На следующий сутки, вопреки уже пережитым разочарованиям, я поднялась полная весёлых предвкушении, но тут же убедилась, что одевать Мэри Энн – обязанность не из легких: ее частые волосы требовалось расчесать, напомадить, заплести в три долгие косички и завязать банты. Мои непривычные пальцы справлялись со всем этим весьма неудобно, и она объявила, что няня причесала бы ее в два раза стремительнее, и без того крутилась и ерзала от нетерпения, что я и вовсе прекратила справляться. Но всему приходит финиш, и мы спустились в класс, где нас уже ожидал мой ученик, и я поболтала с ними, пока не настало время идти в столовую завтракать. В то время, когда ланч был кончен и мы с госпожа Блумфилд обменялись несколькими вежливыми фразами, я увела детей наверх, дабы начать занятия. Они были весьма неразвитыми, не смотря на то, что Том вовсе не был лишен свойств. Но напрягать их он решительно не обожал. Мэри Энн не умела прочесть самые простые слова и была так рассеянна и невнимательна, что мне не получалось ничего ей втолковать. Но ценой огромных терпения и усилий к концу утра я добилась кое-каких удач и отправилась с моими юными питомцами в сад погулять перед обедом. В том месте мы хорошо ладили, не смотря на то, что сразу же стало известно, что не я их веду, куда считаю нужным, а они тащат меня, куда хочется им. Мне надеялось находиться, ходить, бежать, как того желали они. Очевидно, я думала, что все должно быть именно напротив, тем более, как я всегда убеждалась, и сейчас, и в следующие, их особенно влекли самые нечистые места и самые глупые развлечения. В первоначальный сутки особенной приманкой для них был родник у дальнего края лужайки – около получаса они швыряли в него камешки и били по воде палками. Меня терзал ужас, что их маменька выглянет в окно и разгневается на меня за то, что я допустила, дабы они вымазались в грязи, промочили ноги и смочили рукава, в то время как им следовало чинно гулять по дорожкам. Но никакими аргументами, мольбами и приказаниями увести их оттуда не получалось. Она, действительно, их не заметила, но их заметил джентльмен, что верхом на лошади въехал в ворота и направился к дому. Приблизившись к нам, он сдержал лошадь и сердитым, въедливым голосом приказал детям «держаться от воды подальше!».
– Мисс Грей! Вы так как мисс Грей? Я удивлен, что вы допустили, дабы они так перепачкались! Либо вы не видите, как мисс Блумфилд изгадила собственный платье? И что носки мастера Блумфилда мокры полностью? И что они не надели перчаток? Гм-гм! Не станете ли вы так хороши впредь следить, дабы у них был хотя бы пристойный вид!
И, отвернувшись, он затрусил дальше. Это был господин Блумфилд. Меня поразило; что собственных детишек он величает «мисс Блумфилд» и «мастер Блумфилд», – и вдобавок больше, что он сказал столь невежливо со мной, их гувернанткой которую заметил в первый раз в жизни. Скоро звон обеденного колокола призвал нас в дом. В час дня я обедала с детьми, а господин Блумфилд и его жена за тем же столом вкушали второй ланч. Поведение хозяина дома в этот самый момент не через чур подняло его в моих глазах. Лет тридцати пяти, годом больше, годом меньше, роста он был среднего, скорее кроме того ниже среднего, и скорее худощав, чем дороден. Его отличали широкий рот, бледный землистый цвет лица, жидко-волосы и голубые глаза цвета пакли. Перед ним стояла жареная баранья нога, и он отрезал по куску госпожа Блумфилд, детям и мне, выразив желание, дабы я измельчила порцию мастера Блумфилда и мисс Блумфилд. После этого, осмотрев жаркое и без того и эдак, и сверху и сбоку, он сказал, что имеется его нереально, и "настойчиво попросил" для себя холодной говядины.
– Чем вам не угодила баранина, дорогой? – узнала спутница его жизни.
– Пережарена. Неужто вы не увидели, что никакой сочности в ней не осталось? И неужто вы не видите, что подлива совсем высохла?
– Что же, полагаю, говядиной вы останетесь довольны.
Перед ним поставили говядину, и он забрал нож, но с крайним неудовольствием.
– Чем вам не угодила говядина, господин Блумфилд? Право, мне она показалась весьма недурной.
– Она и была недурной. Кусок хороший, но он совсем покалечен, – скорбно ответствовал господин Блумфилд.
– Как именно?
– Как именно? Неужто вы не видите, как он искромсан? Гм-гм! Возмутительно!
– Значит, на кухне его резали не так. День назад я разрезала его как надеется.
– Ну, очевидно, искромсали его на кухне – варвары! Гм-гм! Был ли когда-нибудь таковой прекрасный кусок говядины так погублен? Потрудитесь в будущем позаботиться, дабы на кухне не смели прикасаться к кушанью, убранному со стола практически нетронутым. Позаботьтесь об этом, госпожа Блумфилд!
Но и от погубленного куска хозяин дома сумел отрезать себе пара аппетитных ломтиков, половину которых стёр с лица земли в молчании. А после этого уже менее ворчливым тоном узнал, что будет на обед.
– рябчики и Индейка, – последовал исчерпывающий ответ.
– А что еще?
– Рыба.
– Какая рыба?
– Не знаю.
– Не понимаете? – вскричал он, поднимая мрачный взгляд от тарелки. вилка и Нож изумленно повисли в воздухе.
– Нет. Я приказала повару приготовить рыбу, но не назвала, какую как раз.
– Нет, вы лишь поразмыслите! Хозяйка дома кроме того не знает, I какая рыба подготавливается для обеда! Заказывает рыбу – и не именует, какую как раз!
– Возможно, господин Блумфилд, в будущем вы станете заказывать себе обед сами?
На этом разговор завершился, и я с удовольствием увела моих учеников из столовой. Ни при каких обстоятельствах в жизни мне не было так стыдно и неудобно не за себя, а за вторых.
Днем мы опять занялись уроками, а позже опять вышли погулять, позже выпивали чай в классной помещении, позже я переодела Мэри Энн и, в то время, когда они с братцем спустились в столовую покушать десерт, воспользовалась случаем сесть за письмо к себе. Но дети возвратились прежде, чем я написала хотя бы половину. В семь я должна была уложить Мэри Энн, позже до восьми игралась с Томом, а в то время, когда и он ушел дремать, кончила письмо, наконец-то распаковала мои сундучки, до которых прежде у меня не доходили руки, и легла сама.
Но это еще был весьма успешный сутки.
Мои обязанности учить и смотреть за поведением не только не стали легче, в то время, когда мои питомцы и я свыклись между собой, но, наоборот, делались все тяжелее по мере того, как раскрывались их характеры. Скоро я убедилась, что гувернантка я лишь по заглавию: мои ученики умели слушаться не больше, чем дикие необъезженные жеребята. Ужас перед наказаниями и кислой придирчивостью отца, на каковые он не скупился в 60 секунд раздражения, заставлял их сдерживаться в его присутствии. Девочки побаивались матери, а с Томом ей время от времени получалось сладить, давав слово ему что-нибудь приятное. Мне же нечего было давать слово, а что до наказаний, родители дали светло осознать, что это право они оставляют за собой – и еще они ожидали, что я научу детей вести себя приблизительно! Имеется дети, каковые не обожают, дабы на них злились, и ищут одобрения, но юные Блумфилды ни к порицаниям, ни к похвалам чувствительны не были.
Мастер Том не просто не хотел слушаться, он потребовал, дабы слушались его, и очень решительно старался держать в узде не только сестренок, но и гувернантку, посредством рукоприкладства и ногоприкладства, а так как для собственных лет он был высоким и сильным, то поползновения эти причиняли мне много хлопот. Две-три оплеухи в такую 60 секунд имели возможность бы привести все к радостной развязке, но при таких условиях он наплел бы собственной маменьке неизвестно что, а она бы свято ему поверила, потому что не допускала ни мельчайших сомнений в его правдивости – не смотря на то, что и совсем зря, как я уже неоднократно имела случай убедиться. Вот из-за чего я твердо решила не поднимать на него руки, кроме того защищаясь, и, в то время, когда он особенно расходился, у меня оставался лишь один выход – опрокинуть его на пояснице и держать за руки и за ноги, пока он мало не успокаивался. К тяжёлой задаче не допускать, дабы он делал то, чего не нужно, добавлялась вторая, не меньше тяжёлая – вынудить его делать то, что следовало. Довольно часто он категорически отказывался слушать, либо повторять урок, либо хотя бы на страницу. В этот самый момент крепкая розга принесла бы большую пользу. Но я должна была изыскивать методы, как лучше распорядиться очень скудными средствами принуждения, какие конкретно мне не возбранялись.
Правильные часы для игр и занятий нам не прописали, и я сделала вывод, что буду давать моим ученикам по маленькому заданию, исполнение которого при достаточном прилежании не имело возможности занять большое количество времени, – но уж до тех пор пока оно не будет выполнено, из классной помещения я их не выпущу, как бы ни была я измучена, как бы они ни упрямились. Пускай кроме того мне нужно будет придвинуть мой стул к двери! Лишь прямое вмешательство своих родителей вынудит меня отойти от этого правила! Мое единственное оружие – Терпение, Настойчивость и Твёрдость, и уж ими я воспользуюсь во всю меру! Всякую угрозу, всякое обещание направляться делать неукоснительно, и, значит, следить, дабы они всегда были исполнимы. Я не разрешу себе давать волю раздражению либо вымещать на них собственный плохое размещение духа. В случае если в какой-нибудь сутки они не начнут капризничать и упрямиться, я буду с ними особенно хорошей и нежной, дабы они почувствовали отличие между нехорошим и хорошим поведением. И я попытаюсь их увещевать – самыми несложными и понятными словами.
Бранить либо отказывать в каком-нибудь наслаждении за противный поступок я буду с грустью, а не сурово. Молитвы и подходящие для детей духовные гимны я старательно им растолкую, а в то время, когда они будут молиться на сон будущий и принести свои извинения у Боженьки, я напомню им об их грехах за прошедший сутки – весьма без шуток, но без мельчайшего упрека, дабы не пробудить злого эмоции. Провинившийся обязан будет петь гимн со словами раскаяния, весёлый же гимн будет призом за послушание. Обучать же их я попытаюсь в живой беседе, как будто бы легко хотя их развлечь.
Вот как я сохраняла надежду со временем принести пользу детям и заслужить одобрение их своих родителей, и убедить всех моих домашних, что я вовсе не такая легкомысленная неумеха, как они считали. Я осознавала, что меня ожидают громадные трудности, но я знала (а правильнее, верила), что терпеливая настойчивость их превозможет, о чем молилась ежеутренне и ежевечерне. Но или дети были неисправимы, а их родители неразумны, или я не сумела претворить мои планы на деле, или они никуда не годились, но как бы то ни было, самые лучшие мои намерения и все мои упрочнения не приводили ни к чему: дети делали все наперекор мне, их родители были обиженны, а я совсем измучилась.
Обучение выяснилось изнурительной задачей не только для духа, но и для тела. Я бегала за собственными учениками, хватала их, тащила либо несла на руках к столу и часто силком их в том месте удерживала, пока они не выучивали заданного урока. Тома я довольно часто ставила в угол и загораживала ему выход стулом, на котором сидела, держа перед ним открытую книжку с мелким уроком, что он должен был прочесть либо заучить прежде, чем я отодвину стул. У него не хватало силенок оттолкнуть стул совместно со мной, и он извивался всем телом, строил ужасные мины, быть может, забавные на взгляд постороннего наблюдателя, но нисколько меня не смешившие, и испускал жалобные всхлипывания и громкие вопли, изображая плач – но без сопровождения слез. Я осознавала, что он просто хочет вывести меня из себя, и, внутренне дрожа от нетерпения и злости, приложив все возможные усилия изображала равнодушное самообладание, ожидая, в то время, когда ему надоест ломаться и он заслужит право убежать в сад, прочтя либо повторив пара слов, не занимавших в книге и строки. Время от времени он старательно писал не хорошо, и мне приходилось водить его рукой, дабы он специально не сажал кляксы и не рвал бумагу. Довольно часто я угрожала разрешить ему написать еще строке, если он не закончит эту как направляться. Тогда он по большому счету отказывался писать дальше, и я, дабы сдержать слово, прижимала его пальцы к перу и водила им по бумаге, пока строки кое-как не завершалась.
Но Том хотя бы время от времени, к великой моей эйфории, решал, что ему же будет лучше, если он поскорее сделает урок и будет играться в саду, пока я не приведу в том направлении и Мэри Энн. Но последнее случалось далеко не всегда, поскольку Мэри Энн редко следовала его благому примеру. По всей видимости, больше всего ей нравилось валяться на полу, и она соскальзывала со стула, как свинцовая гиря. В то время, когда же я с трудом водворяла ее обратно, мне приходилось прочно держать ее одной рукой, а второй подносить к ее лицу книжку. В то время, когда рука изнемогала под весом обмякшей шестилетней толстушки, я ее меняла либо же относила Мэри Энн в угол и сказала, что она может из него выйти, в то время, когда опять обучится ходить и поднимется на ноги. Но она чаще предпочитала лежать в том месте бревном до обеда либо чая, а уж тогда мне приходилось отменять собственный запрет, по причине того, что отнять у неё еды я не смела, и она выползала из угла на четвереньках, а ее краснощекая лицо сияла злорадным торжеством. В большинстве случаев она упрямо отказывалась сказать то либо иное слово в заданном уроке, и – сейчас я сожалею о моих напрасных упрочнениях побеждать над ее упрямством. Для нас обеих было бы лучше, если бы я делала вид, что это идеальнейший пустяк, вместо того дабы безуспешно настаивать на своем. Но я вычисляла себя обязанной подавить столь вредную наклонность в самом зародыше. Несомненно, сделать это следовало, будь я в силах. И, возможно, мне удалось бы добиться послушания, если бы у меня были на то средства. Но при существующем положении вещей мы обе , кто заберёт верх, и частенько он оставался за ней. А любая новая победа как будто бы усиливала ее в жажде получать все новых и новых. Тщетно я уговаривала, улещивала, упрашивала, угрожала, бранила. Тщетно я не разрешала ей играться, а вдруг мы все-таки должны были отправиться на прогулку, отказывалась играться с ней, либо нежно говорить, либо отвечать ей. Тщетно я старалась продемонстрировать, что послушных девочек обожают и ласкают, а ее глупое упрямство приносит ей одни неприятности.
Иногда, в то время, когда она просила меня о чем-нибудь, я отвечала:
– Прекрасно, Мэри Энн, но лишь если ты сообщишь это слово. Ну-ка, ну-ка! Вот сообщишь и все будет прекрасно.
– Не сообщу.
– Ну, тогда я для тебя ничего делать не буду.
Для меня в ее возрасте, да и раньше, не было ужаснее наказания, в случае если со мной прекратили говорить либо именовали нехорошей девочкой, но ее это никак не трогало. Время от времени, совсем выведенная из терпения, я очень сильно встряхивала ее за плечи, дергала за косичку либо ставила в угол, а она наказывала меня громким, пронзительным визгом, вонзавшимся мне в уши, как нож. Она знала, что я этого не выношу, и, навизжавшись всласть, посматривала на меня с мстительным удовлетворением, кричала: «Вот вам!» и опять принималась визжать, пока я не выдерживала и не затыкала уши. Довольно часто на ее ужасные крики являлась госпожа Блумфилд выяснить, что произошло.
– Мэри Энн не хорошо ведет себя, сударыня.
– Но что свидетельствует данный невыносимый крик?
– Она раскапризничалась.
– Ничего аналогичного я в жизни не слышала. Нет, вы легко ее убивали! И из-за чего она не в саду с братцем?
– Я не могу вынудить ее ответить урок.
– Мэри Энн должна быть хорошей девочкой и ответить урок, – нежно наставляла маменька. – Но надеюсь, больше мне не нужно будет слышать для того чтобы страшного крика.
И, смерив меня холодным взором, истолковать что возможно было лишь одним образом, она удалялась, закрыв за собой дверь.
Время от времени я пробовала захватить противную упрямицу неожиданно и неосторожно задавала вопросы у нее роковое слово, в то время, когда она думала о чем-нибудь втором. И она начинала его произносить, но внезапно спохватывалась и бросала на меня хитренький взор, сказавший: «Ага! Не поймаешь! Ни за что не сообщу!»
Как-то раз я сделала вид, словно бы забыла про все, разговарива ла и игралась с ней, как в большинстве случаев, а вечером, в то время, когда уложила ее и нагнулась к ее радующемуся довольному личику, сообщила радостно и нежно:
– Ну, Мэри Энн, сообщи мне это слово, и я поцелую тебя на ночь. на данный момент ты весьма хорошая девочка и, само собой разумеется, сообщишь его.
– Не сообщу.
– Тогда я тебя не поцелую.
– А мне все равно.
Зря я огорчалась вслух, зря ожидала хоть мельчайших показателей раскаяния, но и в то время, когда ушла, покинув ее одну в темноте, это тщетное упрямство продолжало меня терзать. Сама я в юные годы не имела возможности вообразить кары страшнее, чем отказ мамы поцеловать меня на сон будущий. Об этом и помыслить было страшно. Но, дальше воображения дело не пошло: к счастью, я ни разу не совершила проступка аналогичной тяжести. Но я не забывала, как за какое-то прегрешение сестры мама не поцеловала ее – не знаю, что испытывала Мэри, но собственные сочувственные слезы и больного жалость к ней я забуду не скоро.
Большое количество мучений доставляла мне и неисправимая склонность Мэри Энн удирать в детскую и играться в том месте с нянькой и младшими сёстрами, что было ясно. Но, повинуясь прямо проявленному жажде госпожа Блумфилд, я запрещала ей это и всячески старалась держать ее при себе, чем, очевидно, только добавляла масло в пламя. Чем настойчивее пробовала я не допускать ее в детскую, тем чаще она ускользала в том направлении и тем продолжительнее в том месте оставалась – к великому неудовольствию госпожа Блумфилд, которая, как я замечательно знала, обвиняла на меня. Тяжёлым опробованием была и процедура утреннего одевания. То Мэри Энн не хотела умываться, то кидала на пол платье, требуя второе – которое, как я знала, не нравилось ее маменьке, либо с визгом удирала, чуть я притрагивалась к ее волосам. И довольно часто, в то время, когда по окончании продолжительных упрочнений я наконец умудрялась привести ее в столовую, ланч уже практически кончался, и мне приходилось терпеть негодующие взоры маменьки, и сердитые замечания папеньки по моему адресу, не смотря на то, что и не обращенные прямо ко мне, – он особенно не выдерживал аналогичных нарушений пунктуальности. В довершение госпожа Блумфилд сердило, что я не могу одеть девочку, а на ее волосы «наблюдать неприлично». Время от времени она, дабы выразить мне собственный неудовольствие, брала на себя роль камеристки, а позже горько сетовала, что ее вынуждают так затрудняться.
В то время, когда в класс пришла маленькая Фанни, я была рада, что хоть в ней отыщу послушную и кроткую ученицу, но не пригодилось и двух-трех дней, если не двух-трех часов, дабы эта иллюзия рассеялась. Она была неисправимой и злокозненной лгуньей, уже могшей хитрить и обманывать, а, помимо этого, при каждом эргономичном случае пускала в движение два наступления и способа своих любимых обороны – плевала в лицо тем, кто навлекал на себя ее бешенство, и плакала во целый голос, в случае если ей в чем-нибудь отказывали – пускай и в самом неразумном. Но при родителях она вела себя негромко, и они считали ее на уникальность милой девочкой, свято верили ее лжи, а громкий гул приписывали моему жёсткому и несправедливому с ней обращению. В то время, когда же ее плохие склонности стали явными кроме того для их предубежденного взгляда, вину в собственном разочаровании они возложили на меня.
– Какой непослушной сделалась Фанни! – подмечала госпожа Блумфилд собственному мужу. – Вы обратили внимание, дорогой, как она изменилась с того времени, как начала обучаться? Скоро она станет такой же, как старшие, а они, мне жаль сообщить, совсем испортились.
– Верно-верно, – отвечал муж. – Я совсем согласен. Я полагал, в случае если мы заберём им гувернантку, они образумятся, но они становятся все хуже и хуже. Не знаю, чему они обучились, но их поведение никак не улучшилось. Напротив, с каждым днем они становятся все распущеннее, неотёсаннее и грязнее.
Я осознавала, что говорится это в назидание мне, и подобные намеки ранили меня значительно глубже любых прямых укоров, поскольку лишали возможности защищаться. И мне оставалось лишь подавлять любое желание возразить, прятать обиды и делать все, что было в моих силах – так как я не желала терять собственного места, вопреки всему. Мне нужно лишь сохранять настойчивость и твёрдость, и дети со временем, конечно же, станут лучше. С каждым месяцем они будут чему-то обучаться, соответственно, ими будет легче руководить. Так как десятилетний ребенок такой же несдержанный и своевольный, как эти в собственные шесть-семь лет, возможно лишь безумным.
Я утешалась мыслью, что, оставаясь тут, я помогаю сестре и родителям. Как ни мало было мое жалованье, я все-таки что-то получала и, экономя во всем, имела возможность кроме того кое-что выделить им – только бы они дали согласие забрать! Помимо этого, гувернанткой я стала по собственному настоянию и все эти опробования навлекла на себя сама, а потому была выполнена решимости выдержать их. И я кроме того не жалела ни о чем: я все еще жаждала продемонстрировать моим родным, что справлюсь со взятыми на себя обязанностями, и справлюсь с честью. В случае если же мне станет невыносимо сносить безмолвно унижения и надрываться без 60 секунд отдыха, я погляжу в сторону родного дома и сообщу себе:
Как я взял кармический урок
