Я не просматривал (никто не просматривал) всех комментариев к Данте, но подозреваю, что известный стих 75 предпоследней песни Ада создал проблему, породившую несоответствие между жизнью и искусством. В этом стихе Уголино из Пизы, говоря о смерти собственных детей в Башне Голода, говорит, что голод был посильнее горя (Poscia, piu che’l dolor, potea dijuinb). Мой упрек не относится к ветхим комментаторам, для них стих не составлял неприятности, все думали, что Уголино убит не горем, а голодом. Так осознавал и Джефри Чосер, грубо пересказав данный эпизод в Кентерберийских рассказах.
Разглядим сцену. В ледяных недрах 9-го круга Уголино всегда грызет затылок Руджиери дельи Убальдини, вытирая окровавленный рот волосами предателя. Подняв рот (не лицо!) от страшного яства, говорит, что Руджиери предал его и заточил с сыновьями в башню. Через узкое оконце он видел, как много лун рождалось и умирало — впредь до той ночи, в то время, когда приснилось, что Руджиери с голодными псами охотится на склоне горы за волчатами и волком. Утром послышались удары молота, запечатавшего вход в башню. Прошли ночь и день в тишине. Уголино, терзаемый горем, кусал руки; дети, поразмыслив, что отца мучит голод, внесли предложение утолить его собственной плотью, которую он породил. Между пятым и шестым днем Уголино видел, как дети умирают друг за другом. Тогда он ослеп и сказал со собственными мертвецами, рыдал и ощупывал их в темноте; позже голод был посильнее горя.
Я поведал, как это осознавали первые комментаторы. Вот Римбальди де Имола (XIV в.): Он желает заявить, что голод осилил того, кого горе не смогло победить и убить. Так же думают отечественные современники Франческо Торрека, Гвидо Витали и Томмазо Казни. Первый видит в словах Уголино угрызения и отупение совести; последний добавит: Современники придумали, что Уголино под конец ел собственных детей — идея, неприятная истории и естеству; и вычисляет ненужным спор. Бенедетто Кроче согласен с ним, находя, что из двух толкований классическое — логичней и правдоподобней. Бианки заключает очень резонно:
Кое-какие считают, что Уголино пожрал собственных детей — толкование немыслимое, но от него не отмахнешься. Луиджи Пьетробоно уверен в том, что стих намеренно таинствен. Перед тем как со своей стороны учавствовать в ненужном споре, желаю на миг задержаться на единодушном предложении детей. Они просят отца забрать их плоть, которую он же породил (tu ne vestisti queste miseri carni, e tu le spoglia). Я подозреваю, что эти слова должны были все более смущать тех, кто восхищался ими. Де Санктис (История итальянской литературы, XI) думает над неожиданным соединением разнородных понятий;
Д’Овидио подмечает, что эта отважная картина сыновнего порыва практически обезоруживает любую критику. Но я вижу тут одну из редких неточностей Комедии. По-моему, она скорее хороша пера Мальвези либо восхищения Грациана, но не Данте. Данте, говорю я себе, не имел возможности не ощутить собственной фальши, без сомнений усиленной тем, что дети предлагают собственный скудное угощение хором. Кое-какие находят, что Уголино тут лжет, пробуя оправдать собственную прошлую преступную трапезу.
Исторически вопрос — занимался ли Уголино делла Герардеска в первых числах Февраля 1289 года каннибализмом — неразрешим. Эстетически либо литературно — совсем другое дело. Возможно сформулировать так: желал ли Данте, дабы мы поверили, что Уголино (храбрец его поэмы, не настоящий) ел плоть собственных детей? Рискну ответить: Данте не желал убедить нас в этом, но стремился возбудить подозрение. Неуверенность — часть его замысла. Уголино грызет череп Руджиери;
Уголино снятся острозубые псы, рвущие бока волка; Уголино, терзаемый горем, грызет себе руки; Уголино слышит немыслимое предложение детей; Уголино, сказав неясный стих, снова грызет череп неприятеля. Эти действия внушают либо символизируют страшное событие. Делают двойную функцию: составляют часть рассказа и являются пророческими.
Р.-Л. Стивенсон (Этические испытания, 110) подмечает, что храбрецы книги воображают собою цепь слов — до этого уровня низводит он Ахилла и Пера Гюнта, Робинзона Крузо и Дон Кихота (что думается нам кощунством). То же относится к Сильным мира этого — одна серия слов — Александр, вторая — Аттила. Тогда об Уголино необходимо заявить, что это — словесная ткань длиною в 30 терцин.
Стоит ли включать в нее идея о людоедстве? Повторяю, что подозревать людоедство мы должны, страшась и сомневаясь. Отрицать либо подтверждать ужасное пиршество Уголино не так плохо, как замечать его.
Изречение Книга имеется слова, ее составляющие рискует появляться бледной теоремой. Но все мы пробуем создать что-то уникальное, и 10 мин. диалога с Генри Джеймсом открывают настоящий аргумент: требовалось потуже завинтить гайку. Не пологаю, что это — правда; Данте, по-моему, знал об Уголино не больше, чем информируют его терцины. По словам Шопенгауэра. 1-й том его главного труда складывается из одной единственной мысли, но он не имел возможности изложить ее меньше. Данте, напротив, сообщил бы, что целый образ Уголино — в спорной терцине.
В настоящем времени, в истории, человек, появлявшись перед разными альтернативами, выбирает одну и забывает другие. Но в неясном мире мастерства, которое думается и сомнением и надеждой — в противном случае. В нашем мире мудрец — и Гамлет, и безумец. (Отыщем в памяти две известные неясности. Первая — кровавая луна Кеведо, одновременно и луна над полем битвы, и луна мусульманского знамени. Вторая — умирающая луна 107 сонета Шекспира-одновременно и луна на небе, и королева-девственница.) Во мраке собственной Башни Голода Уголино пожирает и не пожирает тела любимых, и эта волнующая неопределенность, эта неуверенность и образует необычную сцену. Уголино привиделся Данте в двух вероятных предсмертных муках, и без того его видели поколения.
ССАЖИВАЮ ФАЛЬШИВЫХ КОБР
