Мировую славу нидерландскому гуманизму принес Эразм Роттердамский. Это псевдоним ГертаГертсена (1466 — 1536), писавшего на латыни и бывшего одним из лучших мастеров латинской прозы ренесанса.
Эразм был гражданином мира (космополитом), он жил и получал образование различных государствах Европы: во Англии и Франции, Германии и Швейцарии; он был одним из фаворитов общеевропейского гуманизма.
Все его труды воистину бесценны, но основной успех писателя выпал на долю маленькой книжки, которую сам он считал милым пустячком. Этот пустячок принес ему литературное бессмертие, более того актуальность в читательских кругах на все времена. Речь заходит о написанной в 1509 г. «Похвале глупости», в которой с непередаваемым юмором рассматривается общество во всех его проявлениях, вскрывается сущность судьбе, счастья, знания, веры.
Это одновременно художественное произведение, философский трактат, психотерапевтическая и богословская работа. Композиционно же «Похвала глупости» — строгий пример ораторского мастерства, блестящая пародия на схоластику и — нежданно для ученого латиниста — высоко поэтический текст.
Осмеяно в ней, само собой разумеется, всё — от постели до веры. Это ясно. А вывод? А вывод таков: человек двойствен — наполовину от Всевышнего, наполовину от линии, значит и выход для него в мудрости и симбиозе глупости, чего может достигнуть лишь просветленная душа, пользующаяся по собственному усмотрению телесными органами, потому что так как ничто человеческое ей не чуждо.
Образ Глупости. Главный тезис тут – переход глупости в мудрость и напротив.
Госпожа Глупость, поющая хвалу себе самой, легко оборачивается мудростью, самодовольная знатность — тупой низостью, бесконечная власть — нехорошим рабством, исходя из этого драгоценнейшим правилом судьбы делается призыв «ничего сверх меры!». В данной убеждённости сущность идейной позиции Эразма Роттердамского, обнаруживающейся и в других его произведениях.
Композиция Похвалы Глупости отличается внутренней стройностью, не обращая внимания на кое-какие повторения и отступления, каковые разрешает себе Мория(греч. moria – глупость), выкладывая в непринужденной импровизации, как и подобает Глупости, то, что в голову взбрело. Книга раскрывается громадным вступлением, где Глупость информирует тему собственной речи и представляется аудитории. За этим направляться первая часть, обосновывающая общечеловеческую, универсальную власть Глупости, коренящуюся в самой базе судьбы и в природе человека. Вторую часть образовывает описание разных форм и видов Глупости — ее разделение в обществе от низших слоев народа до высших кругов знати. За этими главными частями, где дана картина судьбы, как она имеется, направляться последняя часть, где идеал блаженства — жизнь, какою она должна быть, — выясняется также высшей формой сумасшествия вездесущей Мории (В начальном тексте Похвального слова нет никаких подразделений: принятое деление на главы не в собственности Эразму и появляется в первый раз в издании 1765 года).
Для новейшего читателя, отделенного от аудитории Эразма столетиями, самый живой интерес воображает, возможно, первая часть Похвального слова, покоряющая неувядаемой свежестью парадоксально заостренной мысли и достатком чуть уловимых оттенков. Глупость неопровержимо обосновывает собственную власть над всей судьбой и всеми ее благами. Все возрасты и все эмоции, все формы связей между людьми и любая хорошая деятельность обязаны ей своими радостями и своим существованием. Она — база счастья и всякого процветания. Что это — не в серьез либо действительно? Невинная игра ума для развлечения друзей либо пессимистическое опровержение веры в разум? В случае если это шутка, то она, как сообщил бы Фальстаф, позволила себе слишком много, дабы быть забавной. Иначе, целый вид Эразма не только как писателя, но и как человека общительного, снисходительного к людским слабостям, остроумного собеседника и хорошего друга, человека, которому ничто человеческое не было чуждо, любителя прекрасно покушать и узкого ценителя книги, исключает безрадостный взор на судьбу как на сцепление глупостей, где мудрецу остается лишь, по примеру Тимона, бежать в пустыню (гл. XXV).
Через всю первую философскую часть речи проходит сатирический образ мудреца, и черты этого антипода Глупости оттеняют главную идея Эразма. Это законченный образ схоласта, средневекового кабинетного ученого, загримированный — в соответствии с литературной традиции — под древнего мудреца-стоика. Это рассудочный педант, принципиальный неприятель людской природы. Но с позиций живой судьбы его книжная обветшалая мудрость — скорее полная глупость.
Все многообразие конкретных людских заинтересованностей никак не сведешь к одному лишь знанию, а тем более к отвлеченному, оторванному от судьбы книжному знанию. Страсти, жажды, поступки, рвения, в первую очередь рвение к счастью как база судьбы, более первичны, чем рассудок, и в случае если рассудок противопоставляет себя жизни, то его формальный антипод — глупость — сходится со всяким началом судьбы. ЭразмоваМория имеется, исходя из этого сама жизнь. Она синоним настоящей мудрости, не отделяющей себя от судьбы, в то время как схоластическая мудрость — порождение настоящей глупости.
Обращение Мории в первой части снаружи как бы выстроена на софистической подмене абстрактного отрицания конкретной хорошей противоположностью. Страсти не есть разум, желание не есть разум, счастье — не то, что разум, следовательно, все это — что-то неразумное, другими словами Глупость.
Мория первой части — это сама Природа, которой нет потребности обосновывать собственную правоту крокодилитами, соритами, рогатыми силлогизмами и другими диалектическими хитросплетениями (гл. XIX). Не категориям логики, а жажде люди обязаны своим рождением — жажде делать детей (гл. XI). Жажде быть радостными люди обязаны любовью, дружбой, миром в обществе и семье. Агрессивная безрадостная мудрость, которую посрамляет красноречивая Мория, — это псевдорационализм средневековой схоластики, где рассудок, поставленный на работу вере, педантически создал сложнейшую совокупность норм и регламентации поведения.
Мория природы в действительности выясняется подлинным разумом судьбы, а отвлеченный разум официальных мудрецов — это безрассудство, сущее сумасшествие. Мория — это мудрость, а казенная мудрость — это нехорошая форма Мории, настоящая глупость. Эмоции, каковые, если доверять философам, нас обманывают, приводят к разуму; практика, а не схоластические писания — к знанию; страсти, а не стоическое хладнокровие — к доблести. По большому счету глупость ведет к мудрости (гл. XXX).
Жизнь не терпит никакой односторонности. Исходя из этого рассудочному мудрецу — теоретику, схоласту, начетчику, что жаждет все подогнать под бумажные нормы и везде суется с одним и тем же мерилом, нет места ни на пиру, ни в амурном беседе, ни за прилавком. Веселье, удовольствие, практика житейских дел имеют собственные особенные законы, его критерии в том месте негодны. Ему остается только суицид (гл. XXXI). Односторонность отвлеченного принципа убивает все живое, потому что не мирится с многообразием судьбы.
Вторая часть Похвального слова посвящена формам и различным видам Глупости. Но просто подметить, что тут незаметно изменяется не только предмет, но и суть, влагаемый в понятие глупость, его тенденция и характер смеха. Изменяется разительным образом и самый тон панегирика. Глупость забывает собственную роль, и вместо того дабы восхвалять себя и собственных слуг, она начинает возмущаться служителями Мории, разоблачать и бичевать. Юмор переходит в сатиру.
Предмет первой части это общечеловеческие состояния: разные возрасты людской судьбе, многообразные и деятельности и вечные источники наслаждения, коренящиеся в людской природе. Мория тут совпадала исходя из этого с самой природой и была только условной Глупостью — глупостью с позиций отвлеченного рассудка. Но все имеет собственную меру, и одностороннее развитие страстей, как и сухая мудрость, переходит в собственную противоположность. Уже глава XXXV, прославляющая радостное состояние животных, каковые не знают никакой учения и подчиняются одной природе, — неясна. Значит ли это, что человек не должен стремиться раздвинуть границы собственного жребия, что он обязан уподобиться животным? Не противоречит ли это Природе, наделившей его интеллектом? Исходя из этого дураки, шуты, слабоумные и глупцы, не смотря на то, что и радостны, все же не убедят нас направляться скотскому неразумию их существования (гл. XXXV). Похвала Глупости незаметно переходит от панегирика природе к сатире на невежество, косность и отсталость общества.
Общефилософский юмор панегирика Глупости сменяется исходя из этого социальной критикой современных учреждений и нравов. Теоретическая и с виду шутливая полемика с древними стоиками, обосновывающая, не без приемов софистического остроумия, невыгоды мудрости, уступает место колоритным и язвительным ядовитым характеристикам и бытовым зарисовкам невыгодных форм современной глупости.
Универсальная сатира Эразма тут не щадит ни одного звания в роде людском. Глупость царит в народной среде равно как и в придворных кругах, где у вельмож и королей не отыскать и пол-унции здравого смысла (гл. LV). Громаднейшей резкости сатира достигает в главах о богословах и философах, монахах и иноках, епископах, первосвященниках и кардиналах (гл. LII-LX), особенно — в колоритных чертях монахов и богословов, основных соперников Эразма в течении всей его деятельности. Нужна была громадная смелость, дабы продемонстрировать миру смрадное болото богословов и гнусные пороки монашеских орденов во всей их красе! Отец Александр VI, — вспоминал потом Эразм, — в один раз увидел, что предпочел бы обидеть самого могущественного монарха, чем задеть эту нищенствующую братию, которая властвовала над умами невежественной толпы. Монахи вправду ни при каких обстоятельствах не могли забыть обиду писателю этих страниц Похвалы Глупости.
Обращение Мории в этих главах местами неузнаваема по тону. Место Демокрита, со хохотом замечающего повседневную судьбу смертных, занимает уже негодующий Ювенал, что ворошит сточную яму тайных пороков — и это вопреки начальному намерению выставлять напоказ забавное, а не гнусное (предисловие Эразма).
От прошлой шутливости благорасположенной к смертным Мории, не остается и следа. Условная маска Глупости спадает с лица оратора, и Эразм говорит уже прямо от собственного имени, как Иоанн Креститель Реформации (по выражению французского философа-скептика финиша XVII в. П.Бейля). Новое в антимонашеской сатире Эразма — не разоблачение обжорства, лицемерия и надувательства, как, к примеру, в известном Декамероне Боккаччо, где они фигурировали как ловкие пройдохи, пользующиеся глупостью верующих. Людская природа, вопреки сану, дает себя знать в их поведении. Исходя из этого у Боккаччо и других новеллистов они забавны, и рассказы об их проделках питают лишь здоровый скепсис. У Эразма же монахи порочны, мерзки и уже навлекли на себя единодушную неприязнь (гл. LIV). За сатирой Эразма чувствуется другая историческая и национальная земля, чем у Боккаччо. Созрели условия для радикальных трансформаций, и ощущается потребность в хорошей программе действий. Мория, защитница природы, в первой части речи была в единстве с объектом собственного юмора. Во второй части Мория как разум, отделяется от предмета хохота. Несоответствие делается антагонистическим и нетерпимым. Чувствуется воздух назревшей Реформации.
Сатира Эразма завершается очень храбрым заключением. По окончании того, как Глупость доказала собственную власть над человечеством и над состояниями и всеми сословиями современности, она вторгается в святая святых христианского мира и отождествляет себя с самым духом религии Христа, а не только с церковью как учреждением, где ее власть уже доказана ранее: христианская вера сродни Глупости, потому что высшей призом для людей есть собственного рода сумасшествие (гл. LXVI-LXVII), в частности — счастье экстатического слияния с божеством.
Последние главы Похвального слова, где Глупость отождествлена с духом христианской веры, свидетельствуют, что в европейском обществе наровне с протестантами и католиками, наровне с Лойолой и Лютером, складывалась третья партия, гуманистическая партия осмотрительных умов (Эразм, Рабле, Монтень), враждебных всякому религиозному фанатизму. И этой, пока еще не сильный партии сомневающихся, партии свободомыслящих, опирающейся на разум и природу и отстаивающей свободу совести в момент высшего накала религиозных страстей, исторически принадлежало будущее.
Эразм Роттердамский —
