Тут было одно особое событие, которое глубоко потрясло Григория, совсем укрепив в нем одно неприятное и омерзительное прошлое подозрение. Эта Лизавета Смердящая была малого роста девка, «двух аршин с малым», как умилительно вспоминали о ней по окончании ее смерти многие из богомольных старух отечественного города. Двадцатилетнее лицо ее, здоровое, широкое и румяное, было в полной мере идиотское; взор же глаз неподвижный и неприятный, не смотря на то, что и смирный. Ходила она всю жизнь, и летом и зимний период, босая и в одной посконной рубахе. Практически тёмные волосы ее, очень частые, закурчавленные как у барана, держались на голове ее в виде как бы какой-то огромной шапки. Помимо этого, всегда были запачканы в почве, в грязи, с налипшими в них листочками, лучиночками, стружками, по причине того, что дремала она неизменно на земле и в грязи. Папа ее был бесприютный, разорившийся и хворый мещанин Илья, очень сильно запивавший и приживавший уже много лет наподобие работника у одних зажиточных хозяев, также отечественных мещан. Мать же Лизаветы в далеком прошлом умерла. Всегда болезненный и злобный Илья безжалостно бивал Лизавету, в то время, когда та приходила к себе. Но приходила она редко, по причине того, что приживала по всему городу как юродивый Божий человек. И хозяева Ильи, и сам Илья, а также многие из муниципальных сострадательных людей, из купцов и купчих в основном, пробовали неоднократно одевать Лизавету приличнее, чем в одной рубахе, а к зиме постоянно надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя безоговорочно, уходила и где-нибудь, в основном на соборной церковной паперти, обязательно снимала с себя все, ей пожертвованное, – платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, – все оставляла на месте и уходила босая и в одной рубахе так же, как и прежде. Раз произошло, что новый губернатор отечественной губернии, обозревая наездом отечественный город, весьма обижен был в собственных лучших эмоциях, увидав Лизавету, и не смотря на то, что осознал, что это «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что юная девка, скитающаяся в одной рубахе, нарушает благоприличие, а потому дабы этого впредь не было. Но губернатор уехал, а Лизавету покинули как была. Наконец папа ее умер, и она тем самым стала всем богомольным лицам в городе еще милее, как сирота. В действительности, ее как словно бы все кроме того обожали, кроме того мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у нас, в особенности в школе, народ задорный. Она входила в незнакомые дома, и никто не выгонял ее, наоборот, всяк-то приласкает и грошик даст. Дадут ей грошик, она заберёт и в тот же час снесет и опустит в которую-нибудь кружку, церковную аль острожную. Дадут ей на рынке бублик либо калачик, обязательно отправится и первому встречному ребеночку даст бублик либо калачик, в противном случае так остановит какую-нибудь отечественную самую богатую барыню и той даст; и барыни принимали кроме того с радостию. Сама же питалась не в противном случае когда тёмным хлебом с водой. Зайдет она, бывало, в богатую лавку, садится, тут дорогой товар лежит, деньги и тут, хозяева ни при каких обстоятельствах ее не остерегаются, знают, что хоть тысячи выложи при ней денег и забудь, она из них не заберёт ни копейки. В церковь редко заходила, дремала же либо по церковным папертям, либо перелезши через чей-нибудь плетень (у нас еще большое количество плетней вместо заборов кроме того до сейчас) в чьем-нибудь огороде. К себе, другими словами в дом тех хозяев, у которых жил ее покойный папа, она являлась приблизительно раз в неделю, а по зимам приходила и ежедневно, но лишь только на ночь, и ночует или в сенях, или в коровнике. Дивились на нее, что она выносит такую жизнь, но уж так она привыкла; хоть и мелка была ростом, но сложения неординарно крепкого. Утверждали и у нас иные из господ, что все это она делает только из гордости, но как-то это не вязалось: она и сказать-то ни слова не умела и иногда лишь шевелила что-то языком и мычала – какая уж тут гордость. Вот и произошло, что в один раз (давненько это было), в одну сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, очень уже по-отечественному поздно, одна хмельная ватага разгулявшихся отечественных господ, молодцов пять либо шесть, возвращалась из клуба «задами» по зданиям. По обе стороны переулка шел плетень, за которым тянулись огороды прилежащих домов; переулок же выходил на мостки через отечественную вонючую и долгую лужу, которую у нас принято именовать время от времени речкой. У плетня, в крапиве и в лопушнике, усмотрела наша фирма дремлющую Лизавету. Подгулявшие господа остановились над нею с смехом и начали острить со всею вероятной бесцензурностью. Одному барчонку пришел внезапно в голову совсем эксцентрический вопрос на неосуществимую тему: «Возможно ли, мол, не смотря на то, что кому бы то ни было, счесть для того чтобы зверя за даму, вот хоть бы сейчас, и проч.». Все с гордым омерзением сделали вывод, что запрещено. Но в данной кучке произошёл Федор Павлович, и он мигом выскочил и сделал вывод, что возможно счесть за даму, кроме того весьма, и что тут кроме того что-то особенного рода пикантное, и проч., и проч. Действительно, в ту пору он у нас через чур уж кроме того выделанно напрашивался на собственную роль шута, обожал выскакивать и смешить господ, с видимым равенством само собой разумеется, но на деле идеальным пред ними хамом. Это было как раз то самое время, в то время, когда он взял из Санкт-Петербурга известие о смерти его первой жены, Аделаиды Ивановны, и в то время, когда с крепом на шляпе выпивал и безобразничал так, что иных в городе, кроме того из самых беспутнейших, при взоре на него коробило. Ватага, само собой разумеется, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги кроме того начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, не смотря на то, что все еще с чрезмерною веселием, и наконец пошли все прочь собственной дорогой. Потом Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он совместно со всеми ушел; возможно, так как раз и было, никто этого не знает предположительно и ни при каких обстоятельствах не знал, но месяцев через пять либо шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, задавали вопросы и доискивались: чей грех, кто обидчик? Вот тут-то внезапно и разнеслась по всему городу необычная молва, что обидчик имеется самый данный Федор Павлович. Откуда взялась эта молва? Из той ватаги гулявших господ именно оставался к тому времени в городе только один участник, да да и то пожилой и почтенный статский советник, владевший взрослыми дочерьми и семейством и что уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы кроме того что и было; другие же участники, человек пять, на ту пору разъехались. Но молва прямешенько говорила о Федоре Павловича и указывала . Само собой разумеется, тот не очень-то кроме того и претендовал на это: каким-нибудь купчишкам либо мещанам он и отвечать не стал бы. Тогда он был горд и говорил не в противном случае как в собственной дворян и компании чиновников, которых столь смешил. Вот в эту-то пору Григорий энергически и приложив все возможные усилия стал за собственного барина и не только защищал его против всех этих наговоров, но вступал за него в препирательства и брань и многих переуверил. «Она сама, низкая, виновата», – сказал он утвердительно, а обидчиком был не кто другой, как «Карп с винтом» (так именовался один узнаваемый тогда городу ужасный заключённый, к тому времени бежавший из губернского острога и в отечественном городе тайком живший). Предположение эта показалась правдоподобною, Карпа не забывали, как раз не забывали, что в те самые ночи, под осень, он по городу шлялся и троих ограбил. Но целый данный случай и все эти толки не только не отвратили неспециализированной симпатии от бедной юродивой, но ее еще пуще стали все защищать и оберегать. Купчиха Кондратьева, одна зажиточная вдова, кроме того так распорядилась, что в конце еще апреля завела Лизавету к себе, с тем чтобы ее и не производить до самых родов. Стерегли неусыпно, но так вышло, что, не обращая внимания на всю неусыпность, Лизавета в самый последний сутки, вечером, внезапно тайком ушла от Кондратьевой и оказалась в саду Федора Павловича. Как она в ее положении перелезла через большой и крепкий забор сада, осталось некоего рода тайной. Одни уверяли, что ее «перенесли», другие, что ее «перенесло». Наверное, что все случилось хоть и очень мудреным, но натуральным образом, и Лизавета, могшая лазить по плетням в чужие огороды, дабы в них ночевать, забралась как-нибудь и на забор Федора Павловича, а с него, хоть и со вредом себе, соскочила в сад, не обращая внимания на собственный положение. Григорий ринулся к Марфе Игнатьевне и отправил ее к Лизавете помогать, а сам сбегал за старая женщина повитухой, мещанкой, кстати неподалеку жившею. Ребеночка спасли, а Лизавета к восходу солнца умерла. Григорий забрал младенца, принес в дом, посадил жену и положил его к ней на колени, к самой ее груди: «Божье дитя-сирота – всем родня, а нам с тобой подавно. Этого покойничек отечественный отправил, а случился этот от бесова сына и от праведницы. Питай в дальнейшем не плачь». Так Марфа Игнатьевна и воспитала ребеночка. Назвали и назвали Павлом, а по отчеству все его и сами, без указу, стали звать Федоровичем. Федор Павлович не противоречил ничему а также отыскал все это забавным, не смотря на то, что приложив все возможные усилия продолжал от всего отрекаться. В городе понравилось, что он забрал подкидыша. Потом Федор Павлович сочинил подкидышу и фамилию: назвал он его Смердяковым, по прозвищу матери его, Лизаветы Смердящей. Вот этот-то Смердяков и вышел вторым слугой Федора Павловича и жил, к началу отечественной истории, во флигеле совместно со стариком старухой и Григорием Марфой. Употреблялся же в поварах. Весьма бы нужно примолвить кое-что и о нем намерено, но мне совестно столь продолжительно отвлекать внимание моего читателя на столь обычных лакеев, а потому и перехожу к моему рассказу, уповая, что о Смердякове как-нибудь сойдет само собою в будущем течении повести.
Голубая Офелия… — стихи Игоря ЧИННОВА просматривает Елена КУРЕЛЛА
