Лет с четырёх я гуляю одна во дворе, как и все соседские дети. Только что у меня родился брат, и это – первое несчастье моей детской жизни. Сначала вдруг исчезла мама, и мы неделю жили с папой вдвоём, как два подростка — на бутербродах и хлебе с вареньем, спать ложились в два часа ночи, но это, скорее, было весело. Когда выясняется, что у нас мальчик, отец с Владимиром Павловичем Поповым опустошают бутылку водки и стреляют в воздух с балкона из охотничьего ружья, пока кто-то из соседей не вызывает милицию. А потом всё переворачивается вверх дном – мама, которую я обожаю, перестаёт обращать на меня внимание, целыми днями носится с этим чужим, орущим свёртком и ругает меня, если я отказываюсь его развлекать.
— Может, ну его, выкинем на снег? – смеётся надо мной весёлая Гутя Попова, и мои глаза вспыхивают надеждой:
— А можно???
Когда у меня от простуды подскакивает температура, происходит и вовсе ужасное: меня отсылают спать в соседнюю комнату, и я решаю — «с глаз долой». Правда, с появлением брата я обретаю свободу дворовых прогулок, и пользуюсь этим, как только могу. Летом мы, например, занимаемся изготовлением «секретов»: в земле вырывается ямка, на дно ямки укладываются цветы, стёкла и камешки, всё это плотно закрывается стеклом, засыпается песком, и ставится палочка, чтобы знать место, разгребать песок и смотреть «секрет». Родители нас абсолютно не контролируют — им просто некогда – за личную безопасность мы отвечаем сами, и, как правило, ничего страшного не происходит. За весь дошкольный период только и было, что два опасных случая, и те закончились благополучно – Марча весной провалилась в котлован с водой по шею, и мальчик из соседнего подъезда надышался чем-то до рвоты, забравшись в пустую, брошенную строителями цистерну.
Ближайшая от Больничного городка школа находится в сорока минутах ходьбы, автобусы до неё не ходят, и мы с Марчей с первого класса добираемся туда сами без всяких провожатых. Единственное, за чем следит мамочка, чтобы я хорошо ела, и ещё заплетает мне косы. Никто ни с кем уроков никогда не делает, портфелей не проверяет, учитель всегда прав, жалобы на приятелей не принимаются — разбирайтесь сами. В первом классе нас всем скопом принимают в октябрята; что это такое, мы понимаем слабо, но значку с Володей Ульяновым радуемся и гордо произносим октябрятскую клятву. Самое интересное всегда происходит после уроков, когда мы с Марчей возвращаемся домой, и это возвращение может длиться часами. По пути мы сочиняем бесконечные истории, если попадается траурная процессия, глазеем на похороны, заходим в магазинчик «Огонёк», что как раз на середине пути «дом – школа», покупаем там ириски и тащимся дальше – мимо редакции «Ветлужского края», химчистки, парка и стоматологической поликлиники. Но это – длинная дорога. А есть ещё короткая – лесом, где нам ходить категорически запрещается. Но мы всё равно ходим по хорошо протоптанной тропке, перелезаем под трубами теплотрассы и сокращаем путь раза в два. Самое страшное в этом лесу — персонажи со спущенными штанами (мы их зовём «голожопики»), которые что-то там делают со своими интимными местами, и мы, завидев такого, либо пускаемся бежать, либо ждём взрослых попутчиков. Впрочем, появляются «голожопики» только в тёплое время года, и весьма редко.
Марча и Мальчик из нашего класса мне обеспечили школьное счастье. Марча всегда под рукой, с ней легко можно развлечься, можно всё обсудить и спастись от любого кошмара. Ну, а Мальчик… В него я влюбилась сразу, кажется, первого сентября в первом классе, и это чувство меня не покидало все десять лет. Иногда оно, как речка, сужалось, петляло, пересыхало, превращалось в ручей, шло параллельно другим, не школьным влюблённостям, но всякий раз, когда я была готова проститься с ним навсегда, вставало в полный рост в самое неподходящее время. По закону жанра Мальчик, естественно, не обращал на меня никакого, ну, не малейшего, внимания; он ни на кого не обращал внимания, и в него были влюблены все мои одноклассницы. Но одноклассницы как-то постепенно выздоровели, обратили свои взоры на более отзывчивые субъекты — все, кроме меня. Да и что бы у меня тогда осталось, избавься я от этой любви? Писать я тогда, разумеется, не писала; это сейчас можно ухнуть в очередную книгу – и до свиданья. А тогда… Математика с физикой, в которых я ничего ровным счётом не понимала? забытая богом Шарья? изъеденный, как сыр, Больничный городок? Я приходила в класс, видела Его (самое обыкновенное) лицо, и мир наполнялся живым смыслом. Если же Мальчика вдруг не оказывалось на месте, класс превращался в пустынную степь без единого человека, и с этим ничего нельзя было поделать. Все остальные, даже самые лучшие, казались статистами, а если и светились, то лишь его отражённым светом. Мальчик, впрочем, мало болел и, как правило, находился на месте, и значит – можно было спокойно учиться. Надо сказать, я почти не страдала от этой неразделённой любви, не делала никаких попыток к сближению, и мне было достаточно «видеть плащ, который висел на гвозде». Тем более, что в старших классах у него, кажется, появилась девочка вне нашей школы. Вот глупый, дурацкий «роман», рассказать о нём нечего, кроме редких разговоров и встреч уже после того, как мы закончили школу, – то во время институтских каникул, то наших регулярных встреч одноклассников. Встречи эти никогда ни чем не заканчивались, больше того, Мальчик всегда обрывал их сам, я испытывала короткую острую боль, которую удавалось быстро залечивать и, тем не менее, я с благодарностью вспоминаю эту любовь, подарившую мне постоянную параллельную школьную жизнь, в которой всегда была искра чуда. И ещё. Благодаря Мальчику я не сразу, но осознала, что есть два типа девочек: одних любят просто так, ни за что, а другим нужно очень стараться, чтоб их полюбили. И я, как это ни ужасно, видимо, отношусь ко второй категории. Открытие печальное, но довольно полезное, и я буду, буду стараться. Нужно много читать (я и так бесконечно читаю) – это первое, ну, и главное, отличаться в тех областях, в которых другие – ни в зуб ногой. Что это за области, я пока представляю смутно, но должны же они быть! Мальчик, напротив, относится к категории первой; он вообще утверждён в жизни самим фактом своего рождения, и ему никаких доказательств не требуется, а вот мне с тех пор нужно всем про себя что-то доказывать… Или эта необходимость появилась с рождением брата?.. Уже в моём взрослом состоянии коллега, театральный критик, — а театральные критики всех видят насквозь, — меня как-то спрашивает:
— Почему ты не пользуешься своей внешностью?!.
Кроме Мальчика, в первом классе происходит ещё одно глобальное событие – меня отправляют в санаторий на Чёрное море. В Феодосию. В жизни советских людей существовало два моря – Чёрное и Азовское. И, конечно, все стремились съездить на Чёрное. Во все времена это было довольно дорогое удовольствие, поэтому народ охотился за профсоюзными путёвками, которые были в разы дешевле, так как их частично оплачивал профсоюз. Выдалась какая-то профсоюзная детская путёвка – надо брать. Я, конечно, не понимала, что меня ждёт, и радостно собиралась. Разработали такую схему: в Феодосию меня везёт папа, несколько дней там живёт, пока я привыкаю, затем возвращается домой, а забирать приедет мама. Оказавшись в этой Феодосии за каким-то гигантским забором перед лицом многочисленной медкомиссии, которая только что под лупой меня не рассматривает, я принимаюсь отчаянно рыдать. Я рыдаю с утра и до вечера в надежде на то, что папа одумается, и мы вместе вернёмся домой, но он благополучно меня оставляет, и мне приходится как-то там выживать. Ничего плохого в этом черноморском санатории, разумеется, не было, но это страшное чувство, что ты – совершенно один и в далёкой тюрьме, я до сих пор помню. Помню асфальт в фиолетовых точках от плодов смоковницы, помню холодное море, не приносящее и сотой доли того удовольствия, что давала мне речка Шанга в Надёжино. Помню ужасные антивоенные вечера, на которых нам рассказывали о страшной атомной бомбе, сброшенной на Японию и о том, как от лучевой болезни умирала японская девочка, которой врач пообещал, что она выживет, если сделает миллион бумажных журавликов. Девочке это было не под силу, и тогда дети всей планеты стали делать для неё журавликов и отправлять их в Японию; девочка всё-таки умерла, а журавлики шли и шли, и теперь белый японский журавлик — антивоенный символ. Помню вселенскую, просто невыразимую грусть от этой «просветительской работы». Кажется, я даже ни с кем там не подружилась, несмотря на то, что умею мгновенно обрастать друзьями в любой поездке. Через какое-то время приезжает мама, и мы ещё неделю живём в Феодосии, но уже на квартире, ходим на базар и на море, ездим на каких-то корабликах и ужинаем в шашлычных, и это, конечно же, настоящее южное счастье. Гигантский бонус этого счастья состоит ещё и в том, что мама приехала одна, без брата, который сразу после своего рождения отодвинул меня от неё далеко и надолго и лишил ощущения избранности. После Феодосии я раза три ездила в местные бедные, богом забытые пионерские лагеря, и ни разу не испытывала там ни такого одиночества, ни последовавшего за ним острого счастья.
Последним в череде лагерей оказался «Артек», куда я отправилась практически во взрослом возрасте – в седьмом классе, к тому же в сентябре, во время учёбы. И опять я затрудняюсь с объяснением «для моих юных современников»: что такое «Артек»… В пятом классе всех детей СССР принимали пионеры — повязывали им на шею красный галстук, и дети обещали «горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия». Против кого бороться, никто не уточнял, да мы, кажется, и не спрашивали. Всегда ведь существуют «мы» и какие-то оппортунистические «они», и вот это ощущение, что ты, слава Богу, «у нас», в СССР, первом в мире социалистическом государстве, и пр. и пр. — одно из главных ощущений детства. Считалось, что в пионеры принимают самых достойных, но в реале туда брали всех, и у нас в школе не было случая, чтобы кто-нибудь вдруг заявил: «А не остаться ли мне просто школьником? С одной стороны, это бы колоссально облегчило жизнь – не надо ходить на линейки и сборы, вести пионерскую внеклассную работу, не заниматься с отстающими… Да-с! Это сейчас родители всякого нормального ребёнка целое состояние тратят на репетиторов. А тогда к двоечнику непременно цепляли буксир в виде отличника, и отличник регулярно объяснял ему то, что не смог донести учитель. Я в отличниках не числилась никогда, но тоже с полгода ходила к одному татарскому мальчику, приехавшему в Шарью, в наш класс, кажется, из Башкирии. Но с другой стороны, если ты не в пионерах, значит, ты против нас?.. Мы, впрочем, этими вопросами не заморачивались; красный галстук на шее – это довольно красиво. Главное, гладить-стирать его вовремя… Помимо всякой дребедени вроде линеек и сборов, пионеры Советского Союза имели собственную газету, «Пионерскую правду» (которую выписывали все), собственную радиопередачу «Пионерскую зорьку» и, как теперь говорят, мега-лагерь «Артек» в Крыму. Создавали «Артек» (в переводе с греческого — перепелиный остров) как здравницу для больных туберкулёзом, но постепенно лагерь разросся и превратился в парадно-выходную пионерскую цитадель, которую можно было при случае продемонстрировать иностранцам. Поездкой в «Артек» награждали отличников и активистов, и это всегда было событием для школы, так как на город приходили одна-две путёвки. Как уже упоминалось, отличницей я не была, и путёвку в «Артек» мне попросту купили родители – это тоже практиковалось. Перед тем, как уехать, меня вызвали местные пионерские боссы и долго инструктировали, как себя вести, хотя чего там было инструктировать, — смена предполагалась обычная, а не международная. Международная была как раз накануне. Но главное, боссы познакомили меня с Мальчиком… Мальчиком Из Другой Школы, который тоже ехал в мега-«Артек», но уже как награждённый.
Мальчик Из Другой Школы оказался интересным и очень спортивным, к тому же, старше на два года; он сразу окружил меня своим вниманием. Я даже как-то поверила, что с его помощью забуду безразличного «своего» Мальчика… В «Артеке», впрочем, мы оказались друг от друга далеко и почти не виделись. Пионерская цитадель-символ, как и сам Советский Союз, была своего рода империей и состояла из трёх больших лагерей – Морского, Горного и Прибрежного, самого обширного, в который определили и нас. Я попала в Озёрную дружину, Мальчик Из Другой Школы — в Речную. И даже там, на уровне отряда, тебе всё время подчёркивали, что ты («Слава Богу!») в Советском Союзе… В первый же день нас заставили разучить песню: «… Встал Ильмень в строю и Балхаш, а за ними – Севан, Селигер и Байкал». Как и все артековские отряды, наш отряд, названный именем известного армянского озера «Севан», был сформирован из представителей союзных республик: трое – из России (тогда это была республика!!!), по двое – из Украины, Белоруссии, Армении, Грузии, Казахстана; по одному человеку – из Эстонии, Латвии и Литвы. Почему-то мы, которые из России, были не разлей вода с казахами и якутами, а грузины, армяне, прибалты предпочитали вариться в своей микродиаспоре. Впрочем, на ассимиляцию времени не оставалось, так как весь артековский день был строго расписан на пионерские мероприятия – линейки, смотры, конкурсы и сборы. С утра нас ненадолго водили на пляж, но самозабвенного купания не получалось и там: по свистку зашли, по свистку вышли, не успели согреться – опять свисток на купание. Кроме пионерских мероприятий, каждый из нас должен был записаться в кружок типа мягкой игрушки и регулярно вести дневник артековской жизни – на это тоже отводилось время. Тем не менее, мне как-то удалось обзавестись собственной компанией, которая являлась чем-то вроде противовеса бесконечному пионерскому официозу. Компания образовалась сразу и состояла из четырёх человек — русской девочки с Дальнего Востока, казашки из Кзыл-Орды и мальчика латыша из Риги. Я, Люба Яныгина, Оля Хан и Арнис Зитанс. С самого начала мы старались держаться вместе, всё время смеялись, пробовали развлечься дворовыми играми (пытались пробраться во время тихого часа по балкону в соседнюю спальню), но были пойманы и жёстко отчитаны за «антиартековское» поведение. Если бы не Люба, Оля и Арнис, я бы на третий день скукожилась от этих бесконечных построений и речёвок. Пионерский официоз, начиная с зарядки, проходил на огромном стадионе с трибунами, он же выполнял функцию сценической площадки. И в «Артеке», и в самой пионерской организации изо всех сил культивировалась сплошная коллективная жизнь; личность там была неуместна и противопоказана. Были, конечно, пионеры-герои, но, во-первых, они были давно, а во-вторых, пионеры-герои погибли за всех остальных пионеров, то есть, за коллектив. Сказать, что сплошная коллективная жизнь раздражала… Да нет, она не раздражает в подростковом возрасте. Как не раздражает вечное грандиозное «мы» и парадная пионерская форма. Раздражает другое – форма без содержания, фарисейство, игрушечность символов. Вот типичный пример. Во всех пионерских лагерях, особенно крупных, существовала такая вещь, как прощальный пионерский костёр, который проводился накануне отъезда, подводил итог лагерной смене и являлся высшей эмоциональной точкой всего лагерного периода. На «кострах» пели, танцевали, обменивались адресами, прощались и плакали, костры затягивались до утра, их ждали, предвкушали и вспоминали спустя годы. Существовала старинная артековская традиция – забирать домой и хранить в качестве сувенира уголёк прощального костра как символ пионерского братства и память об Артеке. Был ли у меня такой уголёк? Был, конечно. Угольки в слюде, как и положено, нам раздали накануне отъезда. Только никакого прощального костра у нас не случилось – по каким-то причинам руководство лагеря решило его просто не проводить. Почему, неизвестно. Чувствовался во всём «Артеке» какой-то упадок сил, будто выдох после предыдущей помпезной международной смены… Вот написала – официоз, построения, смотры, но было, было даже в «Артеке» одно неформальное, не пионерское мероприятие, где мы все отрывались по полной. Проходило оно нечасто – два раза в неделю и всё на том же стадионе, но это была самая настоящая дискотека – там я впервые услышала «Boney`M». Сначала на этих дискотеках крутили какие-то советские песни, — не помню ни одной, — мы под них танцевали, но на третий-четвёртый раз что-то произошло, и старшие отряды, «Селигер» и «Байкал», прекратив танцы, принялись скандировать и громко хлопать в ладоши: «БО-НИ-ЭМ!.. БО-НИ-ЭМ!.. БО-НИ-ЭМ!!!». Кто такие эти «БОНИЭМ», зачем их призывают, я по малолетству и отдалённости от столицы, не имела никакого понятия, но было ясно: народ чего-то добивается, а, значит, нужно поддержать. К тому же, это было страшно весело – стоять, кричать и дружно хлопать. Через пять минут скандирование охватило весь стадион и продолжалось минут двадцать, гулко отдаваясь эхом по всему лагерю, руководство, видимо, растерялось, советскую музыку выключили, а после паузы таки завели неизвестных мне «Boney`M». Я и представить себе не могла, что музыка может быть ТАКОЙ!.. Даже наши замученные вожатые – не представляю, когда вообще они спали – ожили на глазах и танцевали шейк где-то сбоку.
Там, в «Артеке», я впервые увидела «живого артиста», и не кого-нибудь, а самого Савелия Крамарова.
К пионерским делам главный комик СССР никакого отношения не имел – он приехал в Крым на съёмки «Приключений капитана Врунгеля», своего последнего перед отъездом в Америку на ПМЖ, фильма. А «Врунгеля» снимали прямо на нашем пляже. Вдруг за одну ночь у одного из пирсов выросла деревянная шхуна «Беда», а по шхуне в белом кителе важно ходил актёр Михаил Пуговкин… Это сейчас российские дети мечтают о карьере и успехе, а у советских детей было две мечты – стать космонавтом (у мальчиков) и сняться в кино (у всех). Или хотя бы взглянуть на эти самые съемки. И вот это кино буквально в ста метрах, мы отпросились у вожатого, нам даже разрешили подойти поближе, и мы даже захватили открытки для автографа. Вопрос: как его получить?! «Беда» стоит рядом, все актёры – на ней, но на шхуну, естественно, никого не пускают, площадка оцеплена. Минут десять мы мнёмся в сторонке, и, понимая, что нас вот-вот хватятся, я объясняю ребятам, что пойду на корабль одна и разведаю обстановку. Все соглашаются, и я неуверенно пробираюсь по пирсу. У трапа, конечно, охранник — нет, охранников в СССР не водилось! – дежурный, он, конечно, меня не пропустит, а с палубы все куда-то исчезли. На моё счастье вдруг появляется тот самый рыжий веснушчатый мальчик из «Ералаша». Помните рыжего мальчика из советского «Ералаша»? Мальчика звали Аркаша Маркин, и увидеть его живьём было всё равно, что познакомиться с Волком из главного мультсериала СССР «Ну, погоди!». Мы быстро знакомимся – судя по его виду, мальчику Аркаше скучно без общения, а тут — живые дети! – и он говорит, нет проблем, позову Пуговкина. Через минуту нас окружает весь отряд «Севан», Аркаша и Пуговкин раздают нам автографы, объясняя, что сейчас у них репетиция, что съёмки начнутся на днях, не такое уж это чудесное дело, и вообще они завидуют нам, которым не надо весь день торчать на «Беде» в костюмах и гриме. Когда Пуговкин уходит, дежурный-охранник насмешливо замечает, что если уж брать автограф, так у Савелия Крамарова, и показывает нам на высокий парапет, где и вправду, как на насесте, сидит скучающий Крамаров – в кепке и плавках. Видя нашу нерешительность, охранник смеётся: ну, подойдите, спросите: Сава, как поживаешь? Даже в этом смехе чувствуется, что Крамаров — суперзвезда, у него здесь особое положение. Аркаша Маркин, как назло, куда-то исчезает — все вопросительно смотрят на меня, и мне ничего не остаётся, как опять «идти на разведку». До парапета довольно далеко, но я бегу бегом, так как нас, скорее всего, уже ищут, а я, кстати сказать, председатель совета отряда. В «Артеке» эти председатели советов отрядов на фиг никому не нужны – общелагерные мероприятия наползают одно на другое, мероприятия организуют вожатые и инструкторы, но как без председателя? нельзя. Подбегаю к Крамарову – тот дремлет сидя – что-то спрашиваю его и протягиваю открытку. «Сава» смотрит на меня так, точно это не я, а ближайшая к нему пальма заговорила человеческим голосом, что-то бурчит в ответ, не разбираю, что именно, но посыл ясен: я отдыхаю, отстаньте. Получая открытку с автографом, задаю ему ещё какой-то вопрос, но тут на нас налетают ребята и плотно окружают Крамарова. Натиск такой, что Савелию едва удаётся удержаться на своём насесте, и, расписавшись пару раз, он просто сбегает…
Где-то в середине смены нас ведут на Аю-Даг, Медведь-Гору, и по дороге рассказывают легенду о гигантском медведе, который шёл несколько дней, смертельно устал, лёг у моря и окаменел. На вершине Аю-Дага, в ложбине, есть «волшебный горячий камень», и говорят, если сесть на камень и загадать заветное желание, оно непременно исполнится. Про желание нас оповестили заранее, было время подумать, но, скажите, пожалуйста, что я могла загадать, кроме мамочкиного заветного ИНСТИТУТА???
… После возвращения домой я начинаю неистово скучать по «Артеку», каждый день писать письма всему отряду «Севан», листать голубой артековский дневник и напевать артековские песни. Я и сама получаю в день штук по двадцать пять писем со всего Советского Союза, и почтальон, не зная, как запихнуть их в узкий почтовый ящик, просто складывает их в подъезде на подоконник. В письмах мы обещаем друг другу встретиться в Москве у мавзолея Ленина на Красной Площади, кажется, после десятого класса, но через год и письма, и намерения, рассасываются, но я до сих пор помню все артековские лица и все имена той августовской немеждународной смены. Когда приходит конец империи под названием Советский Союз, для меня это имеет вполне конкретное значение – ведь большая часть моего отряда «Севан» теперь живёт за границей, и наша смена вполне может считаться международной.
А Мальчик? – спросите вы. – Мальчик Из Другой Школы, что с ним?
Мальчик Из Другой Школы вошёл в историю моей жизни как первый и самый настоящий поклонник, что, признаться, я (по закону жанра!) совсем не ценила. Но о Мальчике Из Другой Школы — чуть позже.
Утренняя зарядка и гимнастика СССР, пионерская зорька
