая, прочно стиснула руки; ее переплетенные пальцы побелели.
Солнечные лучи высвечивали чёрные узоры и красные на коврах. Евнух в углу вытягивал сморщенную, вертел и бесцветную шею головой, глядя то на меня, то на Анну; щурясь, он пробовал прочесть у меня по губам, что же я такое говорю. А я продолжал:
– Она накормила и напоила меня – сама же не сводила глаз с моего лица. По окончании того, как я побывал у нее пара раз и побеседовал с ней, душа моя преисполнилась невыразимого сострадания. Сострадание – не любовь, Анна Нотар. Но любовь иногда возможно состраданием – в случае если один человек, сжалившись над вторым, дарит тому собственную близость. Я прекрасно не забываю, что еще не знал тогда о ее достатке, Я только подозревал, что она должна быть достаточно состоятельной, раз о ней заботятся францисканцы. Она желала подарить мне новую одежду и приказала отнести ее в том направлении, где я жил; и еще отправила кошелек, полный серебряных монет. Но я не хотел принимать ее подарков. Кроме того чтобы доставить ей наслаждение.
Позже она в один раз продемонстрировала мне собственный портрет, написанный в годы ее юности. Я заметил, какой была когда-то эта дама, и наконец осознал ее. Всевышний уничтожил ее счастье, а позже заточил в адской темнице ее собственного тела. И вот, встретившись со мной на мосту, она безумно влюбилась меня и воспылала страстным жаждой, не смотря на то, что и не решилась сперва рассказать о этом кроме того себе самой.
Я замолчал и опустил глаза. А позже внезапно вскричал и волна тёплого стыда захлестнула мою душу
– Да, да – и хватит об этом! Я спал с ней, я сжалился над ней и подарил ей собственный тело, потому, что сам нимало не ценил его. Я дробил с ней ее преисподняя и считал что совершаю хорошее дело. Я совершил у нее три ночи. А позже реализовал все, что у меня было, письменные принадлежности а также собственного Гомера, раздал деньги нищим и бежал из Флоренции.
Но разве можем мы противиться Божьей воле? Это я осознал той же самой в осеннюю пору на горной дороге в Ассизи, – закончил я. – Госпожа Гита отправилась за мной в носилках. Ее сопровождали искушённый законник и францисканский священник. Я был заросшим, нечистым и всклокоченным. Она приказала мне помыться и побриться, одела меня в новый костюм. В Ассизи нас обвенчали. Она ожидала от меня ребенка и вычисляла это святым чудесным образом. И только тогда я определил, кто она такая – и какую петлю Всевышний затянул на моей шее. Ни при каких обстоятельствах в жизни я не ощущал себя таким растерянным и беззащитным.
Я опять прервал собственный рассказ. Мне нужно было встать. Я начал вышагивать по помещению, посматривая через зеленоватое стекло окон на грозные зубцы стенки, отделявшей город от Мраморного моря, и на водную гладь, сверкавшую за ней.
– Меня давали предупреждение, дабы я не пробовал видеться ни с кем из участников вашей семьи, – проговорил я. – Может, за данный мой визит к тебе меня бросят в мраморную башню. Может, меня не спасет кроме того работа у Джустиниани. Но я так как и без того уже – твой пленник. Не смотря на то, что об данной стороне моей жизни никто ничего не знает.
…Женившись на госпоже Гите, – возвратился я к моему рассказу, – я стал одним из богатейших людей Флоренции. Мне достаточно было назвать собственный имя, и любой заимодавец – от Антверпена до Каира и от Дамаска до Толедо – кланялся мне в пояс.
Я ни при каких обстоятельствах не желал знать, сколько ей было нужно заплатить самому папе и монахам, дабы обезопасисть себя и собственный состояние от родственников и дабы отечественный брак был признан законным. Так как у меня не было кроме того имени. Бумаги моего отца, подтверждавшие мое происхождение, хранились у золотых дел мастера Джероламо в Авиньоне. Но Джероламо решительно отрицал, что кто-то когда-то передавал ему что-то подобное. Но законники все устроили. Я приобрел новое имя. Жан Анж провалился сквозь землю. Мы сходу поселились в ее особнячке во Фьесоле и жили в том месте, пока не появился отечественный сын. В то время, когда я отпустил бороду и приказал завить себе волосы, в то время, когда оделся как подобает аристократу и прицепил к поясу клинок, никто уже не имел возможности определить во мне бедного писаря-француза, состоявшего при церковном синоде.
Я выдержал четыре года. У меня было все, что душе угодно. Ловчие птицы для соколиной охоты, чистокровные скакуны, красивые книги. учёные беседы и Весёлые застолья. Кроме того Медичи уважали и ценили меня. Но не за мои личные преимущества. Я был только сыном собственного отца. А вот мой сын был одним из Барди.
А госпожа Гита успокоилась и совсем изменилась по окончании рождения ребенка. Она стала набожной дамой. И уже не богохульствовала. Она дала деньги на постройку храма. И, по всей видимости, она обожала меня. Но больше всего на свете она обожала отечественного сына.
Я выдержал четыре года. Позже стал крестоносцем и отправился с кардиналом Чезарини в Венгрию. Покинув собственной жене письмо, я медлено скрылся. Мне довольно часто приходилось медлено прятаться, Анна Нотар. Мои сын и жена считаюм, что я погиб под Варной.
Но я не поведал Анне всего. Не поведал ей о том, что перед путешествием в Венгрию я наведался в Авиньон, схватил золотых дел мастера Джероламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Нет, я не поведал об этом и не планирую рассказывать ни при каких обстоятельствах в жизни. Эта тайна известна только мне и Господу Всевышнему. Так как Джероламо не умел просматривать по-гречески и не решился продемонстрировать мои бумаги никому из тех, кто знал греческий язык. Но кое-что я все-таки добавил.
– Мой брак был предопределен более чем, – проговорил я. – Мне необходимо было познать все эйфории, каковые приносит человеку на земле огромное достаток, дабы я имел возможность позже от него отказаться. Из золотой клетки вырваться еще тяжелее, чем из-за тюремных решеток книг, философии и разума. В Авиньоне меня закрыли ребенком в чёрную башню. С того времени жизнь моя была только бегством из одной колонии в другую. Но сейчас я скинул практически все оковы. Остались лишь цепи моего тела. Цепи моих знаний, моей воли, моего сердца. Но мне как мы знаем, что весьма не так долго осталось ждать я освобожусь и от них. Ожидать уже совсем недолго.
Анна Нотар мягко покачала головой.
– Необычный ты человек, – набралась воздуха она. – Я тебя не осознаю. Ты пугаешь меня.
– Ужас – это только опробование, ниспосланное Всевышним, – ответил я. – От страха человек также может освободиться. Может поблагодарить за все, проститься и уйти, твердо зная: единственное, что он может утратить – это личные цепи. А что еще имеется у раба?
– А я? – негромко задала вопрос Анна. – Для чего ты пришел ко мне?
– Выбор остается за тобой. Не за мной, – отозвался я. – Видишь, как все легко.
Дама прочно стиснула сомкнутые руки и быстро замотала головой.
– Нет, нет, – возразила она. – Ты не можешь действительно предлагать мне такое.
Я пожал плечами.
– Как ты думаешь, для чего я так много говорил тебе о себе? – задал вопрос я ее. – Неужто чтобы убить время либо покрасоваться перед тобой? Я полагал, что ты знаешь меня лучше. Нет, я доказать тебе: ни вера, ни воспитание не имеют никакого значения. бедность и Богатство, страх и власть, честь и позор, невежество и учёность, уродство и красота, добро и зло – нет ничего, что имеет значения само по себе. Единственное, что может что-то означать, – это то, что мы стремимся из себя сделать и кем желаем быть. Единственный настоящий грех – предательство: знать правду и не остаться ей верным до конца. Сам я освободился от всего. Я – никто. Для меня это – самое большее, что может достигнуть человек. Безмятежное чувство собственной своего – царства и силы. Ничего другого я тебе предложить не могу. Выбор за тобой.
Дама побледнела от возмущения. Она сжала побелевшие губы. Ее карие глаза наполнились холодной неприязнью. Она кроме того не была сейчас прекрасной.
– Ну, а я? – задала вопрос она еще раз. – Чего ты, фактически, желаешь от меня?
– В то время, когда я заметил твои глаза, я осознал: человеку, вопреки всему, нужен второй человек, – ответил я. – Не обманывай себя. Ты также это знаешь. Такие вещи случаются только раз в жизни. Да и то не с каждым. Я говорил тебе о себе, дабы растолковать: все, что ты до сих пор имела и чем помой-му обладала, – призрачно и ненадежно. Ты ничего не утратишь, в случае если откажешься от всего этого. В то время, когда ко мне нагрянут турки, тебе придется большое количество утратить. Хочу тебе заблаговременно отказаться в душе от всего, чего ты в любом случае лишишься.
– Слова! – вскричала она и задрожала. – Слова, слова, одни слова!
– Я также сыт словами по горло, – увидел я. – Но не могу заключить тебя в объятия: твой лучший евнух не сводит с нас глаз. Сама знаешь, что ты осознала бы все, если бы я прижал тебя к себе. Тогда тебе уже не требуется было бы никаких слов.
– Ты сумасшедший, – тихо сказала она, отступая. Но глаза отечественные встретились – совершенно верно так же так около храма Святой Софии. Отечественные обнаженные души посмотрели друг на друга.
– Анна, любовь моя! – взмолился я. – Отечественное время уходит. Песок в часах пересыпается впустую. В то время, когда я в первый раз заметил тебя, я тебя уже знал. Это должно было произойти. Может, мы в один раз уже рождались на свет и виделись в прошлой судьбе. Возможно, родимся еще раз, дабы встретиться опять. Но мы ничего не знаем об этом. Непреложно только то, что мы встретились на данный момент. И что это было неизбежно. Быть может, это по большому счету единственный случай, в то время, когда отечественные дороги пересеклись? Одна маленькая точка во времени и пространстве, в которой мы смогли встретиться. Так отчего же ты колеблешься? Из-за чего обманываешь себя?
Анна подняла руку и прикрыла ладонью глаза. Она возвратилась в собственный дом. К своим коврам, окнам, порфировому полу. К собственному собственному времени. К собственному воспитанию, к собственной учености.
– Между нами стоит папа, – негромко сообщила Анна. Я проиграл. И также возвратился в сегодняшний сутки.
– Твой папа вышел в море, – проговорил я. – Для чего?
– Для чего? – возразила она. – И ты об этом задаёшь вопросы? После этого, что его тошнит от обреченной на поражение политики посредственного императора. После этого, что папа не планирует пресмыкаться перед султаном, как Константин. Идет отец – и война вести войну. Ты задаёшь вопросы, для чего? После этого, что он – единственный настоящий мужчина в этом городе, единственный настоящий грек. Он не бежит кликать на помощь латинян. Сохраняет надежду на самого себя и на собственные дромоны.
Что я имел возможность ей на это сообщить? Права она либо нет, но она обожает собственного отца. Она так как – Анна Нотар.
– Что ж, ты сделала собственный выбор, – кивнул я. – Поведаешь обо мне отцу?
– Да, – отрезала она. – Я поведаю о тебе отцу
Я добровольно сунул голову в петлю. Я не стал больше ничего сказать. Не желал кроме того наблюдать на эту даму. Но и это должно было произойти.
ВИЗАНТИЯ, 1453 год. Смерть ИМПЕРИИ
