Встретиться с госпожой Зонненбург выяснилось значительно несложнее. Джэсон отправил ей записку, что он с госпожой Отис хотели бы подтверждать ей собственный почтение, в этот самый момент же взяли любезный ответ. Наннерль, совсем старая старуха, приняла их в собственной музыкальной комнате. При их появлении госпожа Зонненбург не встала с дивана. Всем своим видом она была похожим засушенный цветок: морщинистая, совсем сгорбленная и, однако, сохранившая свежий красивые руки и цвет лица. Она близоруко щурилась на инопланетян через очки. Наннерль, любимая сестра Моцарта, была на пять лет старше брата, и, следовательно, значительно старше всех сестер Вебер.
В восемьдесят три года Наннерль еще гордилась собственной памятью, и многие события, в особенности те, что были связаны с детством, не забывала так светло, как будто бы они случились не потом, чем день назад. А говоря о брате, она как будто бы бы сидела рядом с ним за клавесином, как в те далекие времена, в то время, когда они игрались в четыре руки для императрицы Марии Терезии, Людовика XV, Георга III и других знатных вельмож, некогда всемогущих, а сейчас уже много лет покоящихся в почве. Госпожа Зонненбург жила на Зигмунд-Хаффнергассе.
– Рядом с домом на Гетрейдегассе, где мы с Вольферлем появились и прожили столько лет, – напомнила она. – Я специально поселилась поближе к этому месту.
Сзади госпожи Зонненбург также висел портрет Моцарта, на котором была изображена и она сама. На портрете Вольфганг в пунцовом камзоле и Наннерль в лиловом платье игрались в четыре руки на клавесине, а рядом, опершись о клавесин и сжимая в руках любимую скрипку, стоял Леопольд в тёмном камзоле. А над данной домашней группой висел овальный портрет матери.
– В то время отечественной матушки уже не было в живых, – безрадостно пояснила госпожа Зонненбург. – Живописец нарисовал ее по памяти, дабы мы не забывали ее и были тут дружно. У нас была весьма дружная семья. До тех пор пока Вольфганг не уехал в Вену.
Дебору поразило, что в помещении стояло не фортепьяно, а клавесин, и госпожа Зонненбург пояснила:
– Я предпочитаю клавесин. В поездках по Европе мы с Вольферлем постоянно играли лишь на клавесине.
– Он был к вам очень сильно привязан, не так ли? – задал вопрос Джэсон.
– Он меня весьма обожал. А это не часто бывает между сёстрами и братьями. Он всегда писал мне ласковые письма.
– А как вы к нему относились?
– Мы практически не расставались. Пока не произошло его знакомство с Веберами. Он всегда был для меня «любимый Вольферль», а я для него «обожаемая Наннерль».
Она сказала эти слова с необычайной нежностью, и Джэсон наряду с этим возблагодарил небо, что его немецкий язык заметно улучшился, – он практически догнал Дебору, и сейчас оба разъяснялись без всякого труда.
В начале беседы госпожа Зонненбург извинилась:
– Я говорю сейчас лишь по-германски. Когда-то в юные годы, путешествуя по Европе, я изъяснялась и по-французски, но Вольферль превзошел нас всех, он вольно сказал по-французски и по-итальянски и хорошо по-английски – он обожал Англию.
Эта маленькая старуха в опрятном коричневом платье уже много лет вела одинокую жизнь. Ее супруг в далеком прошлом погиб, приемные дети не вспоминали о ней; один из сыновей, самый любимый, также погиб, а второй не баловал вниманием. Люди, приезжавшие в Зальцбург, посещали вдову Моцарта, а его сестру ни при каких обстоятельствах. Она не поддерживала родственных взаимоотношений с сестрами Вебер, и о втором замужестве Констанцы определила от Софи, которую иногда встречала на улице и которая была с ней неизменно любезна.
Юная привлекательная американская чета с таким почтением слушала ее, что Наннерль в первый раз, как много лет назад, в то время, когда она игралась в четыре руки с Вольферлем, почувствовала себя ответственной персоной.
– Мы всегда были приятель для приятеля и для мамы и папы Вольферль и Наннерль. Мы неизменно все делали совместно, в особенности, в то время, когда дело касалось музыки. Кроме того в то время, когда Вольферль с папой уезжали, мы все равно ощущали себя одной семьей.
Наннерль, должно быть, много знала о серьёзных событиях в жизни брата, и хотя отвлечь ее от грустных мыслей Дебора задала ей наводящий вопрос:
– Сообщите, Вольфганг в юные годы довольно часто болел?
– Не так уж довольно часто, как многие думают. Вольферль был хрупкого сложения и небольшого роста, исходя из этого считалось, что он не сильный здоровьем.
– А в действительности?
– Как все дети, он пара раз без шуток болел, но позже совсем оправился и не жаловался на здоровье. В работе он был неутомим. В то время, когда он упражнялся, игрался в концерте либо придумывал, с ним никто не имел возможности тягаться, все ему было под силу. «Милосердие Тита» и «Волшебную флейту» он сочинил чуть ли не за месяц. Разве это не показывает, что он был в полной мере здоров практически незадолго до смерти?
– Что же, по-вашему, явилось обстоятельством его неожиданной смерти? – задал вопрос Джэсон.
– Меня не было в Вене, в то время, когда он погиб. Вольферль замечательно умел подмечать забавное. Он обожал меня смешить. Нам было так прекрасно совместно. В письмах ко мне он обожал изобретать всякие забавные и тщетные слова, а после этого переходил на изысканный стиль. Тех, кто ему нравился, он наделял радостными прозвищами, к примеру, отечественного любимца фокстерьера он прозвал «Бимперль» и постоянно скучал по нему. Но больше всего он обожал трудиться и сказал, что без дела неспокоен, как собака, которую кусают блохи. И еще он обожал подшучивать над пышными именами. Его смешило, в то время, когда в Италии его чрезмерно восхваляли и именовали: «Синьор кавалер-музыкант Вольфганга Амадео Моцарто». А в то время, когда в следующий раз к нему обратились подобным образом, он подписался: «Иоганнес Хризостомус Вольфгангус Амадеус Сигизмундус Моцартус», – он сохранял надежду, что это их, наконец-то, излечит. Все дело в том, что все мы находимся под впечатлением его неожиданной ужасной смерти, и исходя из этого вычисляем его грустным человеком, а ведь это не так. Мир, что его окружал, был через чур твёрд. И данный мир его погубил. Вольферль подавал громадные надежды и он их оправдал, в этом и состояла его миссия на земле. На его долю выпало много счастья, в особенности в отечественной семье. Мы многого добились совместно. Больше всего он нуждался в публике, для которой имел возможность писать музыку. А в то время, когда кое-какие люди вели себя недостойно, он шутил, что они ведут себя, как ослы, а вдруг у ослов запор, им невредно дать слабительное.
– В то время, когда обнаружился его необычайный музыкальный дар?
– Мне думается, с того самого момента, как он появился.
– Возможно, у вас было прекрасное детство, – задумчиво сказала Дебора.
– Детство отечественное было безоблачным. Мы верили, что папа справится со всеми отечественными заботами и что мама с папой постоянно будут дарить нас любовью. Вольфганг раздражался, в то время, когда не понимали его музыку, и сказал: «Отчего они не слышат то, что слышу я!» Но в то время я еще не сознавала, что любая нота исходила у него из самого сердца.
Наннерль замолчала, и Джэсон встал с кресла.
– Мы, должно быть, утомили вас, госпожа Зонненбург.
– Нет. Прошу вас, не уходите. Я, как и Вольферль, не обожаю одиночества.
– Не подозревали ли вы, что вашего брата отравили? – решился Джэсон.
– Он прожил бы продолжительнее, если бы слушался советов отца. Отечественный папа ни при каких обстоятельствах не доверял Сальери.
– Но и ваш брат также ему не доверял.
– Господин Отис, отечественный папа был более искушен в интригах.
– Ваш брат, по-видимому, был излишне наивен.
– Не наивен, а равнодушен к интригам. Папа частенько нас предостерегал: «Знайте, что все люди лгут и говорят неправду в собственных корыстных целях». Вольферль не забывал об этом. Он не хуже вторых видел лицемеров. Примером тому его оперы. Но интриги он ненавидел. Отечественный папа был хороший дипломат, по причине того, что интриги увлекали его. У Вольферля была другая натура. В то время, когда Марию Антуанетту заточили в колонию и ходили слухи, словно бы Габсбурги планируют вмешаться, он написал мне: «Тут идет большое количество бесед о войне, должно быть, дабы запугать народ. Сейчас в Вене на каждом шагу встречаешь солдат, а назавтра все говорят, что отечественная австрийская принцесса добьется компромисса и не так долго осталось ждать возвратится в Вену. Но не проходит и дня, и мы определим, что компромисс данный не состоялся. Тем временем разносятся слухи о том, что якобы происходят тайные переговоры, но о них умалчивают, чтобы не повредить безопасности страны. Неудивительно, что я стараюсь забыть обо всем этом и придумываю мою чудесную оперу для Шиканедера».
– Все это говорит в пользу вашего брата. Ну, а как в то время вел себя ваш папа?
– В 1785 году он посетил Вольфганга в Вене. Это была их последняя встреча. И не смотря на то, что в то время Вольферль процветал, папа не обольщался по поводу его будущего. Но кое-какие грезы отца все-таки осуществились. Вольфганг устроил для отца праздничный концерт, на котором находились лучшие венские музыканты – Вангаль, Диттерсдорф и Гайдн. Данный концерт произвел на отца глубокое чувство. Они игрались квартеты, каковые Вольферль посвятил Гайдну, и по окончании концерта растроганный Гайдн сообщил отцу: «Ваш сын – величайший композитор из всех, кого я знаю», и добавил особенно лестную фразу: «Господин Моцарт, кто знает, показался бы на свет таковой композитор, как Вольфганг, не будь у него для того чтобы отца, как Леопольд».
– И все же вы рассказываете, что ваш папа возвратился к себе, обеспокоенный будущим сына.
– Не смотря на то, что Вольферль получал две тысячи гульденов в год, отца тревожило, что он не откладывал ни крейцера, а у Констанцы деньги так и текли, она была нехорошей хозяйкой. Вольферль не сознавал, что будущее может повернуться к нему спиной.
– И вы были согласны с вашим отцом?
– В 1785 году Вольферль был любимцем Вены, и перечень подписчиков на его концерты составлял восемь страниц, он включал самых известный людей, любителей музыки. А через пара лет, в то время, когда Вольферль постарался возобновить эти концерты, у него был всего один подписчик – ван Свитен.
– Что же случилось? – удивился Джэсон.
– Талант брата напугал многих венских музыкантов и пробудил у них зависть. Они стали против него интриговать при дворе. А он не умел защищаться. Он был через чур занят работой. Придумывал. Давал концерты. А без умения интриговать музыканту в Вене не выжить. Рекомендации отца ему бы понадобились. Но с того времени, как Вольферль связал собственную жизнь с Веберами, он прекратил прислушиваться к отцовским рекомендациям.
– Вы желаете заявить, что не женись он на Констанце, он бы не погиб так рано?
Наннерль кивнула в ответ.
– Вероятно я и преувеличиваю, но Констанца причинила ему большое количество вреда. Собственными капризами, избалованностью, эгоизмом.
– Вы так же, как и прежде играетесь произведения брата? – задал вопрос Джэсон, хотя переменить разговор.
– Весьма редко. Но моя манера выполнения сходна с манерой Вольферля. Мы с ним замечательно игрались в четыре руки, с нами никто не имел возможности сравниться. У меня та же выразительность и ясность. Желаете послушать?
Наннерль еле добралась до клавесина и попросила Джэсона играться вместе с ней.
Джэсон сел рядом и начал сонату с громадной осторожностью, стараясь следовать за Наннерль. И некое время звуки лились медлено. Но вот Наннерль сбилась раз, второй, ее игра стала робкой. Она остановилась и горестно проговорила:
– Правой рукой я еще могу играться, а вот левая совсем ослабла. Когда-то Вольферль восхищался моими руками, их изяществом.
Джэсон и Дебора довели госпожу Зонненбург до дивана, и она прилегла. Их испугал ее бледный и усталый вид.
– Это легко старческая немощь, – тихо сказала она. – Позовите, прошу вас, моего приятеля господина Фогеля. Он живет на втором этаже и довольно часто ко мне заглядывает.
– Вы живете совсем одна?
– Господин Фогель и другие соседи присматривают за мной.
Джэсон отправился за господином Фогелем, а Наннерль попросила Дебору сесть с ней рядом.
– Я вышла замуж весьма поздно и ни при каких обстоятельствах не была по-настоящему радостна. Супруг был большое количество старше меня, вдовец с пятью детьми, Вольферля он не обожал. По окончании замужества с Зонненбургом я уже ни при каких обстоятельствах больше не виделась с братом.
Вошел господин Фогель, коренастый, средних лет лавочник с учтивыми манерами.
– Вам нужен в первую очередь покой, госпожа Зонненбург, – уверенным голосом сообщил он.
Она слабо улыбнулась в ответ:
– Мне казалось, что я еще могу играть на клавесине. Мы, Моцарты, ни при каких обстоятельствах не жаловались на здоровье. И трудились всю жизнь, не покладая рук. Как отечественный папа.
– Мы глубоко глубокоуважаем вас и вашего брата, – сообщил Джэсон.
– И отечественного отца. О нем нельзя забывать. И о словах Гайдна. А если вы захотите определить, отчего Вольферль погиб таким молодым, вспомните о Коллоредо. Во владениях Габсбургов никто не имел возможности избавиться от власти этого тирана. Это была одна из самых могущественных семей империи. Епископ Коллоредо ненавидел Вольферля. Он не имел возможности забыть обиду несложному музыканту то, что тот посмел ему перечить. Вольферль писал такую прелестную музыку! Он вкладывал в каждую ноту всю душу. Кто бы имел возможность поверить, что ему будет уготован таковой финиш. Мы живем в мрачные времена.
Прощаясь с ними, Наннерль преодолела слабость и приподнялась с подушек:
– Мы, Моцарты, выносливые. Прошу вас, сохраните память о моем брате.
МОЯ СТАРШАЯ СЕСТРА. МЕЛОДРАМА
