В лагере людских прав нет. Нет кроме того права, в котором не отказано животному: права рожать детей. Но они рождаются… Где, как, от кого они зачаты? Вариантов возможно несчетное множество. Реже всего в этом замешана любовь. Любовь опасается разлуки, а в лагерных условиях беременность – это разлука, и в большинстве случаев окончательно.
Дамы и дети. Эти два слова неизменно рядом. Где дама, в том месте и ребенок. Мелкий, беззащитный «пеленашка»; либо тот, кто тянется к ней ручонками, лепеча «мама»; либо бежит с ревом, ища спасения от всех бед в ее юбках; либо тот, кто уже может думать и твердо знает, что самый дорогой, самый умный человек на свете – мама. Кроме того в то время, когда уже имеется собственные дети, то все равно самый искренний совет, самую благородную помощь возможно ожидать от того человека, что зовется «мама».
Но лагерные матери – не мамы, а мамки. И это что-то совсем иное!
Спору нет, бывают дамы, каковые не смогут сообщить ребенку: «Вот твой отец!» Но в большинстве случаев такая дама, отдавая собственную любовь человеку, верит, что их жизненные дороги сольются и что ее ребенок с полным правом заберёт за руку отца и сообщит: «Отец!»
Единственный выход из положения – это аборт. Не смотря на то, что в те годы он рассматривался как убийство и карался десятью годами лагеря, дамы шли на это и истекали кровью, умирали от сепсиса, становились калеками, делая аборт самым безжалостным методом – жгутом, свернутым из газетной бумаги, обмотанной ниткой…
Рожали в большинстве случаев те, кто предпочитал быть мамкой, не трудиться. Я знавала одну, Федорова была ее фамилия. Толстая, пошлая баба с наглыми глазами. Срок – десять лет по бытовой статье. Она уже родила шестерых и спешила заделать седьмого. То, что она сказала, попросту жутко.
– Еще одного либо двух рожу, и срок закончится! А всего-то я трудилась, в случае если собрать отдельные дни, год либо полтора. Декретный отпуск… Роды… А в том месте – с ребенком: то он болеет, то я, то мы оба. В то время, когда мне снова в декрет, то ребенок умирает – мне-то он не нужен! Ну, в том месте, понос либо что еще… Вот и Катька погибнет, когда я в декрет отправлюсь.
Бывало и без того, что инстинкт побеждал , и тогда какая-нибудь отпетая рецидивистка становилась матерью-тигрицей, судорожно цепляющейся за собственного ребенка. Тем хуже для нее, поскольку ребенка у нее все равно забирали и отправляли в детдом на материк. Но бывали случаи, каковые не так-то легко понять!
…Предутренние часы. Последние часы уходящей ночи. Вернее, ночного дежурства, поскольку сами понятия «сутки» либо «ночь» в Заполярье – скорее условные, нежели настоящие. Но все равно, это самые томительные часы, в то время, когда все уже сделано и хочется дремать.
Санитары пошли приобретать хлеб для отделения.
Я – одна, брожу из палаты в палату. Не спит и Смерть… Где-то бродит в эти предутренние часы. В далеком прошлом увидено, что именно в эти часы значительно чаще умирают люди.
Внезапно необычный, хоть и не сильный, звук привлек мое внимание и вынудил насторожиться:
– Гур, гур, гур, гур, гур…
Что это такое? Где это?! Ага! В женской палате, в одиннадцатой! Беззвучно ступая, я прошла мимо раздаточной, посмотрела в палату и… обомлела. Юная мамка, с буйно вьющейся рыжей шевелюрой, сама еще практически ребенок, держа одной рукой за ножки собственного новорожденного сына, зажимает ему губы пальцами! В уголках губ – молоко. Личико ребенка – фиолетового цвета, и глаза вылезают из орбит. В один миг я осознала все: эта рыжая дрянь убивает собственного ребенка!
Сообщу без фальшивой скромности, функционировать скоро я могу. Оторвав у нее из рук ребенка, я вытряхнула из него молоко, бросила его на подушку и обеими руками вцепилась в ее рыжую шевелюру, подняла ее в атмосферу и начала трепать, как тряпку! Лишь и видно, как мелькают в воздухе ее ноги и полы ее халата! Дамы, а в данной палате их было девять, спросонок перепугались и подняли оглушительный визг. Дежурный доктор Павел Евдокимович Hикишин, что на дежурстве дремал не раздеваясь, примчался сломя голову на звук побоища.
Это мать?
