Где-то вдалеке капала вода, приглушенные всплески многократно отдавались эхом, существуя как бы сами по себе, оторвавшись от своего источника. Везде, куда бы ни падал взгляд, висели каменные мосты и ничем не огражденные переходы, словно выросшие из широких уплощенных верхушек шпилей, гладкие, элегантные, в красно-золотую полоску. Во мраке, уровень на уровень, уходя вверх и вниз, раскинулся лабиринт, в котором не видно было ни начала, ни конца. Каждый мост вел к шпилю, каждый переход — к другому шпилю, другим мостам. Куда бы ни посмотрел Ранд, везде, насколько хватало глаз, насколько можно было различить в тусклом свете, — везде было то же самое, и внизу, и наверху. Скудный свет не позволял ясно видеть окружающее, чему Ранд был почти рад. Некоторые переходы оканчивались площадками, которые наверняка нависали над другими. Он не видел, на что они опирались. Он торопился, стремясь вырваться на свободу, зная, что это — иллюзия. Все вокруг было иллюзией.
Он узнал это видение: оно посещало его слишком часто, чтобы его не узнать. Как бы далеко он ни уходил, вверх или вниз, в любую сторону, там его окружал один лишь отполированный камень. Камень, а еще — разливающаяся в воздухе тьма, тьма глубокой, только что вспаханной земли и тошнотворно-сладкий запах разложения и тлена. Запах разрытого кладбища. Ранд старался не дышать, но запах заползал ему в ноздри. Словно масло, лип к коже.
Глаз Ранда уловил движение, и он замер на месте, пригнувшись за глянцевитым поребриком вокруг верхушки одного из шпилей. Это и укрытием-то не было. Любой увидел бы его из тысячи мест. Воздух заполняла тень, но нигде тени не были настолько глубокими, чтобы в них можно было спрятаться. Ни ламп, ни фонарей, ни факелов; свет просто был, сам по себе, словно светился сам воздух. Чтобы видеть, света вполне хватало; и его вполне хватало, чтобы увидели тебя. И неподвижность защищала мало.
Вновь возникло какое-то движение, и теперь Ранд отчетливо увидел его. По отдаленному переходу вверх широко шагал мужчина, не обращая внимания на отсутствие перил и не опасаясь возможного падения вниз, в ничто. От величественной поспешности по его плащу пробегали волны, голова мужчины, что-то высматривая, поворачивалась из стороны в сторону. Расстояние до идущего было слишком велико, чтобы Ранд смог разглядеть в сумраке больше, чем очертания этой фигуры, но ему вовсе не нужно было подходить ближе, чтобы узнать: у плаща красный, как брызнувшая из раны кровь, цвет, а настойчиво ищущие глаза пылают, точно два раскаленных горна.
Ранд попытался проследить взглядом по лабиринту, чтобы определить, сколько переходов нужно пройти Ба’алзамону, чтобы настичь его, но потом отказался от этого бесполезного занятия. Расстояния здесь обманчивы — таков был другой урок, который Ранд уже успел усвоить. Казавшееся далеким могло очутиться рядом, стоило только повернуть за угол, казавшееся близким могло быть недосягаемым. Единственное, что оставалось делать, — продолжать идти, как он и шел с самого начала. Идти и не думать. Думать, как он уже знал, было опасно.
Тем не менее, едва Ранд отвернулся от далекой фигуры Ба’алзамона, он не удержался, чтобы не подумать о Мэте. Интересно, Мэт тоже где-то в этом лабиринте? Или же есть два лабиринта, два Ба’алзамона? Его мысли, словно вспугнутая птица, понеслись прочь от такого предположения: размышлять об этом было слишком ужасно. Это как в Байрлоне? Тогда почему он не может найти меня? Уже чуточку лучше. Слабое утешение. Утешение? Кровь и пепел, в чем же тут утешение?
Здесь ему попадались раньше густые кусты, раза два или три, хотя он и не мог отчетливо вспомнить их, но Ранд уже бежал и бежал, долго, очень долго, — как долго? — а Ба’алзамон тщетно преследовал его. Похоже ли на то, что было в Байрлоне, или же все просто кошмар, простой сон, какой снится людям?
Затем на миг — на краткий миг, в который уместился лишь вдох, — он понял, почему опасно думать, что за опасность таится в мыслях. Как и раньше, каждый раз, как он позволял себе подумать, что все окружающее его — сон, воздух замерцал, в глазах помутилось. Воздух превратился в вязкий, неподатливый студень. Только на миг. От жара саднило кожу, в горле уже вечность как пересохло, а он все бежал по лабиринту вдоль колючих изгородей. Сколько это уже продолжается? Пот высыхал раньше, чем Ранд успевал его стереть, глаза жгло. Над головой — и не очень высоко — бешено кипели серо-стальные, исчерченные черным облака, но в лабиринте не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. В голове у Ранда мелькнуло, что в этом есть какая-то странность, но мысль испарилась в жаре. Он уже долго пробыл здесь. Он знал: думать — опасно.
Гладкие камни, бледные и округлые, которыми была выложена мостовая, наполовину зарылись в совершенно сухую пыль, которая взлетала облачками даже от самых легких и осторожных шагов. От нее свербило в носу, хотелось чихнуть, что угрожало неминуемо выдать его; когда Ранд попытался вдохнуть через рот, пыль набилась ему в горло, и он чуть не задохнулся.
Место было опасным — это он тоже знал. Впереди Ранд различил три прохода в высокой стене колючек, а потом тропинка исчезала из виду, свернув в сторону. В этот самый момент к любому из этих углов мог уже приближаться Ба’алзамон. Он сталкивался с ним уже, встречался неожиданно, два или три раза, хотя не мог вспомнить ничего, кроме того, что они встречались и ему удалось спастись… как-то. Слишком много размышлять — опасно.
Жадно втягивая ртом жаркий воздух, Ранд остановился, чтобы рассмотреть поподробнее стену лабиринта. Густые, плотно переплетенные заросли колючек, бурых и с виду безжизненных, с жестоко изогнутыми черными шипами, похожими на дюймовой длины крючки. Не посмотреть ни поверх этой живой изгороди, ни сквозь нее: слишком высока и слишком плотна колючая стена. Он робко прикоснулся к ней и охнул. Как ни был он осторожен, шип пронзил палец, обжигая, словно раскаленная игла. Ранд попятился, цепляясь каблуками за камни мостовой. Он тряс рукой, и вокруг разлетались брызгами капли густой крови. Жжение начало спадать, но по всей руке пробегали волны боли.
Вдруг он разом позабыл о боли. Его каблук вывернул из сухой земли один из гладких камней. Оторопев, Ранд уставился на него, а в ответ на юношу зияли пустые глазницы. Череп. Человеческий череп. Ранд взглянул на дорожку, на ряды гладких бледных камней, всех в точности похожих один на другой. Поспешно он отдернул ногу, но ни двинуться, ни остаться на месте, не стоя на камнях ногами, он не мог. Шальная мысль обрела неясную форму: о том, что вещи могут не быть тем, чем они кажутся, но он безжалостно загнал ее обратно. Думать здесь — опасно.
Ранд с трудом пришел в себя. Стоять на одном месте — тоже опасно. Это он осознавал смутно, но уверенно. Струйка крови из пальца унялась, лишь изредка срывались алые капли, а пульсирующая боль почти прошла. Посасывая кончик пальца, он двинулся по тропе в том направлении, куда стоял лицом. Какая разница, в какую сторону идти, — любая хороша.
Теперь ему припомнилось, как однажды он слышал, что из лабиринта можно выбраться, все время поворачивая в одну и ту же сторону. Возле первого прохода в стене колючек он повернул направо, у следующего — опять направо. И оказался лицом к лицу с Ба’алзамоном.
Удивление мелькнуло на лице Ба’алзамона, он резко остановился, и его кроваво-красный плащ обвис. Языки пламени бились в его глазах, но в зное лабиринта Ранд едва чувствовал их жар.
— Как долго, по-твоему, удастся тебе избегать встречи со мной, мальчишка? Как долго, по-твоему, удастся тебе избегать своей судьбы? Ты — мой!
Попятившись, Ранд с изумлением подумал, с чего бы это он лихорадочно шарит рукой у пояса, будто стараясь нащупать меч.
— Помоги мне Свет, — пробормотал он. — Помоги мне Свет!
И никак не удавалось вспомнить, что значат эти слова.
— Свет не поможет тебе, мальчишка, и Око Мира не будет служить тебе. Ты — мой пес, и, если ты не побежишь по моему приказу, я удавлю тебя трупом Великого Змея!
Ба’алзамон протянул руку и внезапно Ранд понял, как ему спастись, — туманное, едва обретшее форму воспоминание кричало об опасности, опасности, которая ничто по сравнению с той, когда его коснется Темный.
— Сон! — закричал Ранд. — Это сон!
Глаза Ба’алзамона начали расширяться от удивления или от гнева, или же от того и другого сразу, затем воздух замерцал, черты лица Ба’алзамона затуманились, поблекли.
Ранд развернулся на месте и оторопело заморгал. Увидел тысячекратно отраженного самого себя. Десять тысяч раз! Выше разливалась чернота, и ниже была чернота, а вокруг него стояли зеркала, зеркала, установленные под всевозможными углами, зеркала, насколько видел глаз, и во всех — он, пригнувшийся и поворачивающийся, смотрящий на самого себя округлившимися от испуга глазами.
В зеркалах медленно двигалось красное пятно. Ранд крутанулся волчком, пытаясь увидеть его воочию, но в каждом зеркале оно проползло позади его собственного отражения и исчезло. Затем оно возникло вновь, но уже не расплывчатым пятном. В зеркалах шагал Ба’алзамон, десять тысяч Ба’алзамонов — ищущих Ранда, вновь и вновь пересекающих серебряные зеркала.
Ранд понял, что он уставился на отражение своего собственного лица, бледное и дрожащее от пронизывающего до костей холода. Фигура Ба’алзамона выросла позади Ранда, пристально глядя на него, — не видя, но все равно глядя. В каждом зеркале пламенники лица Ба’алзамона бушевали позади Ранда, окутывая его, поглощая, сливаясь с ним. Ему захотелось закричать, но крик застрял в горле. В этих бесконечных зеркалах отражалось лишь одно-единственное лицо. Его собственное лицо. Лицо Ба’алзамона. Одно и то же лицо.
это стекло было слишком тонким..
