Хождение души по мытарствам

Итак, Митя сидел и диким взором озирал присутствующих, не осознавая, что ему говорят. Внезапно он встал, вскинул вверх руки и звучно прокричал:

– Не повинен! В данной крови не повинен! В крови отца моего не повинен… Желал убить, но не повинен! Не я!

Но только что он успел прокричать это, как из-за занавесок выскочила Грушенька и без того и рухнулась исправнику прямо в ноги.

– Это я, я, окаянная, я виновата! – прокричала она раздирающим душу криком, вся в слезах, простирая ко всем руки, – это из-за меня он убил!.. Это я его измучила и до того довела! Я и того старичка-покойничка бедного измучила, со злобы моей, и до того довела! Я виноватая, я первая, я основная, я виноватая!

– Да, ты виноватая! Ты основная преступница! Ты неистовая, ты развратная, ты основная виноватая, – завопил, угрожая ей рукой, исправник, но тут уж его скоро и решительно уняли. Прокурор кроме того обхватил его руками.

– Это уж совсем беспорядок будет, Михаил Макарович, – вскричал он, – вы положительно мешаете следствию… дело портите… – практически задыхался он.

– Меры принять, меры принять, меры принять! – страшно закипятился и Николай Парфенович, – в противном случае положительно нереально!..

– Совместно судите нас! – продолжала исступленно восклицать Грушенька, все еще на коленях. – Совместно казните нас, отправлюсь с ним сейчас хоть на смертную казнь!

– Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! – ринулся подле нее на колени и Митя и прочно сжал ее в объятиях. – Не верьте ей, – кричал он, – не виновата она ни в чем, ни в какой крови и ни в чем!

Он не забывал позже, что его оттащили от нее силой пара человек, а что ее внезапно увели, и что опамятовался он уже сидя за столом. Подле и позади него находились люди с бляхами. Наоборот него через стол на диване сидел Николай Парфенович, судебный следователь, и все уговаривал его отпить из находившегося на столе стакана мало воды: «Это освежит вас, это вас успокоит, не опасайтесь, не волнуйтесь», – прибавлял он очень культурно. Мите же внезапно, он не забывал это, плохо любопытны стали его громадные кольца, один аметистовый, а второй какой-то ярко-желтый, прозрачный и для того чтобы красивого блеска. И продолжительно еще он позже с удивлением вспоминал, что эти кольца завлекали его взор неотразимо кроме того во все время этих ужасных часов допроса, так что он почему-то все не имел возможности от них оторваться и их забыть, как совсем неподходящую к его положению вещь. Налево, сбоку от Мити, на месте, где сидел в начале вечера Максимов, уселся сейчас прокурор, а по правую руку Мити, на месте, где была тогда Грушенька, расположился один румяный юный человек, в каком-то охотничьем как бы пиджаке, и очень поношенном, пред которым оказалась бумага и чернильница. Оказалось, что это был письмоводитель следователя, которого привез тот с собою. Исправник же стоял сейчас у окна, в другом финише помещения, подле Калганова, что также уселся на стуле у того же окна.

– Выпейте воды! – мягко повторил в десятый раз следователь.

– Выпил, господа, выпил… но… что ж, господа, давите, казните, решайте судьбу! – вскрикнул Митя со страшно неподвижным выпучившимся взором на следователя.

– Итак, вы положительно утверждаете, что в смерти отца вашего, Федора Павловича, вы не виновны? – мягко, но упорно задал вопрос следователь.

– Не виновен! Виновен в второй крови, в крови другого старика, но не отца моего. И оплакиваю! Убил, убил старика, убил и поверг… Но не легко нести ответственность за эту кровь другою кровью, ужасной кровью, в которой не повинен… Ужасное обвинение, господа, совершенно верно по лбу огорошили! Но кто же убил отца, кто же убил? Кто же имел возможность убить, если не я? Чудо, нелепость, невозможность!..

– Да, вот кто имел возможность убить… – начал было следователь, но прокурор Ипполит Кириллович (товарищ прокурора, но и мы будем его именовать для краткости прокурором), переглянувшись со следователем, сказал, обращаясь к Мите:

– Вы зря волнуетесь за старика слугу Григория Васильева. Определите, что он жив, пришёл в сознание и, не обращая внимания на тяжёлые побои, причиненные ему вами, по его и вашему сейчас показанию, думается, останется жив без сомнений, по крайней мере по отзыву врача.

– Жив? Так он жив! – завопил внезапно Митя, всплеснув руками. Все лицо его просияло. – Господи, благодарю тебя за величайшее чудо, содеянное тобою мне, безнравственному и злодею, по молитве моей!.. Да, да, это по молитве моей, я молился всю ночь!.. – и он три раза перекрестился. Он практически задыхался.

– Так вот от этого-то самого Григория мы и взяли столь большие показания на ваш счет, что… – стал было продолжать прокурор, но Митя внезапно быстро встал со стула.

– Одну 60 секунд, господа, для Всевышнего, одну только минутку; я сбегаю к ней…

– Разрешите! В эту 60 секунд никак запрещено! – кроме того чуть не взвизгнул Николай Парфенович и также быстро встал на ноги. Митю обхватили люди с бляхами на груди, но он и сам сел на стул…

– Господа, как жаль! Я желал к ней на одно только мгновение… желал возвестить ей, что смыта, провалилась сквозь землю эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже не убийца! Господа, поскольку она невеста моя! – восторженно и благоговейно проговорил он внезапно, обводя всех глазами. – О, благодарю вас, господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в один миг!.. Данный старик – так как он носил меня на руках, господа, мыл меня в корыте, в то время, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..

– Итак, вы… – начал было следователь.

– Разрешите, господа, разрешите еще одну минутку, – прервал Митя, поставив оба локтя на стол и закрыв лицо ладонями, – дайте же чуточку сообразиться, разрешите вздохнуть, господа. Все это плохо потрясает, плохо, не барабанная же шкура человек, господа!

– Вы бы снова водицы… – пролепетал Николай Парфенович.

Митя забрал от лица руки и засмеялся. Взор его был бодр, он целый как бы изменился в один миг. Изменился и целый тон его: это сидел уже снова равный всем этим людям человек, всем этим прошлым привычным его, вот совершенно верно так, как если бы все они сошлись день назад, в то время, когда еще ничего не произошло, где-нибудь в светском обществе. Увидим, но, кстати, что у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, был принят радушно, но позже, в последний месяц особенно, Митя практически не посещал его, а исправник, видясь с ним, на улице к примеру, очень сильно хмурился и лишь только из вежливости отдавал поклон, что отлично заприметил Митя. С прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической женщине, время от времени хаживал с самыми почтительными, но, визитами, а также сам не совсем осознавая, для чего к ней ходит, и она неизменно нежно его принимала, почему-то интересуясь им до самого последнего времени. Со следователем же познакомиться еще не успел, но, но, встречал и его а также сказал с ним раз либо два, оба раза о женском поле.

– Вы, Николай Парфеныч, искуснейший, как я вижу, следователь, – радостно засмеялся внезапно Митя, – но я вам сейчас сам помогу. О господа, я воскрешен… и не претендуйте на меня, что я так свободно и без того прямо к вам обращаюсь. К тому же я мало пьян, я это вам сообщу открыто. Я, думается, имел честь… честь и наслаждение встречать вас, Николай Парфеныч, у родственника моего Миусова… Господа, господа, я не претендую на равенство, я так как осознаю же, кто я таковой сейчас пред вами сижу. На мне лежит… в случае если лишь показания на меня дал Григорий… то лежит – о, само собой разумеется, уж лежит – ужасное подозрение! Кошмар, кошмар – я так как осознаю же это! Но к делу, господа, я готов, и мы это мгновенно сейчас и покончим, по причине того, что, послушайте, послушайте, господа. Так как в случае если я знаю, что я не виновен, то уж, само собой разумеется, мгновенно покончим! Так ли? Так ли?

Митя сказал не так долго осталось ждать и большое количество, жадно и экспансивно и как бы решительно принимая собственных слушателей за лучших друзей собственных.

– Итак, мы до тех пор пока запишем, что вы отвергаете взводимое на вас обвинение радикально, – внушительно проговорил Николай Парфенович и, повернувшись к писарю, тихо продиктовал ему, что нужно записать.

– Записывать? Вы желаете это записывать? Что ж, записывайте, я согласен, даю полное мое согласие, господа… Лишь видите… Находитесь, находитесь, запишите так: «В буйстве он виновен, в тяжёлых побоях, нанесенных бедному старику, виновен». Ну в том месте еще про себя, внутри, в глубине сердца собственного виновен – но это уж не нужно писать, – повернулся он внезапно к писарю, – это уже моя личная судьба, господа, это уже вас не касается, эти глубины-то сердца другими словами… Но в убийстве старика отца – не виновен! Это дикая идея! Это совсем дикая идея!.. Я вам докажу, и вы убедитесь мгновенно. Вы станете смеяться, господа, сами станете смеяться над вашим подозрением!..

– Успокойтесь, Дмитрий Федорович, – напомнил следователь, как бы, по всей видимости, хотя победить исступленного своим самообладанием. – Перед тем как будем продолжать допрос, я бы хотел, если вы лишь согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, думается, вы не обожали покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре… Тут, по крайней мере, пятнадцать минут назад, вы, думается, изволили сказать, что кроме того желали убить его: «Не убил, – вскрикнули вы, – но желал убить!»

– Я это вскрикнул? Ох, это возможно, господа! Да, к несчастию, я желал убить его, неоднократно желал… к несчастию, к несчастию!

– Желали. Не согласитесь ли вы растолковать, какие конкретно, фактически, правила руководствовали вас в таковой неприязни к личности вашего родителя?

– Что ж растолковывать, господа! – угрюмо вскинул плечами Митя, потупясь. – Я так как не скрывал моих эмоций, целый город об этом знает – знают все в трактире. Еще сравнительно не так давно в монастыре заявил в келье старца Зосимы… В тот же сутки, вечером, бил и чуть не убил отца и поклялся, что снова приду и убью, при свидетелях… О, тысяча свидетелей! Целый месяц кричал, все свидетели!.. Факт налицо, факт говорит, кричит, но – эмоции, господа, эмоции, это уж второе. Видите, господа, – нахмурился Митя, – мне думается, что про эмоции вы не имеете права меня задавать вопросы. Вы хоть и облечены, я осознаю это, но это дело мое, мое внутреннее дело, интимное, но… так как я уж не скрывал моих эмоций прежде… в трактире, к примеру, и сказал всем, то… то не сделаю и сейчас из этого тайны. Видите, господа, я так как осознаю, что в этом случае на меня улики ужасные: всем сказал, что его убью, а что если его и убили: как же не я при таких условиях? Ха-ха! Я вас прощаю, господа, в полной мере прощаю. Я так как и сам поражен до эпидермы, по причине того, что кто ж его убил, наконец, в таком случае, если не я? Так как не правда ли? Если не я, так кто же, кто же? Господа, – внезапно вскрикнул он, – я желаю знать, я кроме того требую от вас, господа: где он убит? Как он убит, чем и как? Сообщите мне, – скоро задал вопрос он, обводя следователя и прокурора глазами.

– Мы нашли его лежащим на полу, навзничь, в собственном кабинете, с проломленною головой, – проговорил прокурор.

– Страшно это, господа! – содрогнулся внезапно Митя и, облокотившись на стол, закрыл лицо правою рукой.

– Мы будем продолжать, – прервал Николай Парфенович. – Итак, что же тогда руководило вас в ваших эмоциях неприязни? Вы, думается, заявляли публично, что чувство ревности?

– Ну да, ревность, и не одна лишь ревность.

– Споры из-за денег?

– Ну да, и из-за денег.

– Думается, спор был в трех тысячах, словно бы бы недоданных вам по наследству.

– Какое трех! Больше, больше, – вскинулся Митя, – больше шести, больше десяти возможно. Я всем сказал, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу необходимы были эти три тысячи… так что тот пакет с тремя тысячами, что, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я вычислял решительно как бы у меня похищенным, вот что, господа, вычислял своим, все равно как моею собственностью…

Прокурор существенно переглянулся со следователем и успел незаметно мигнуть ему.

– Мы к этому предмету еще возвратимся, – проговорил в тот же час следователь, – вы же разрешите нам сейчас отметить и записать этот пунктик: что вы вычисляли эти деньги, в том конверте, как бы за собственную собственность.

– Пишите, господа, я так как осознаю же, что это опять-таки на меня улика, но я не опасаюсь улик и сам говорю на себя. Слышите, сам! Видите, господа, вы, думается, принимаете меня совсем за иного человека, чем я имеется, – прибавил он внезапно мрачно и безрадостно. – С вами говорит добропорядочный человек, добропорядочное лицо, основное, – этого не упускайте из виду – человек, наделавший пропасть подлостей, но неизменно бывший и остававшийся добропорядочным существом, как существо, внутри, в глубине, ну, одним словом, я не могу выразиться… Как раз тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был, так сообщить, искателем и страдальцем благородства его с фонарем, с Диогеновым фонарем, а в это же время всю жизнь делал одни лишь пакости, как и все мы, господа… другими словами, как я один, господа, не все, а я один, я совершил ошибку, один, один!.. Господа, у меня голова болит, – страдальчески поморщился он, – видите, господа, мне не нравилась его наружность, что-то недобросовестное, попирание и похвальба всякой святыни, безверие и насмешка, гадко, гадко! Но сейчас, в то время, когда уж он погиб, я думаю в противном случае.

– Как это в противном случае?

– Не в противном случае, но я жалею, что так его ненавидел.

– Ощущаете раскаяние?

– Нет, не то дабы раскаяние, этого не записывайте. Сам-то я плох, господа, вот что, сам-то я не весьма красив, а потому права не имел и его вычислять ужасным, вот что! Это, пожалуй, запишите.

Проговорив это, Митя стал внезапно очень грустен. Уже давно неспешно с ответами на вопросы следователя он становился все мрачнее и мрачнее. И внезапно именно в это мгновение разразилась снова неожиданная сцена. Дело в том, что Грушеньку хоть недавно и удалили, но увели не весьма на большом растоянии, всего лишь в третью помещение от той светло синий помещения, в которой происходил сейчас допрос. Это была маленькая комнатка в одно окно, на данный момент за тою громадной помещением, в которой ночью танцевали и шел пир горой. В том месте сидела она, а с ней до тех пор пока один лишь Максимов, плохо пораженный, плохо струсивший и к ней прилепившийся, как бы ища около нее спасения. У ихней двери стоял какой-то мужик с бляхой на груди. Грушенька плакала, и вот внезапно, в то время, когда горе уж через чур подступило к душе ее, она быстро встала, всплеснула руками и, прокричав громким криком: «Горе мое, горе!», ринулась вон из помещения к нему, к собственному Мите, и без того нежданно, что ее никто опоздал остановить. Митя же, заслышав крик ее, так и задрожал, быстро встал, завопил и стремглав ринулся к ней навстречу, как бы не помня себя. Но им снова сойтись не дали, не смотря на то, что они уже заметили друг друга. Его прочно схватили за руки: он бился, рвался, пригодилось троих либо четверых, дабы удержать его. Схватили и ее, и он видел, как она с криком простирала к нему руки, в то время, когда ее увлекали. В то время, когда кончилась сцена, он опомнился снова на прошлом месте, за столом, против следователя, и выкрикивал, обращаясь к ним:

– Что вам в ней? Для чего вы ее мучаете? Она невинна, невинна!..

Его уговаривали следователь и прокурор. Так прошло некое время, мин. десять; наконец в помещение быстро вошел отлучившийся было Михаил Макарович и звучно, в возбуждении, проговорил прокурору:

– Она удалена, она внизу, не разрешите ли мне сообщить, господа, всего одно слово этому несчастному человеку? При вас, господа, при вас!

– Сделайте милость, Михаил Макарович, – ответил следователь, – в настоящем случае мы не имеем ничего сообщить против.

– Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, – начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его высказывало горячее отеческое практически сострадание к несчастному, – я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней в том месте сейчас безотлучно данный старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? – уговорил и успокоил, внушил, что тебе нужно же оправдаться, так чтобы она не мешала, чтобы не нагоняла на тебя тоски, не то ты можешь смутиться и на себя неправильно продемонстрировать, осознаёшь? Ну, одним словом, сказал, и она осознала. Она, брат, умница, она хорошая, она руки у меня, ветхого, полезла было целовать, за тебя просила. Сама отправила меня ко мне сообщить тебе, чтобы ты за нее был спокоен, да и нужно, голубчик, нужно, чтобы я отправился и сообщил ей, что ты спокоен и за нее утешен. Итак, успокойся, осознай ты это. Я пред ней виноват, она христианская душа, да, господа, это кроткая душа и ни в чем не повинная. Так как же ей сообщить, Дмитрий Федорович, будешь сидеть спокоен аль нет?

Добряк наговорил большое количество лишнего, но горе Грушеньки, горе человеческое, пробралось в его хорошую душу, а также слезы находились в глазах его. Митя быстро встал и ринулся к нему.

– Простите, господа, разрешите, о, разрешите! – вскричал он, – безобидная, безобидная вы душа, Михаил Макарович, благодарю за нее! Буду, буду спокоен, весел буду, передайте ей по безграничной доброте души вашей, что я весел, весел, смеяться кроме того начну на данный момент, зная, что с ней таковой ангел-хранитель, как вы. на данный момент все покончу и только что освобожусь, на данный момент и к ней, она заметит, пускай ожидает! Господа, – оборотился он внезапно к следователю и прокурору, – сейчас всю вам душу мою открою, всю изолью, мы это мигом покончим, радостно покончим – под конец так как будем же смеяться, будем? Но, господа, эта дама – царица души моей! О, разрешите мне это сообщить, это-то я уж вам открою… Я так как вижу же, что я с добропорядочными людьми: это свет, это святыня моя, и в случае если б вы лишь знали! Слышали ее крики: «С тобой хоть на казнь!» А что я ей дал, я, бедный, голяк, за что такая любовь ко мне, стою ли я, неуклюжая, позорная тварь и с позорным лицом, таковой любви, чтобы со мной ей в каторгу идти? За меня в ногах у вас недавно валялась, она, гордая и ни в чем не повинная! Как же мне не обожать ее, не кричать, не стремиться к ней, как на данный момент? О господа, простите! Но сейчас, сейчас я утешен!

И он упал на стул и, закрыв обеими ладонями лицо, навзрыд начал плакать. Но это были уже радостные слезы. Он мигом опомнился. Старик исправник был весьма доволен, да, думается, и юристы также: они почувствовали, что допрос вступит на данный момент в новый фазис. Проводив исправника, Митя .

– Ну, господа, сейчас ваш, ваш в полной мере. И… в случае если б лишь не все эти мелочи, то мы бы на данный момент же и сговорились. Я снова про мелочи. Я ваш, господа, но, клянусь, необходимо обоюдное доверие – ваше ко мне и мое к вам, – в противном случае мы ни при каких обстоятельствах не покончим. Для вас же говорю. К делу, господа, к делу, и, основное, не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее мелочами, а задавайте вопросы одно лишь дело и факты, и я вас на данный момент же удовлетворю. А мелочи к линии!

Так восклицал Митя. Допрос начался снова.