Жанр интимного Ежедневника был рассмотрен социологом Аленом Жираром и писателем Морисом Бланшо с двух очень разных мнений 66. Для Жирара Ежедневник — это метод запечатления известного числа социальных, домашних, опытных и т. п. об-
66 Girard Alain. Le Journal intime. P.: P. U. F., 1963; B l a n с h o t Maurice. L’Espace litteraire. P.: Gallimard, 1955, p. 20.
стоятельств; для Бланшо — это мучительный метод отсрочить неминуемое одиночество, на которое обрекает письмо. Так, Ежедневник несет в себе по меньшей мере два смысла, любой из которых правомерен потому, что владеет внутренней связностью. Это самое простое явление, и примеры ему возможно отыскать как в истории критики, так и в самой изменчивости прочтений, каковые способно породить одно да и то же произведение; подобные факты как минимум свидетельствуют о том, что произведение владеет несколькими смыслами. В действительности, каждая эра может воображать, словно бы обладает каноническим смыслом произведения, но достаточно мало раздвинуть границы истории, дабы данный единственный суть превратился во множественный, а закрытое произведение — в открытое 67. Наряду с этим изменяется само определение произведения: отныне оно выясняется уже не историческим, а антропологическим явлением, потому, что никакая история не в силах его исчерпать. Сообщённое свидетельствует, что разнообразие смыслов проистекает отнюдь не от релятивистского взора на людскую натуру; оно свидетельствует не о склонности общества к заблуждению, а о предрасположенности произведения к открытости; произведение разом содержит в себе пара смыслов в силу собственной структуры, а не в силу ущербности тех людей, каковые его просматривают. Как раз в этом и состоит его символичность: знак — это не образ, это сама множественность смыслов 68.
67 См.: Eco Umberto. L’?uvre ouverte. P.: Seuil, 1965.
68 Мне, само собой разумеется, как мы знаем, что в семиологии слово знак имеет совсем другой суть; в том месте, наоборот, символическими считаются совокупности, в которых «возможно установить такую форму, где каждой единице выражения взаимно-однозначно соответствует определенная единица содержания»; эти совокупности отличаются от семиотических совокупностей (язык, сновидения), где нужно «постулировать две разных формы — одну для замысла выражения, а другую для замысла содержания, — не предполагающих соответствия между ними» (Ruwet N. LaLinguistique generale aujourd’hui. — «Arch, europ. de Sociologie», V (1964), p. 287. Разумеется, что, в соответствии с этому определению, знаки принадлежат не области символики, а области семиотики. Но до тех пор пока что я сохраню за словом знак тот неспециализированный суть, что придает ему П. Рикёр и что удовлетворяет моим предстоящим рассуждениям («Знак имеет место в том месте, где язык формирует сложно организованные символы и где суть, не ограничиваясь указанием на предмет, в один момент показывает и на другой суть, талантливый раскрыться лишь в и через посредство первого смысла» (De l’interpretation, essai sur Freud. P.: Seuil, 1965, p. 25).
Знак устойчив. Изменяться может только осознание его обществом, равно как и права, которыми общество его наделяет. В средние века символическая свобода была не только узаконена, но в известном отношении кроме того кодировалась, как это видно из теории четырех смыслов 69; наоборот, хорошее общество в большинстве случаев приспосабливалось к данной свободе с большим трудом; оно или игнорировало эту свободу, или подвергало ее контролю (что, кстати сообщить, имеет место и в современных пережиточных формах для того чтобы общества): их свободы и история символов часто выясняется историей насилия над ними, и, конечно же, в этом также имеется собственный суть: знаки не разрешают цензуровать себя без всяких последствий. Как бы то ни было, это уже институциональная, а не структуральная, в случае если возможно так выразиться, неприятность; что бы ни мнили и ни декретировали те либо иные общества, произведение преодолевает их границы, проходит через них наподобие формы, которую поочередно наполняют более либо менее вероятные, исторические смыслы: произведение «всегда» не вследствие того что оно навязывает разным людям некоторый единый суть, а вследствие того что внушает разные смыслы некоему единому человеку, что неизменно, в самые разные эры, говорит на одном и том же символическом языке: произведение предлагает, человек располагает.
Каждый читатель — в случае если лишь он не разрешает стоимостейзуре буквы запугать себя — знает об этом: разве не ощущает он, что вступает в контакт с неким запредельным по отношению к тексту миром — так, как будто бы первичный язык произведения взращивает в нем какие-то другие слова и учит сказать на некоем вторичном языке? Это именуется: мечтать. Но и в мечтах, по выражению Башляра, проложены собственные маршруты, каковые расстилает перед словом вторичный язык произ-
