В случае если постараться хотя бы в первом приближении упорядочить громадный материал собственных и чужих наблюдений, сделанных в концлагерях, привести его в какую-то совокупность, то в психотерапевтических реакциях осуждённых возможно выделить три фазы: прибытие в лагерь, нахождение в нем и освобождение.
Станция Аушвиц
Первую фазу возможно охарактеризовать как «шок прибытия», не смотря на то, что, само собой разумеется, психологически шоковое действие концлагеря может предшествовать фактическому попаданию в него. Как это было у нас, в том эшелоне, с которым я прибыл в Аушвиц? Представьте: мы движемся уже большое количество ночей и дней. В поезде – до полутора тысяч людей; в каждом вагоне приблизительно восемьдесят женщин и мужчин лежат и сидят на каких-то узлах – последних остатках собственного имущества. Портфели, сумки, свертки загородили половину вагонного окна, так что бледный свет раннего утра попадает лишь сверху. Куда мы едем? Все считают, что на какое-то военное предприятие, где нас вынудят трудиться.
Поезд останавливается на дорогах. Неясно, где мы – еще в Силезии либо уже в Польше? Пронзительный свисток паровоза звучит для нас жутко, совершенно верно крик о помощи. Думается, словно бы сама машина почувствовала, что везет людей в том направлении, где их ожидает великое несчастье. А поезд, по всей видимости, подходит к громадной станции. И внезапно раздается чей-то крик: «Смотрите, надпись – Аушвиц!» Сейчас, возможно, любой чувствует, как у него практически останавливается сердце. Так как Аушвиц связан с неизвестными и потому еще более ужасными представлениями о газовых камерах, массовых убийствах и крематориях. Поезд катит дальше – медлительно, как бы в нерешительности, как бы хотя дать нам возможность освоиться с фактом: Аушвиц… Сейчас уже возможно заметить больше: в неспешно рассеивающемся утреннем тумане слева и справа от ЖД полотна проступают очертания огромнейшего лагеря. Нескончаемые проволочные заграждения, сторожевые башни, прожекторы. И долгие колонны оборванных, закутанных в лохмотья людских фигур, серых в сером утреннем свете, медлительно и устало бредущих по прямым, как стрелы, дорогам – кто знает, куда? То с одной, то иначе слышны повелительные свистки – кто знает, что они означают?
Многим из нас стали мерещиться страшные картины. Мне, к примеру, показалось, что я вижу две виселицы с болтающимися на них повешенными… Меня охватил ужас. И, возможно, так было нужно: всем нам предстояло секунда за секундой, ход за шагом входить в великий кошмар, свыкаться с ним. Наконец поезд подошел к станции. Тишина. И вот – в том месте, снаружи, – команда, окрик, неотёсанный, хриплый, надсадный – тот, что мы будем слышать во всех лагерях и что звучит как последний крик убиваемого а также более того – как постоянный крик человека, которого все время убивают.
Двери вагона раскрываются резким рывком, и в него врывается масса людей, скорее – свора заключенных в ужасной полосатой лагерной одежде, наголо остриженных, но выглядящих на удивление сытыми. Они заговаривают с нами на всех мыслимых европейских языках, но все – с той жизнерадостностью, которая тут, сейчас, в данной ситуации выглядит как-то гротескно. Но я хватаюсь за эту их жизнерадостность, как утопающий за соломинку. Неистребимый оптимизм, неизменно поддерживающий меня в самые тяжелые 60 секунд, нашептывает мне: они так как прекрасно выглядят, эти люди, с ними, по всей видимости, не так уж не хорошо обращаются, вот они кроме того смеются. Из-за чего бы и мне не появляться в таком благоприятном положении? Да какое в том месте благоприятном – легко радостном!
Психиатрам известна картина так именуемого бреда помилования, в то время, когда приговоренный к смертной казни практически перед казнью начинает, в полном сумасшествии, верить, что в самый последний момент его помилуют. Вот и мы озарились надеждой и поверили – это не будет, не может быть так плохо. Ну посмотрите же на этих краснорожих типов, на эти лоснящиеся щеки! Мы еще не знали тогда, что это – лагерная элита, люди, намерено отобранные чтобы встречать составы, годами каждый день прибывавшие в Аушвиц. И, ободряя новоприбывших своим видом, забирать их багаж со всеми сокровищами, каковые, быть может, припрятаны в нем, – какой-нибудь редкой вещицей, ювелирным изделием. К тому времени, другими словами к середине Второй мировой, Аушвиц стал, непременно, необычным центром Европы. Тут скопилось огромное количество сокровищ – золота, серебра, платины, бриллиантов, и не только в магазинах, но и в руках эсэсовцев, а кое-что кроме того у участников той особенной группы, которая нас встречала.
Лагерь
