Отъезд в эмиграцию из СССР в семидесятые годы был для отъезжающего и для провожающих событием, не лишенным трагизма. Люди верили, что расстаются окончательно, и в проводах был похоронный оттенок. Для отъезжающего, к тому же для того чтобы, что ни при каких обстоятельствах прежде не покидал пределы СССР, так же трагически ярким было чувство бесповоротного перехода пограничной черты, разделяющей родной, мир и знакомый мир незнакомый, чужой. У самой данной черты отчизна провожала изгнанника с полицейской свирепостью. У Бродского пулковские таможенники шепетильно обыскали скудный багаж и в отыскивании неясно чего разломали портативную пишущую машинку.
По окончании недолгого перелета из социалистического Ленинграда появляться в капиталистической Вене было порядочным потрясением в первую очередь легко на чувственном уровне. Другой мир бил в глаза броскими красками, наполнял уши чужой речью. В воздухе пахло по-второму. По окончании советской скудости потрясало разнообразие автомобилей на улицах, избыток товаров в витринах. «Голова все время развёрнута вбок (другими словами к витринам. – Л. Л.). Изобилие так же – если не более – тяжело принимать действительно, как и нищету. Второе все-таки лучше, потому что душа трудится. Я лично не принимаю, как-то отскакивает и рябит», – писал Бродский через 14 дней по окончании отъезда[370]. Но шок новизны был смягчен и все сумбурные ошеломляющие впечатления отодвинуты на второй план, потому, что на границе другого мира Бродский встретил человека, которого он чтил выше всех живущих, – Уистана Хью Одена (1907–1973). Это была практически случайная радостная встреча, и она имела большое значение для судьбы Бродского.
Бродский заметил Одена через сутки по окончании вылета из Ленинграда. 6 июня со своим американским другом Карлом Проффером он отправился во забранной напрокат машине наудачу отыскивать город Кирхштеттен. В том месте начиная с 1958 года проводил лето Оден. Не сходу, но они нашли необходимый Кирхштеттен (их в Австрии пара) и по счастливой случайности подъехали к дому Одена именно тогда, в то время, когда к нему шел сам Оден, только что возвратившийся из Вены поездом. Бродский заметил человека, чьи слова о власти Языка над Временем, прочтённые за восемь лет до того в избе в северной части России, перевернули его судьбу.
В очерке «Поклониться тени» Бродский говорит, как в 1968 либо 1969 году он заметил фотографию Одена и продолжительно всматривался в нее. «Черты были верные, кроме того простые. В этом лице не было ничего особенно поэтического, байронического, демонического, ироничного, ястребиного, орлиного, романтического, скорбного и т. д. Скорее, это было лицо доктора, что интересуется вашей судьбой, не смотря на то, что знает, что вы больны. Лицо, прекрасно готовое ко всему, лицо – результат. … Это был взор человека, что знает, что он не сможет стереть с лица земли эти угрозы, но что, но, пытается обрисовать вам как симптомы, так и саму заболевание»[371].
Оден, которого заметил Бродский у калитки кирхштеттенского дома, был существенно старше, чем на той фотографии. Он старел скоро. Лицо было так морщинисто, что его приятель Стравинский шутил: «Не так долго осталось ждать нам нужно будет разглаживать Уистана, дабы узнать – он это либо не он». Ему оставалось жить немногим более года.
Как говорит Бродский, в то время, когда Проффер растолковал Одену, кого он привез, Оден вскрикнул: «Не может быть!» – и пригласил их в дом[372]. Оден знал имя Бродского не только из прессы, писавшей в свое время о ужасной комедии суда над молодым русским поэтом, а в эти дни о его изгнании. За два года до появления неожиданного гостя у его калитки он прочёл стихи Бродского в компетентных переводах Джорджа Клайна и после этого написал маленькое предисловие к сборнику этих переводов. Это с опаской написанный текст – Оден начинает с того, что тяжело, не зная языка, делать выводы о поэте по переводам, но предисловие написано с симпатией и кое-какие замечания в том месте очень проницательны. Бродский был польщен и радостен тем, что великий Оден написал предисловие к его книжке, но была в данной бочке меда и капля дегтя. Столь же положительно Оден отнесся и к стихам Андрея Вознесенского а также блестяще перевел его «Параболическую балладу». Из этого возможно было заключить, что лучший поэт английского разглядывает стихи русских молодых поэтов из для того чтобы далека, что не различает их принципиальной несовместимости.
В согласии Одена написать предисловие к книжке Бродского не было ничего особого. Оден во многих отношениях воображал тип британского писателя-специалиста, могущего заниматься литературной поденщиной[373]. У него была долгая привычка – трудиться за рабочим столом с утра до вечера с перерывом на обед. Вторая долгая привычка была подкрепляться наряду с этим алкоголем. Свойство вот так трудиться и выпивать сильно поразила Бродского в те дни, что он провел в компании Одена. С восхищением и юмором он обрисовывает порядок дня в Кирхштеттене (переводы иноязычных слов даны в квадратных скобках):
«Первый martini dry [сухой мартини – коктейль из джина и вермута] W. Н. Auden выпивает в 7.30 утра, по окончании чего разбирает почту и просматривает газету, заливая это дело смесью sherry [хереса] и scotch’a [шотландского виски]. Позже имеет место светло синий [завтрак], не имеет значение из чего состоящий, но обрамленный местным – pink and white [розовым и белым] (не помню очередности) сухим. Позже он приступает к работе и – предположительно вследствие того что пишет шариковой ручкой – на столе вместо чернильницы красуется убывающая по мере творческого процесса bottle [бутылка] либо can (банка) Guinnes’a, т. е. тёмного Irish [ирландского] пива. Позже наступает завтрак ? 1 часа дня. В зависимости от меню, он декорируется тем либо иным петушиным хвостом (I mean cocktail [я имею в виду коктейль]). По окончании ланча – творческий сон, и это, по-моему, единственное сухое время суток. Проснувшись, он меняет вкус во рту посредством 2-го martini-dry и приступает к работе (introductions, essays, verses, letters and so on [предисловия, эссе, стихотворения, письма и т. д.]), прихлебывая все время scotch со льдом из запотевшего фужера. Либо бренди. К обеду, что тут происходит в 7–8 вечера, он уже совсем оптимален, в этот самый момент уж идет, в большинстве случаев, какое-нибудь пожилое chateau d’… [«шато де…», другими словами хорошее французское вино]. Дремать он отправляется – железно в 9 вечера.
За 4 семь дней отечественного общения он ни разу не поменял заведенному порядку; кроме того в самолете из Вены в Лондон, где в течение полутора часов засасывал водку с тоником, решая германский кроссворд в австрийской Die Presse, украшенной моей Jewish mug [жидовской мордой]»[374].
В действительности с Оденом все обстояло не так уж радостно. На старости лет ему угрожало одиночество. Жить ему оставалось пятнадцать месяцев. Здоровье было уничтожено, пьянство усиливался, и ветхие приятели с тревогой отмечали трансформации личности: известный своей тактом и добротой Оден сейчас время от времени бывал неотёсан. Открыто игнорировал собеседников, предпочитая монологи, каковые были по-ветхому блестящи до шести вечера, но становились менее вразумительными по мере того, как он накачивался алкоголем в конце дня[375]. Воспоминания Бродского о днях, совершённых с Оденом в Австрии, а после этого в Лондоне, рисуют другую картину. В случае если их общение и носило односторонний темперамент, то вследствие того что разговорный британский Бродского был еще весьма нехорош, но, основное, Оден тепло приветил неожиданного гостя и деятельно беспокоился о нем. Чарльз Осборн, организатор английского ежегодного интернационального фестиваля поэзии, где Оден был чем-то наподобие почетного председателя, пишет: «Уистан хлопотал над ним, как наседка, на уникальность хорошая и осознающая наседка»[376].
Нельзя не дать должное интуиции Одена, что что-то предугадал в молодом поэте, пишущем на незнакомом языке, проникся к нему симпатией и попытался, как мог, оказать помощь ему совладать с психотерапевтическим напряжением первых дней в незнакомой среде. И все же эту встречу никак нельзя назвать встречей равных. В первую очередь ясного представления о том, что за стихи пишет русский изгнанник, у Одена не было, да и в личном замысле не могущего владеть английским языком Бродского он по-настоящему оценить не имел возможности. Встреча с Бродским не была только серьёзным событием в жизни Одена. Появление Бродского на Западе сопровождала некая шумиха в масс-медиа, но Оден был через чур умен, дабы такие вещи создавали на него чувство. Он и сам к этому времени был интернациональной знаменитостью и, куда бы ни приехал, не знал отбоя от телевизионных интервьюеров и газетных репортёров. В возможности судьбы Одена Бродский был одним из нескольких десятков молодых поэтов и не-поэтов, кого Оден морально либо материально поддержал. Если судить по воспоминаниям Бродского, он вызывал у Одена некое любопытство и просто как человек из России, страны Достоевского, Толстого и Чехова[377]. Наконец, симпатия к Бродскому питалась еще и отвращением, отвращением, которое испытывал Оден к советскому режиму, в особенности по окончании вторжения в Чехословакию во второй половине 60-ых годов XX века. На склоне судьбы для Одена встреча с Бродским не была феноменальным событием, но для Бродского встреча с Оденом имела провиденциальное значение.
На поверхностный взор, вырисовывается прекрасная эмблема, наподобие той, которую он изобразил в «Стихах на смерть Т. С. Элиота», где над могилой поэта симметрично склоняются Англия и Америка. В Российской Федерации, в начале литературного пути, Бродский был напутствуем последним великим поэтом Серебряного века, Ахматовой, а на переломе судьбы, в дверях Запада, его приветствовал величайший англо-американский поэт, Уистан Оден. Подыскивая слова признательности своим славным покровителям, Бродский практически благодарит их за одно да и то же: «Возможно назвать это (речь заходит о стихах Одена. – светло синий. Л.) щедростью духа, если бы дух не нуждался в человеке, в котором он имел возможность бы преломиться. Не человек делается священным в следствии этого преломления, а дух делается человечным и вразумительным. Одного этого – вдобавок к тому, что люди конечны, – достаточно, дабы преклоняться перед этим поэтом»[378], – и в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» парафраз той же мысли о великом поэте, находящем любви слова и святые прощения:
JAY Z, Kanye West — Otis ft. Otis Redding
