Передо мной стоит нелегкая задача — писать об образе трикстера в мифологии американских индейцев, будучи ограниченным количеством комментария. В то время, когда много лет тому назад я в первый раз встретился с хорошим произведением на эту тему (Adolf Bandelier’s «The Delight Makers»), я был поражен европейским аналогом — средневековым церковным карнавалом с его переворачиванием иерархического порядка, и сейчас присутствующим в карнавалах, устраиваемых студенческими обществами. Кое-что из этого несоответствия свойственно кроме этого и средневековому описанию сатаны как simia del (мартышки Всевышнего), и его характеристике в фольклоре как «простака», что «одурачен» либо «обманут». Любопытное соединение линия, обычных для трикстера, возможно отыскать в алхимическом образе Меркурия; к примеру, любовь к злым выходкам и коварным розыгрышам, свойство изменять вид, его двойственная природа — наполовину животная, наполовину божественная, подверженность всякого рода мучениям и — last but not least* — приближенность к образу спасителя. Благодаря этим качествам Меркурий выглядит как демоническое существо, воскресшее из первобытных времен и превосходящее по возрасту кроме того греческого Гермеса. Его проделки в какой-то степени роднят его с разными образами, видящимися в фольклоре и известными всему миру по сказкам: Мальчик-с-пальчик, Глупый Ганс, либо похожий на шута Ганс-колбаса, что вообще-то есть отрицательным персонажем, но бла-
* Последнее но порядку, но не но значению (англ.).
Финиш страницы 338
¯ Начало страницы 339 ¯
годаря собственной глупости, ему удается достигнуть того, что вторым не под силу, не обращая внимания на все старания. В сказке братьев Гримм дух Меркурия позволяет обмануть себя крестьянскому пареньку и позже должен выкупать свободу за драгоценный дар исцеления.
Так как все мифологические образы соответствуют внутренним душевным переживаниям и первоначально случились как раз от них, нет ничего необычного в том, что мы обнаруживаем в сфере парапсихологии определенные явления, каковые напоминают нам о трикстере. Это явления, которые связаны с полтергейстом; они видятся везде и всегда в среде детей доюношеского возраста. Злобные проделки полтергейста так же прекрасно известны, как и низкий уровень его ума и бессмысленность его «сообщений». Свойство изменять собственный вид, по-видимому, кроме этого есть одной из его черт, потому что существует много свидетельств о появлении его в виде животного. Потому, что время от времени он обрисовывал себя как душу в преисподней, тут, думается, не обходится и без мотива субъективного страдания. Его универсальность, так сообщить, соизмерима с универсальностью шаманизма, к которому, как мы знаем, полностью относится феноменология спиритуализма. В характере как шамана, так и лекаря имеется что-то от трикстера; так как он также довольно часто играется с людьми злые шутки, дабы позже, со своей стороны, стать жертвой тех, кому навредил. По данной причине его профессия временами была сопряжена с риском для жизни. Помимо этого, сами шаманские способы довольно часто причиняли лекарю массу неприятных ощущений, в противном случае и настоящую боль. В любом случае, «применение лекаря» во многих частях мира связано с мучительными страданиями тела и души, что может повлечь за собой постоянные психологические травмы. Его «близость к спасителю» — очевидное следствие этого, как бы подтверждающее ту мифологическую истину, что тот, кто причиняет раны, но вместе с тем и приобретает их, есть носителем исцеления и что страдающий уносит страдание.
Эти мифологические изюминки распространяются кроме того на высшие сферы духовного развития человека. В случае если мы разглядим, к примеру, показатели сатаны, указанные Яхве в
Финиш страницы 339
¯ Начало страницы 340 ¯
Ветхом Завете, то найдём среди них много напоминаний о непредсказуемом поведении трикстера, о его тщетных оргиях разрушения, о страданиях, каковые он сам на себя навлек, и вместе с тем все то же постепенное развитие в одновременное очеловечивание и спасителя. Именно это превращение из тщетного в осмысленное обнаруживает компенсаторное отношение трикстера к «святому». В раннем средневековье это стало причиной некоторым необычным церковным обычаям, основывающимся на воспоминаниях о древних сатурналиях. Большей частью они праздновались в дни, следующие конкретно за Рождеством Христовым, т.е. на Новый год,- с танцами и песнями. Первоначально танцы были невинными tripudia* священников, низшего духовенства, иподьяконов и детей и исполнялись в церкви. В Сутки Избиения Младенцев избирался episcopus puerorum (детский епископ), которого облачали в епископскую мантию. Среди бурного радости он наносил официальный визит во дворец епископа и даровал из окна епископское благословение. То же происходило на протяжении tripudium hypodiaconorum** и на протяжении танцев вторых священнических званий. К концу двенадцатого столетия пляска иподьяконов превратилась в настоящий festum stultonim («пир дураков»). В хронике 1198 года сообщается, что на Празднике Обрезания в Нотр-Женщине, в Париже, было совершено «так много постыдных действий и мерзостей», что священное место было осквернено «не только возмутительными шутками, но кроме того пролитием крови». Тщетно отец Иннокентий III яростно выступал против «безумств и шуток, каковые превращают духовенство в посмешище», и «бесстыжего неистовства их представлений». Спустя двести пятьдесят лет (12 марта 1444 года) теологический факультет Парижа в письме ко всем французским епископам так же, как и прежде обрушивался на эти празднества, на протяжении которых «кроме того духовные и священники лица выбирали епископа, епископа либо папу и именовали его Папой дураков» (fatuorum рарат). «В самой
* Пляски (лат.).
**Пляски младших дьяконов (лат).
Финиш страницы 340
¯ Начало страницы 341 ¯
середине церковной работы маски с нелепыми лицами, переодетые дамами, фиглярами и львами, плясали, пели хором возмутительные песни, ели жирную пищу с угла алтаря около священника, правящего мессу, игрались в кости, сжигали вонючий фимиам, сделанный из ветхой обувной кожи, бегали и прыгали по всей церкви»1.
Неудивительно, что данный настоящий шабаш колдуний был очень популярен и что потребовались время и значительные усилия, дабы очистить церковь от этого языческого наследия2.
В некоторых местах, по-видимому, сами священники были приверженцами «libertas decembrica», как именовали Праздник Дураков, не обращая внимания на то (а, возможно, благодаря тому), что данный счастливый случай имел возможность дать волю более старому слою сознания со характерными язычеству необузданностью, безответственностью и распутством3. Эти торжества, каковые еще выявляют дух трикстера в его начальной форме, по-видимому, неспешно провалились сквозь землю к началу шестнадцатого столетия. По крайней мере, различные церковные указы, изданные с 1581 по 1585 гг., запрещали лишь festum puerorum и избрание episcopus puerorum.
Напоследок мы должны кроме этого упомянуть в данной связи festum asinorum, что, как я знаю, праздновался в основном во Франции. Не смотря на то, что он и считался невинным празднеством в память о бегстве девы Марии в Египет, праздновался он достаточно необычным образом, что, возможно, легко имело возможность дать предлог к недоразумениям. В Бовэ процессия с ослом шла прямо в церковь4. По завершении каждой части (Входная; Господи, помилуй; Слава в Вышних Всевышнему и т.д.) следовавшей после этого высокой мессы все прихожане плакали по-ослиному «И-а» («hac modulatione hinham concludebantur»). В древней рукописи, относящейся вероятнее к одиннадцатому столетию, сообщено: «В конце мессы вместо слов: «Ite missa est», священник обязан три раза прореветь (ter hinhamabit) и вместо слов: «Deo gratias» прихожане должны трижды ответить: «И-а» (hinham).
Финиш страницы 341
¯ Начало страницы 342 ¯
Дю Канж приводит гимн, исполнявшийся на этом празднестве:
Мужские и женские АРХЕТИПЫ: как отыскать неспециализированный язык?
