Сейчас о втором. Сейчас бы мне хотелось заявить кое-что по поводу простоты по большому счету. Мне припомнился один мелкий и древний со мной анекдот. Лет тринадцать тому назад, в самое «смутное» время отечественное, на другой взор, и в самое «прямолинейное» — на другой, раз, зимний период, вечером, я зашел в одну библиотеку для чтения, в Мещанской (тогда еще) улице, по соседству от меня: я надумал тогда одну критическую статью, и мне пригодился один роман Теккерея для выписки из него. В библиотеке меня встретила одна девушка (тогдашняя девушка). Я задал вопрос роман; она выслушала меня с строгим видом.
— Мы для того чтобы бреда не держим, — отрезала она мне с невыразимым презрением, которого, ей-всевышнему, я не заслуживал.
Я, само собой разумеется, не удивился и осознал в чем дело. Тогда большое количество было аналогичных явлений, и они как-то внезапно тогда начались, с внезапностью и восторгом. Мысль попала на улицу и приняла самый уличный вид. Вот тогда-то страшно доставалось Пушкину и вознесены были «сапоги».[204]Однако я все-таки постарался поболтать.
— Неужто вы вычисляете и Теккерея бредом? — задал вопрос я, принимая самый смиренный вид.
— К стыду вашему относится, что вы это задаёте вопросы. в наше время прошлое время прошло, в наше время разумный спрос…
С тем я и ушел, покинув девушку очень довольною прочтённым мне уроком. Но простота взора поразила меня плохо, и как раз тогда я задумался о простоте по большому счету и об отечественной русской стремительности к обобщению, в частности. Эта удовлетворимость отечественная несложным, малым и ничтожным как минимум поразительна. Мне сообщат на это, что случай данный мелкий и вздорный, что девушка была неразвитая дурочка и, основное, необразованная, что и вспоминать смешного рассказа не стоило и что девушка, к примеру, ничего не стоило представить себе, что вот до нее все и вся Российская Федерация были дураки, а вот сейчас внезапно явились все умники, и она а также. Я это все сам знаю, знаю также, что эта девушка предположительно лишь это и умела сообщить, другими словами об «разумном спросе» и об Теккерее, да да и то с чужого голоса, и это по лицу ее было видно, но все же анекдот данный остался у меня с того времени в уме, как сравнение, как аполог,[205]даже практически как эмблема. Вникните в теперешние суждения, вникните в теперешний «разумный спрос» и в теперешние решения суда, и не только об Теккерее, но и обо всем народе русском: какая время от времени простота! Какая прямолинейность, какая скорая удовлетворимость небольшим и ничтожным на слово, какая общая стремительность поскорее успокоиться, сказать решение суда, чтобы уж не заботиться больше, и — поверьте, это очень еще долго у нас простоит. Посмотрите: все сейчас верят в действительность и искренность народного перемещения в текущем году, а в это же время кроме того вера уж не удовлетворяет, требуется еще чего-нибудь несложнее. При мне говорил один из участников одной комиссии, что он взял много писем с этими, к примеру, вопросами: «Для чего тут обязательно славяне? Для чего мы помогаем славянам как славянам? И в случае если б в таком положении были скандинавы, то будем ли мы совершенно верно так же помогать им, как и славянам?» Одним словом, для чего эта рубрика славян (не забывайте заботы о рубрике единоверия в «Вестнике Европы», о которых я сказал в прошлом «Ежедневнике» моем). Казалось бы, на первый взгляд, что тут вовсе не простота, не рвение упростить, а, наоборот, в вопросах этих слышится беспокойство; но простота в этом случае содержится как раз в жажде добиться до nihil’я[206]и до tabula rasa, — значит, также в собственном роде успокоиться. Потому что что несложнее и что успокоительнее нуля? Увидьте также, что в этих вопросах снова хоть и косвенно заслышался «разумный спрос» и «к стыду вашему относится».
Сомнения нет, что имеется весьма многие из самых культурных и, так сообщить, высших людей отечественных, которым это народное, негромкое и смиренное, но жёсткое и сильное слово в высшей степени не пришлось по нраву — и не вследствие того что не осознали они его, а, наоборот, вследствие того что через чур осознали, до того, что оно их пара кроме того и приозадачило. По крайней мере, без сомнений начинаются сейчас показатели сильной реакции. Я не про те невинные голоса говорю, каковые еще и прежде послышались, в виде несогласия и невольного брюзжания из-за любимых ветхих правил на ветхие темы, к примеру на ту, что «не надо-де уж так весьма торопиться и увлекаться таким делом, все же так как неотёсанным и непросвещенным, как помощь славянам как славянам, вследствие того что они какие-то в том месте отечественные „братья“, и пр. и пр. Нет, я не про этих разумно-либеральных старичков говорю, пережевывающих ветхие фразы, а про настоящую реакцию народному перемещению, которая, по всем показателям, весьма не так долго осталось ждать подымет голову. Вот эта-то реакция конечно и нечайно примыкает к тем господам, каковые, в далеком прошлом уже упростив собственный взор на Россию до последних пределов ясности, готовы сообщить: „Забрать бы, мол, да и запретить все явление, дабы все лежало в косном порядке так же, как и прежде“. И представьте, поскольку этим упростителям вовсе не по фантастичности собственной не нравится это „явление“, другими словами в том, к примеру, смысле, что вот такая до сих пор косная бестолковая простота осмелилась внезапно заговорить, как словно бы и в действительности что-то сознательное и живое. Таковой суть был бы понятен: легко жалко стало, вот и всего. Наоборот, не пришлось по нраву им все это явление как раз за то, что из фантастического стало оно внезапно всем ясно: „как смело оно стать внезапно всем понятным, как смело взять таковой упрощенный и разумный вид?“ Вот это-то негодование, как я сообщил уже, встретило помощь себе и в культурных старичках отечественных, всеми силами старающихся „упростить“ и низвести „явление“ с разумного на что-то стихийное, начальное, хоть и доброе, но все же невежественное и могущее повредить. Одним словом, реакция из всех сил и всеми дорогами пытается в первую очередь к упрощению… А в это же время от данной чрезмерной упрощенности воззрений на иные явления время от времени так как проигрывается собственное дело. В иных случаях простота вредит самим упростителям. Простота не изменяется, простота „прямолинейна“ и сверх того — горда. Простота неприятель анализа. Частенько кончается так как тем, что в простоте собственной вы начинаете не осознавать предмета, кроме того не видите его вовсе, так что происходит уже обратное, другими словами ваш же взор из несложного сам собою и нечайно переходит в фантастический. Это как раз происходит у нас от обоюдной, продолжительной и все более и более возрастающей оторванности одной России от второй. Отечественная оторванность как раз и началась с простоты взора одной России на другую. Началась она плохо в далеком прошлом, как мы знаем, еще в Петровское время, в то время, когда выработалось в первый раз необычайное упрощение взоров высшей России на Россию народную, и с того времени, от поколения к поколению, взор данный лишь и делал у нас, что упрощался.
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ. ЕЖЕДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ (04)
