На другой сутки я сообщил воспитанникам:
— В спальне должно быть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В город возможно уходить лишь с моего разрешения. Кто уйдет без отпуска, пускай не возвращается — не приму.
— Ого! — сообщил Волохов. — А возможно, возможно полегче?
— Выбирайте, парни, что вам нужнее. Я в противном случае не могу. В колонии должна быть дисциплина. В случае если вам не нравится, расходитесь, кто куда желает. А кто останется жить в колонии, тот будет выполнять дисциплину. Как желаете. «Малины» не будет.
Задоров протянул мне руку.
— По рукам — верно! Ты, Волохов, молчи. Ты еще глупый в этих делах. Нам все равно тут пересидеть необходимо, не в допр же идти.
— А что, и в школу ходить в обязательном порядке? — задал вопрос Волохов.
— В обязательном порядке.
— А вдруг я не желаю обучаться?.. На что мне?..
— В школу в обязательном порядке. Желаешь ты либо не желаешь, все равно. Видишь, тебя Задоров на данный момент дураком назвал. Нужно обучаться — умнеть.
Волохов шутливо завертел головой и сообщил, повторяя слова какого именно?то украинского смешного рассказа:
— От ускочыв, так ускочыв!
В области дисциплины случай с задоровым был поворотным пунктом. Необходимо правду сообщить, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую правомерность этого случая, но одновременно с этим я видел, что чистота моих педагогических рук — дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твердо сделал вывод, что буду диктатором, в случае если вторым способом не овладею. Через некое время у меня было важное столкновение с Волоховым, что будучи дежурным, не убрал в спальне и отказался убрать по окончании моего замечания. Я на него взглянул со злобой и сообщил:
— Не выводи меня из себя. Убери!
— В противном случае что? Морду набьете? Права не имеете!..
Я забрал его за воротник, приблизил к себе и зашипел в лицо совсем искренно:
— Слушай! Последний раз раз даю предупреждение: не морду набью, а изувечу! А позже ты на меня жалуйся, сяду в допр, это не твое дело!
Волохов вырвался из моих рук и сообщил со слезами:
— Из?за для того чтобы пустяка в допр нечего садиться. Уберу, линия с вами!
Я на него загремел:
— Как ты говоришь?
— Да как же с вами говорить? Да ну вас к..!
— Что? Выругайся…
Он внезапно захохотал и махнул рукой.
— Вот человек, наблюдай ты… Уберу, уберу, не кричите!
Необходимо, но, подметить, что я ни одной 60 секунд не считал, что отыскал в насилии какое?то всесильное педагогическое средство. Случай с Задоровым достался мне дороже, чем самому Задорову. Я начал бояться, что могу ринуться в сторону мельчайшего сопротивления. Из воспитательниц прямо и упорно осудила меня Лидия Петровна. Вечером того же дня она положила голову на кулачки и пристала:
— Так вы уже нашли способ? Как в бурсе, да? (Бурса — общежитие при духовных училищах и семинариях, синоним грубых нравов и сурового режима с применением телесных наказаний (ZT. Помяловский Ник Герасимович М.1951. Очерки бурсы)).
— Отстаньте, Лидочка!
— Нет, вы сообщите, будем бить морду? И мне возможно? Либо лишь вам?
— Лидочка, я вам позже сообщу. на данный момент я еще сам не знаю. Вы подождите мало.
— Ну прекрасно, подожду.
Екатерина Григорьевна пара дней хмурила брови и говорила со мной официально?приветливо. Лишь дней через пять она меня задала вопрос, улыбнувшись без шуток:
— Ну, как вы себя ощущаете?
— Все равно. Замечательно себя ощущаю.
— А вы понимаете, что в данной истории самое печальное?
— Самое печальное?
— Да. Самое неприятное то, что так как парни о вашем подвиге говорят с упоением. Они в вас кроме того готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не осознаю. Что это, привычка к рабству?
Я поразмыслил мало и сообщил Екатерине Григорьевне:
— Нет, тут не в рабстве дело. Тут как?то в противном случае. Вы проанализируйте хорошенько: так как Задоров посильнее меня, он имел возможность бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не опасается, не опасаются и Бурун и другие. Во всей данной истории они не видят побоев, они видят лишь бешенство, человеческий здрыв. Они же замечательно знают, что я имел возможность бы и не бить, имел возможность бы возвратить Задорова, как неисправимого, в рабочую группу, имел возможность причинить им большое количество серьёзных проблем. Но я этого не делаю, я отправился на страшный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, разумеется, все?таик нужна. Тут сложнее. Помимо этого, они видят, что мы большое количество трудимся для них. все?таки они люди. Это ответственное событие.
— Возможно, — задумалась Екатерина Григорьевна.
Но вспоминать у нас не хватало времени. Спустя семь дней, в феврале 1921, я привез на мебельной линейке полтора десятка настоящих беспризорных и по?настоящему оборванных ребят. С ними было нужно большое количество копаться, дабы обмыть, кое?как одеть, вылечить чесотку. К марту в колонии было до тридцати ребят. В большинстве они были весьма запущены, дики и совсем не приспособлены для исполнения соцвосовской грезы. Того особого творчества, которое якобы делает детское мышление весьма родным по собственному типу к научному мышлению, у них до тех пор пока что не было.
Прибавилось в колонии и воспитателей. К марту у нас был уже настоящий педагогический совет. Чета из Натальи Марковны и Ивана Ивановича Осиповых, к удивлению всей колонии, привезла с собою большое имущество: кровати, стулья, шкафы, множество всякой посуды и одежды. Отечественные обнажённые колонисты с чрезвычайным интересом замечали, как разгружались возы со всем этим добром у дверей квартиры Осиповых.
Интерес колонистов к имуществу Осиповых был далеко не отвлечённым интересом, и я весьма опасался, что все это прекрасное переселение может взять обратное перемещение к муниципальным рынкам. Спустя семь дней особенный интерес к достатку Осиповых пара разрядился прибытием экономки. Экономка была старуха — весьма хорошая, разговорчивая и глупая. Ее имущество не смотря на то, что и устпало осиповскому, но складывалось из весьма аппетитных вещей. Было в том месте большое количество муки, банок с вареньем и еще с чем?то, большое количество маленьких аккуратных мешочков и саквояжиков, в которых прощупывались глазами отечественных воспитанников различные полезные вещи.
Экономка с громадным уютом и старушечьим вкусом расположилась в собственной комнате, приспособила другие вместилища и свои коробки к различным кладовочкам, местечкам и уголкам, самой природой назначенным для для того чтобы дела, и как?то весьма скоро сдружилась с двумя?тремя ребятами. Сдружились они на договорных началах: они доставляли ей дрова и ставили самовар, а она за это угощала их чаем и беседами о жизни. делать экономке в колонии было, фактически говоря, нечего, и я удивлялся, для чего ее прописали.
В колонии не требуется было никакой экономки. Мы были поразительно бедны. не считая нескольких квартир, в которых поселился персонал, из всех помещений колонии нам удалось отремонтировать лишь одну громадную спальню с двумя унтермарковскими печами. В данной помещений стояло тридцать «дачек» и три громадных стола, на которых парни обедали и писали. Вторая столовая и большая спальня, две канцелярия и классные комнаты ожидали ремонта в будущем. постельного белья у нас было полторы смены, всякого иного белья и вовсе не было. Отечественное отношение к одежде выражалось практически только в различных просьбах, обращенных к наробразу и к вторым учреждениям.
Завгубнаробразом, так решительно открывавший колонию, уехал куда?то на новую работу, его преемник колонией мало интерсовался — были у него дела серьёзнее.
Воздух в наробразе меньше всего соответствовала отечественному рвению разбогатеть. В то время губнаробраз воображал собой конгломерат весьма многих комнаток и комнат и весьма многих людей, но подлинными выразителями педагогического творчества тут были не помещения и не люди, а столики. расшатанные и облезшие, то писмьенные, то туалетные, то ломберные, в то время, когда?то тёмные, в то время, когда?то красные, окруженные такими же стульями, эти столики изображали разные секции, о чем свидетельствовали надписи, развешанные на стенках против каждого столика. Большое большая часть столиков постоянно пустовало, по причине того, что дополнительная величина — человек — выяснялся в существе собственном не столько заведующим секцией, сколько счетоводом в губраспреде. В случае если за каким?нибудь столиком внезапно обнаруживалась фигура человека, визитёры сбегались со всех сторон и набрасывались на нее. Беседа в этом случае заключалась в выяснении того, какая это секция, и в эту ли секцию обязан обратиться визитёр либо необходимо обращаться в другую, и в случае если в другую, то из-за чего и в какую как раз; а вдруг все?таки не в эту, то из-за чего товарищ, что сидел за тем вон столиком в эту субботу, сказал, что именно в эту? По окончании разрешения всех этих вопросов заведующий секцией снимался с якоря и с космической скоростью исчезал.
Отечественные неопытные шаги около столиков не привели, конечно, ни к каким хорошим итогам. Исходя из этого зимний период двадцать первого года колония мало была похожим воспитательное учреждение. Изодранные пиджаки, к котрым значительно больше доходило блатное наименование «клифт», кое?как закрывали людскую кожу; весьма редко под клифтами выяснялись остатки истлевшей рубахи. Отечественные первые воспитанники, прибывшие к нам в хороших костюмах, недолго выделялись из неспециализированной массы; колка дров, работа на кухне, в прачечной делали собственный, не смотря на то, что и педагогическое, но для одежды разрушительное дело.
К марту все отечественные колонисты были так одеты, что им имел возможность бы позавидовать любой артист, выполняющий роль мельника в «Русалке».
На ногах у весьма немногих колонистов были ботинки, большая часть же обвертывало ноги портянками и завязывало канатами. Но и с этим последним видом обуви у нас были постоянные кризисы.
Пища отечественная именовалась кондером. Вторая пища бывала случайна. В то время существовало множество всяких норм питания: были нормы обычные, нормы повышенные, нормы для не сильный и для сильных, нормы дефективные, санаторные, больничные. При помощи весьма напряженной дипломатии нам время от времени получалось убедить, упросить, одурачить, подкупить своим жалким видом, запугать бунтом колонистов, и нас переводили, например, на санаторную норму. В норме было молоко, пропасть белый хлеб и жиров. Этого, очевидно, мы не получали, но кое-какие элементы кондера и ржаной хлеб начинали привозить в большем размере. через месяц?второй нас постигало дипломатическое поражение, и мы снова опускались до положения обычных смертных и снова начинали осмотрительную и кривую линию тайной и явной дипломатии. Время от времени нам получалось создавать таковой сильный нажим, что мы начинали приобретать кроме того мясо, конфеты и копчёности, но тем печальнее становилось отечественное житье, в то время, когда обнаруживалось, что никакого права на эту роскошь дефективные морально не имеют, а имеют лишь дефективные интеллектуально.
Время от времени нам получалось выполнять вылазки из сферы узкой педагогики в кое-какие соседние сферы, к примеру в губпродком, либо в опродкомарм Первой запасной, либо в отдел снабжения какого именно?нибудь подходящего ведомства. В наробразе категорически запрещали подобную партизанщину, и вылазки необходимо было делать втайне.
Для вылазки нужно было вооружиться бумажкой, в которой стояло лишь одно выразительное предположение и простой:
«Колония малолетних преступников требует отпустить для питания воспитанников сто пудов муки».
В самой колонии мы ни при каких обстоятельствах не употребляли таких слов, как «преступник», и отечественная колония ни при каких обстоятельствах так не именовалась. В то время нас именовали морально дефективными. Но для посторонних миров последнее наименование мало доходило, потому что от него через чур несло запахом воспитательного ведомства.
С собственной бумажкой я помещался где?нибудь в коридоре соответствующего ведомства, у дверей кабинета. В двери это входило множество людей. Время от времени в кабинет набивалось столько народу, что в том направлении уже имел возможность заходить каждый желающий. Через головы визитёров необходимо было пробиться к руководству и без звучно просунуть под его руку отечественную бумажку.
Руководство в продуктовых ведомствах весьма слабо разбиралось в классифиционных хитростях педагогики, и ему не всегда приходило в голову, что «малолетние преступники» имеют отношение к просвещению. Эмоциональная же окраска самого выражения «малолетние преступники» было достаточно внушительна. Исходя из этого весьма редко руководство взирало на нас строго и сказало:
— Так вы чего ко мне пришли? Обращайтесь в собственный наробраз.
Чаще бывало так, — руководство вспоминало и произносило:
— Кто вас снабжает? Тюремное ведомство?
— нет, видите ли, тюремное ведомство нас не снабжает, по причине того, что это же дети…
— А кто же вас снабжает?
— До сих пор, видите ли, не узнано…
— Как это — «не узнано»?.. Необычно!
Руководство что?то записывало в блокнот и предлагало прийти спустя семь дней.
При таких условиях дайте до тех пор пока хоть двадцать пудов.
— Двадцать я не дам, получите до тех пор пока пять пудов, а я позже узнаю.
Пяти пудов было большое количество, да и завязавшийся разговор не соответствовал отечественным предначертаниям, в которых никаких выяснений, само собой, не ожидалось.
Единственно приемлимым для колонии имени М. Горького был таковой оборот дела, в то время, когда руководство ни о чем не расспрашивало, а без звучно брало отечественную бумажку и чертило в углу: «Выдать».
В этом случае я сломя голову летел в колонию:
— Калина Иванович!.. Ордер!.. Сто пудов! Скорее ищи дядьков и вези, в противном случае разберутся в том месте…
Калина Иванович весело склонялся над бумажкой:
— Сто пудов? Сообщи ж ты! А откедова ж такое?
— Разве не видишь? Губпродком отдела…
— Кто их разберет!.. Та нам все равно: хоть линия, хоть бис, абы яйца нис, хе?хе?хе!..
Первичная потребность у человека — пища. Исходя из этого положение с одеждой нас не так удручало, как положение с пищей. Отечественные воспитанники всегда были голодны, и это существенно усложняло задачу их морального перевоспитания. Лишь некую, часть собственного аппетита колонистам получалось удовлетворять при помощи частных способов.
Одним из главных видов личной пищевой индустрии была рыбная ловля. Зимний период это было весьма тяжело. Самым легким методом было опустошение ятерей (сеть, имеющая форму четырехгранной пирамиды), каковые на недалекой речке и на отечественном озере устанавливались местными хуторянами. Чувство самосохранения и свойственная человеку экономическая сообразительность удерживали отечественных ребят от похищения самих ятерей, но нашелся среди отечественных колонистов один, что нарушил это золотое правило.
Это был Таранец. Ему было шестнадцать лет, он был из ветхой воровской семьи, был строен, ряб, весел, остроумен, предприимчивый человек и прекрасный организатор. Но он не умел уважать коллективные интересы. Он похитил не реке пара ятерей и притащил их в колонию. За ним пришли и хоязева ятарей, и дело окончилось громадным скандалом. Хуторяне затем стали сторожить ятеря, и отечественным охотникам весьма редко получалось что?нибудь поймать. Но через некое время у Таранца и у некоторых вторых колонистов показались личные ятеря, каковые им были подарены «одним привычным в городе». При помощи этих собственных ятерей рыбная ловля стала скоро развиваться. Рыба потреблялась сперва маленьким кругом лиц, но к концу зимы Таранец неосмотрительно решил вовлечь в данный круг и меня.
Он принес в мою помещение тарелку жареной рыбы.
— Это вам рыба.
— Вижу, лишь я не заберу.
— Из-за чего?
— По причине того, что неправильно. Рыбу необходимо давать колонистам.
— С какой стати? — покраснел таранец от обиды. — С какой стати? Я дотянулся ятеря, я ловлю, мокну на речке, а давать всем?
— Ну и забирай собственную рыбу: я ничего не доставал и не мок.
— Так это мы вам в качестве подарка…
— Нет, я не согласен, мне все это не нравится. И неправильно.
— В чем же тут неправильность?
— А в том: ятерей так как ты не приобрел. Ятеря подарены?
— Подарены.
— Кому? тебе? Либо всей колонии?
— Из-за чего — «всей колонии»? Мне…
— А я так пологаю, что и мне и всем. А сковородки чьи? Твои? Неспециализированные. А масло подсолнечное вы выпрашиваете у кухарки — чье масло? Общее. А дрова, а печь, а ведра? Ну, что ты сообщишь? А я вот отберу у тебя ятеря, и кончено будет дело. А самое основное — не по?товарищески. Мало ли что — твои янтеря! А ты для товарищей сделай. Ловить же все смогут.
— Ну, прекрасно, — сообщил Таранец, — хай будет так. А рыбу вы все?таки заберите.
Рыбу я забрал. С того времени рыбная ловля сделалась нарядной работой по очереди, и продукция сдавалась на кухню.
Вторым методом частного добывания пищи были поездки на рынок в город. Ежедневно Калина Иванович запрягал Малыша — киргиза — и отправлялся за продуктами либо в поход по учреждениям. За ним увязывались два?три колониста, у которых к тому времени начинала ощущаться потребность в городе: в поликлинику, на допрос в рабочую группу, оказать помощь Калине Ивановичу, подержать Малыша. Все эти счастливцы обыкновенно возвращались из города сытыми и товарищам привозили кое?что. Не было случая, дабы кто?нибудь на рынке «засыпался». Результаты этих походов имели легальный вид: «тетка дала», «встретился со привычным». Я старался не оскорблять колониста нечистым подозрением и постоянно верил этим обьяснениям. Да и к чему имело возможность бы привести мое недоверие? Голодные, нечистые колонисты, рыскающие в отыскивании пищи, представлялись мне неблагодарными обьектами для проповеди какой бы то ни было морали по таким пустяковым предлогам, как кража на рынке бублика либо пары подметок.
В отечественной умопомрачительной бедности была и одна хорошая сторона, которой позже у нас уже ни при каких обстоятельствах не было. Одинаково были голодны и бедны и мы, воспитатели. Жалованья тогда мы практически не получали, ограничивались тем же кондером и ходили в такой же примерно рвани. У меня в течение всей зимы не было подметок на сапогах, и кусок порятнки постоянно вылезал наружу. Лишь Екатерина Григорьевна щеголяля вычищенным, аккуратными, прилаженными платьями.
Пирамида потребностей Абрахама Маслоу.
