Капитализм и успешную рыночную экономику можно понять, разобравшись в парадоксах капитализма. Как растолковывает Адам Смит, мы приобретаем хлеб насущный благодаря не доброте булочника, но жажде этого булочника получить. Отечественная потребность в хлебе удовлетворяется за счет жадности другого человека? Парадокс. Мысль Адама Смита была частью серьёзной полемики XVIII века, начатой Бернардом Мандевилем, что в 1705 году объявил, что пороки отдельных людей возможно обратить в публичную пользу. К тому времени как Адам Смит опубликовал «Достаток народов» (1776), спор практически завершился. Но то, как Смит пересказал сущность этого спора, и то, как мы сейчас интерпретируем данный пересказ, скрывает от нас кое-какие серьёзные черты принципа Мандевиля в его уникальной форме.
Во второй половине 50-ых годов XVIII века в моей родной стране редактор издания «Denmark and Norway’s Economic Magazine» высказал распространенное неприятие идеи Мандевиля о том, что публичное благо существует благодаря порокам отдельных людей. Данный редактор, Эрик Понтоппидан, в прошлом был епископом Бергена, что частично растолковывает его негодование: в случае если вычислять порок движущей силой публичного блага, то человек, что подожжет Лондон, будет храбрецом, поскольку его поступок создаст столько рабочих мест для дровосеков, плотников и т. д. Красивое ответ данной задачи, и метод консолидации самой идеи с теорией рыночной экономики внес предложение миланский экономист Пьетро Верри в первой половине 70-ых годов восемнадцатого века: «Личный интерес каждого индивида, в то время, когда он сходится с публичным интересом , есть лучшей гарантией публичного счастья» [курсив мой — Э. Р.][172]. Одновременно с этим разумеется, что при рыночной экономике эти интересы не всегда сосуществуют в совершенной гармонии между собой. Создать политику, при которой частные интересы совпадут с публичными, — задача законодателя.
Сегодняшняя экономическая наука выстроена около интерпретации Мандевиля и Смита, которая отличается от интерпретации экономистов континентальной Европы XVIII века по трем серьёзным пунктам.
• Во-первых, нельзя считать интересы индивида единственной движущей силой общества, как это делает стандартная экономика. Добродетель отдельных людей редко оборачивается чем-либо иным, не считая добродетели — личной либо публичной. Но публичная добродетель, как мы еще заметим, может проявляться частными пороками. Эмоции более добропорядочные, чем стремление и жадность к прибыли, тяжелее поддаются моделированию.
• Во-вторых, благодаря факторов, прекрасно известных экономистам еще до Адама Смита, — синергии, возрастающей и убывающей отдачи, качественных различий в уровне предпринимательства, знаний и лидерства, и различий между видами экономической деятельности рыночная экономика, в случае если в нее не вмешиваться, обычно усиливает, а не сокращает экономическое неравенство. То, что мы именуем развитием экономики, есть непреднамеренными последствиями экономической деятельности лишь в присутствии таких факторов, как возрастающая отдача, разделение труда, динамическая несовершенная борьба, и возможность для инноваций. Соответственно развитие экономики — это преднамеренные последствия определенной экономической политики. Бедность колоний стала результатом их колониального положения, по причине того, что в них отсутствовали перечисленные выше факторы. Но стандартная экономическая наука (подчеркиваем мы неизменно!) этого не подмечает, по причине того, что вычисляет все виды экономической деятельности равноправными[173].
• В-третьих, в полной мере вероятно получать деньги методами, каковые противоречат публичным заинтересованностям. Возможно их получать кроме того за счет уничтожения экономики, как это делал Джордж Сорос либо человек, поджегший Лондон в примере Эрика Понтоппидана. Американский экономист Уильям Баумоль разделяет предпринимательство на продуктивное, непродуктивное и деструктивное . Стандартная экономическая наука не имеет возможности этого осознать, по причине того, что методологический индивидуализм по определению отказался от понятия национального публичного интереса: для того чтобы понятия, как общество, не существует, как красноречиво выразилась Маргарет Тетчер. В противоположность британской экономической науке, экономика континентальной Европы сохранила понятие национального интереса в качестве отдельной категории.
Тогда как аргумент о непреднамеренных последствиях довольно часто звучит на протяжении аргументации за laissez-faire, в континентальной экономической традиции познание непреднамеренных последствий стало одним из инструментов просвещенной экономической политики. Возможно утверждать, что успешная политика индустриализации, которую начал Генрих VII в Англии в 1485 году, была частично следствием роста шерстяной мануфактуры, что со своей стороны был непреднамеренным результатом налогов, что в свое время ввел еще Эдуард III — с целью, очевидно, получения доходов. Уже второй раз то, что изначально было непреднамеренными последствиями, становилось главной целью политики. В действительности, тот радостный факт, что налоги играются двойную роль — пополняют казну и оказывают помощь строить промышленность, столетиями был очень серьёзным причиной развития. Им пользовались Соединенные Штаты, им и по сей день пользуются многие (особенно маленькие) государства.
В начале XX века экономисты континентальной Европы считали , что развитие экономики не редкость непреднамеренным результатом намерений, каковые никак нельзя назвать добропорядочными. Кроме того в шестанадцатом веке инновации и технологический прогресс были пользуются спросом страной в двух сферах: войне (изобретение пороха, металла для пушек и мечей, их оснащения и военных кораблей) и роскоши (шелк, фарфор, стекло, бумага). В 1913 году Вернер Зомбарт опубликовал две книги (см. главу II), в которых обрисовал эти элементы как движущую силу капитализма, — «Война и капитализм» и «капитализм и Роскошь». Вторая книга, но, была потом переименована в «Любовь, капитализм и роскошь», как создатель и желал назвать ее изначально. Король Норвегии и Дании Кристиан V (1670–1699), к примеру, обрисовал собственные главные страсти в полной мере в духе схемы Зомбарта: «охота, дела амурные, военное дело и мореходство». Благоразумие в финансовых вопросах отступало, в то время, когда обращение шла о войне и любовницах.
В случае если капитализм осознавать как совокупность несовершенной борьбе и непреднамеренных последствий, а не как совокупность идеальных рынков, возможно выстроить мудрую экономическую политику. Ближе к концу XV века (в то время, когда Колумб доплыл до Америки) венецианцы, понявшие, что прогресс — это побочный продукт государственных расходов и войн, создали новый университет — патенты. У изобретателей показался 7-летний период монополии на собственные изобретения — обычный срок для прохождения обучения у мастера. Они смогли воспользоваться преимуществами новых знаний, каковые раньше считались побочным продуктом больших статей национальных затрат. Прогресс создавала динамическая несовершенная борьба. Приблизительно одновременно с этим был основан родственный патентам университет тарифной протекции, придуманный чтобы изобретения имели возможность попадать в новые географические области.
Механизм создания публичного блага за счет частных пороков может трудиться и в обратную сторону — из публичных пороков создавать частное благо. Пороки правительства — стремление и чрезмерный национализм к войне — довольно часто кос венно приводят в долговременной возможности к благу отдельных людей. Изобретения, нужные в гражданской судьбе, каковые были рождены как побочные продукты войны: консервы (война с Наполеоном), массовое производство по стандартизованным стоимостям (производство оружия на протяжении гражданской войны в Соединенных Штатах), шариковая ручка (ВВС Соеденненых Штатов на протяжении Второй мировой войны), охранная сигнализация (война во Вьетнаме) и мобильная спутниковая сообщение (американская программа «Звездные войны»). Поняв это, возможно идти к экономическому прогрессу напрямую, а не обходными дорогами. В случае если основной фактор экономразвития — это затратная деятельность на грани технологических возможностей, то возможно направлять деньги конкретно в развитие, допустим, медицины, в обход войны.
Вероятен и третий сценарий — превращение публичных добродетелей в частные пороки; то, что на первый взгляд думается публичными добродетелями, на деле может развиться в системные частные пороки. Как мы заметим в следующей главе, систематическая финансовая помощь может обернуться благотворительным колониализмом, при котором происходит дистанционное управление. Создается тонкая, незаметная и прочная форма неоколониального контроля над страной, которой выясняется помощь. Пример для того чтобы сценария — именно проект целей тысячелетия. Начинается все с благого намерения оказать щедрую помощь не сильный стране. Но в то время, когда правительство страны-получателя выясняется в немилости, как это произошло с Эфиопией, страны-доноры вольны решать, прекратить им поток гуманитарного продовольствия либо нет. Преднамеренно либо нет, но такая помощь бедным, которая не разрешила им построить индустриальный капитализм, создала совокупность, благотворную для милитаризма и развития коррупции. Благотворительный колониализм лишает страну независимости при помощи благонамеренной, щедрой, но этически неверной политики. Он формирует парализующую зависимость периферийной страны от центральной. Центр осуществляет контроль над периферией, поставив ее в положение полной экономической зависимости, что исключает автономию и политическую мобилизацию.
Дмитрий Перетолчин. Вадим Ловчиков. Анализ капитализма. Часть I
