Часть первая
Книга первая
История одной семейки
I
Федор Павлович Карамазов
Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика отечественного уезда Федора Павловича Карамазова, столь известного в свое время (да и сейчас еще у нас припоминаемого) по ужасной и чёрной смерти собственной, приключившейся ровно тринадцать лет назад и о которой сообщу в собственном месте. Сейчас же сообщу об этом «помещике» (как его у нас именовали, не смотря на то, что он всю жизнь совсем практически не жил в собственном поместье) только то, что это был необычный тип, частенько, но, видящийся, как раз тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, – но из таких, но, бестолковых, каковые могут превосходно обделывать собственные имущественные делишки, и лишь, думается, одни эти. Федор Павлович, к примеру, начал практически что ни с чем, помещик он был самый мелкий, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а в это же время в момент смерти его у него выяснилось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И одновременно с этим он все-таки всю жизнь собственную был одним из бестолковейших сумасбродов по всему отечественному уезду. Повторю еще: тут не глупость; большая часть этих сумасбродов достаточно умно и хитро, – в частности бестолковость, к тому же какая-то особая, национальная.
Он был женат два раза, и у него было три сына: старший, Дмитрий Федорович, от первой жены, а остальные два, Алексей и Иван, от второй. Первая супруга Федора Павловича была из достаточно знатного рода и богатого аристократов Миусовых, также помещиков отечественного уезда. Как как раз произошло, что женщина с приданым, к тому же прекрасная и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но оказавшихся уже и в прошлом, имела возможность выйти замуж за для того чтобы ничтожного «мозгляка», как все его тогда именовали, растолковывать через чур не стану. Так как знал же я одну женщину, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая по окончании нескольких лет таинственной любви к одному господину, за которого, но, постоянно могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, но же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь ринулась с большого берега, похожего на утес, в достаточно глубокую и стремительную реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, дабы быть похожим шекспировскую Офелию, а также так, что будь данный утес, столь в далеком прошлом ею намеченный и любимый, не столь красив, а будь на его месте только прозаический плоский берег, то самоубийства, возможно, не случилось бы вовсе. Факт данный подлинный, и нужно думать, что в отечественной русской судьбы, в два либо три последние поколения, таких либо однородных с ним фактов происходило много. Подобно тому и поступок Аделаиды Ивановны Миусовой был несомненно отголоском чужих веяний и также пленной мысли раздражением. Ей, возможно, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против публичных условий, против насилия семейства и своего родства, а услужливая фантазия убедила ее, допустим, на один лишь миг, что Федор Павлович, не обращая внимания на собственный чин приживальщика, все-таки один из храбрейших и насмешливейших людей той, переходной ко всему лучшему, эры, в то время как он был лишь не добрый шут, и больше ничего. Пикантное состояло еще и в том, что дело обошлось увозом, а это весьма прельстило Аделаиду Ивановну. Федор же Павлович на все подобные пассажи был кроме того и по социальному собственному положению очень тогда подготовлен, потому что страстно хотел устроить собственную карьеру не смотря на то, что чем бы то ни было; примазаться же к хорошей родне и забрать приданое было весьма заманчиво. Что же до обоюдной любви, то ее вовсе, думается, не было – ни со стороны невесты, ни с его стороны, несмотря кроме того на красивость Аделаиды Ивановны. Так что случай данный был, возможно, уникальным в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во всю собственную жизнь, мгновенно готового прильнуть к какой угодно юбке, лишь бы та его поманила. А в это же время одна лишь эта дама не произвела в нем со страстной стороны никакого особого впечатления.
Аделаида Ивановна, в тот же час же по окончании увоза, мигом рассмотрела, что мужа собственного она лишь ненавидит, и больше ничего. Так, следствия брака обозначились с чрезвычайною быстротой. Не обращая внимания на то, что семейство кроме того достаточно не так долго осталось ждать примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась самая вечные сцены и беспорядочная жизнь. Говорили, что юная супруга выказала при том несравненно более возвышенности и благородства, нежели Федор Павлович, что, как мы знаем сейчас, подтибрил у нее тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их взяла, так что тысячки эти с того времени решительно как бы канули для нее в воду. Деревеньку же и достаточно хороший муниципальный дом, каковые также пошли ей в приданое, он продолжительное время и приложив все возможные усилия старался перевести на собственный имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и предположительно бы добился того из одного, так сообщить, отвращения и презрения к себе, которое он возбуждал в собственной супруге ежеминутно собственными бесстыжими вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, лишь чтобы отвязался. Но, к счастию, вступилось семейство Аделаиды Ивановны и ограничило хапугу. Положительно как мы знаем, что между супругами происходили нередкие драки, но, по преданию, бил не Федор Павлович, а била Аделаида Ивановна, женщина тёплая, храбрая, смуглая, нетерпеливая, одаренная превосходной физической силой. Наконец она кинула дом и сбежала от Федора Павловича с одним погибавшим от нищеты семинаристом-преподавателем, покинув Федору Павловичу на руках трехлетнего Митю. Федор Павлович мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в перерывах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем на покинувшую его Аделаиду Ивановну, причем информировал такие подробности, каковые через чур бы стыдно было информировать мужу о собственной брачной жизни. Основное, ему как словно бы приятно было а также льстило разыгрывать пред всеми собственную забавную роль обиженного супруга и с прикрасами кроме того расписывать подробности о собственной обиде. «Поразмыслишь, что вы, Федор Павлович, чин взяли, так вы довольны, не обращая внимания на всю вашу горесть», – говорили ему насмешники. Многие кроме того прибавляли, что он рад явиться в подновленном виде шута и что специально, для усиления хохота, делает вид, что не подмечает собственного комического положения. Кто знает но, возможно, было это в нем и наивно. Наконец ему удалось открыть следы собственной беглянки. Бедняжка оказалась в Санкт-Петербурге, куда перебралась с своим семинаристом и где безусловно пустилась в самую полную эмансипацию. Федор Павлович срочно захлопотал и начал собираться в Санкт-Петербург, – для чего? – он, само собой разумеется, и сам не знал. Право, возможно, он бы тогда и отправился; но, предприняв такое ответ, в тот же час же почел себя в особом праве, для бодрости, пред дорогой, пуститься снова в самое безбрежное пьянство. И вот в это-то время семейством его жены оказалось известие о смерти ее в Санкт-Петербурге. Она как-то внезапно погибла, где-то на чердаке, по одним сказаниям – от тифа, а по вторым – словно бы бы с голоду. Федор Павлович определил о смерти собственной жены пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в эйфории воздевая руки к небу: «Сейчас отпущаеши», а по вторым – плакал навзрыд как мелкий ребенок, и до того, что, говорят, жалко кроме того было наблюдать на него, не обращая внимания на все к нему отвращение. Весьма возможно, что было да и то, и второе, другими словами что и радовался он собственному освобождению, и плакал по освободительнице – дружно. Как правило люди, кроме того злодеи, значительно наивнее и простодушнее, чем мы по большому счету о них заключаем. Да и мы сами также.
Дмитрий Быков. лекция
