Побежали дни в Н-ской поликлинике, и я стал понемногу привыкать к новой судьбе.
В сёлах так же, как и прежде мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совсем свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению книжек по долгим одиноким и хирургии чаепитиям у негромко поющего самовара.
Целыми днями и ночами лил ливень, и капли неумолчно стучали по крыше, и хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть, туман, тёмная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.
В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и лишь иногда грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.
Я просматривал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.
Опоздал я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой необходимо было рвать зуб. Проплыл очень тихо фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами в руках. Я отыскал в памяти, как он говорит «такой» вместо «таковой» – из любви к высокому стилю, улыбнулся и заснул.
Но не позднее чем через полчаса я внезапно проснулся, будто кто-то дернул меня, сел и, со страхом всмотревшись в темноту, начал прислушиваться.
Кто-то упорно и звучно барабанил в наружную дверь, и удары эти показались мне сходу ужасными.
В квартиру стучали.
Стук замолк, загремел засов, послыщался голос кухарки, чей-то неясный голос в ответ, после этого кто-то, скрипя, встал по лестнице, тихо прошел кабинет и постучался в спальню.
– Кто в том месте?
– Это я, – ответил мне почтительный шепот, – я, Аксинья, сиделка.
– В чем дело? – Анна Николаевна отправила за вами, велят вам, чтобы вы в поликлинику шли поскорей.
– А что произошло? – задал вопрос я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.
– Да даму в том месте привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные.
«Вот оно. Началось! – мелькнуло у меня в голове, и я никак не имел возможности попасть ногами в ботинки. – А, линия! Спички не загораются. Что ж, непременно это должно было произойти. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка».
– Прекрасно. Иди, сообщи, что я на данный момент приду! – крикнул я и поднялся с постели. За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и опять загремел засов. Сон соскочил мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и начал одеваться. Добрая половина двенадцатого… Что в том месте такое у данной дамы с неблагополучными родами? Гм… Неправильное положение… узкий таз. Либо, возможно, еще что-нибудь хуже. Чего хорошего, щипцы нужно будет накладывать. Отослать ее разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький врач, нечего сообщить, сообщат все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж следует сделать самому. А что делать? Линия его знает. Беда будет, в случае если потеряюсь» перед акушерками срам. Но, необходимо вначале взглянуть, не следует раньше срока переживать…
Я оделся, накинул пальто и, в мыслях сохраняя надежду, что все обойдется благополучно, под дождем, по рукоплещущим досочкам побежал в поликлинику. В полутьме у входа показывалась телега, лошадь ударила копытом в гнилые доски.
– Вы, что ли, привезли роженицу? – для чего-то поинтересовался у фигуры, шевелившейся около лошади.
– Мы… как же, мы, батюшка, – жалобно ответил бабий голос.
В поликлинике, не обращая внимания на глухой час, было суета и оживление. В приемной, мигая, горела лампа-«молния». В коридорчике, ведущем в родильное отделение, мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Из-за двери внезапно донесся замер и слабый стон. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная маленькая помещение была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом в постели, укрытая одеялом до подбородка, лежала юная дама. Лицо ее было искажено больным миной, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу. Анна Николаевна, с термометром в руках, приготовляла раствор в эсмарховской кружке, а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафика чистые простыни. Фельдшер, прислонившись к стенке, стоял в позе Наполеона. Встретившись со мной, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и снова застонала жалобно и тяжко.
– Ну-с, что такое? – задал вопрос я и сам подивился собственному тону, так он был уверен и спокоен.
– Поперечное положение, – скоро ответила Анна Николаевна, подливая иоду в раствор.
– Та-ак, – протянул я, нахмурясь, – что ж, посмотрим…
– Руки врачу мыть! Аксинья! – в тот же час крикнула Анна Николаевна. Лицо ее было празднично и без шуток.
До тех пор пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал Анне Николаевне незначительные вопросы, наподобие того, в далеком прошлом ли привезли роженицу, откуда она…
Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихо касаясь, начал ощупывать вздувшийся пузо. Дама стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
– Тихо, тихо… потерпи, – сказал я, с опаской прикладывая руки к растянутой жаркой и сухой коже.
Фактически говоря, по окончании того как умелая Анна Николаевна посоветовала мне, в чем дело, изучение это было ни к чему не требуется. какое количество бы я ни изучил, больше Анны Николаевны я все равно бы не определил. Диагноз ее, само собой разумеется, был верный: поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..
Хмурясь, я ощупывал со всех сторон пузо и искоса посматривал на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно важны, и в глазах их я прочёл одобрение моим действиям. Вправду, перемещения мои были уверены и верны, а беспокойство собственный я попытался запрятать как возможно глубже и ничем его не проявлять.
– Так, – издохнув, сообщил я и приподнялся с кровати, поскольку наблюдать снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.
Одобрение снова мелькнуло в глазах Анны Николаевны.
– Аксинья!
Снова полилась вода.
«Эх, Додерляйна бы на данный момент почитать!» – тоскливо думал я, намыливая руки. Увы, сделать это на данный момент было нереально. Да и чем бы помог мне сейчас Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал с опаской и неуверено создавать внутреннее изучение. В памяти у меня нечайно всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие электрические лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, везде приборы и сверкающие краны. Помощник в снежно-белом халате манипулирует над роженицей, а около него три ассистента-ординатора, доктора-практиканты, масса людей студентов-кураторов. Прекрасно, светло и безопасно.
Тут же я – один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся дама, за нее я отвечаю. Но как ей необходимо помогать, я не знаю, по причине того, что вблизи роды видел лишь два раза в собственной жизни в клинике, и те были совсем обычны. на данный момент я делаю изучение, но от этого не легче ни мне, ни роженице, я ровно ничего не осознаю и не могу прощупать в том месте у нее в.
А пора уже на что-нибудь решиться.
– Поперечное положение… раз поперечное положение, значит, необходимо… следует сделать…
– Поворот на ножку, – не утерпела и как будто бы про себя увидела Анна Николаевна.
Ветхий, умелый доктор покосился бы на нее за то, что она суется вперед со собственными заключениями… Я же человек необидчивый…
– Да, – многозначительно подтвердил я, – поворот на ножку.
И перед глазами у меня замелькали страницы Додерляйна. Поворот прямой… поворот комбинированный… поворот непрямой…
Страницы, страницы… а на них картинки. Таз, искривленные, сдавленные младенцы с огромными головами… свисающая ручка, на ней петля.
И так как сравнительно не так давно еще просматривал. И еще подчеркивал, пристально вдумываясь в каждое слово, в мыслях воображая себе соотношение частей и все приемы. И при чтении казалось, что целый текст отпечатывается навеки в мозгу.
А сейчас лишь и всплывает из всего прочтённого одна фраза:
…Поперечное положение имеется полностью негативное положение.
Что действительно, то правда. Полностью негативное как для самой дамы, так и для доктора, шесть месяцев тому назад окончившего университет.
– Что ж… будем делать, – сообщил я, приподнимаясь.
Лицо у Анны Николаевны оживилось.
– Демьян Лукич, – обратилась она к фельдшеру, приготовляйте хлороформ.
Замечательно, что сообщила, в противном случае так как я еще не был уверен, под наркозом ли делается операция! Да, само собой разумеется, под наркозом – как же в противном случае!
Но все-таки Додерляйна нужно просмотреть…
И я, обмыв руки, сообщил:
– Ну-с, прекрасно… вы готовьте для наркоза, укладывайте ее, а я на данный момент приду, заберу лишь папиросы дома.
– Прекрасно, врач, успеется, – ответила Анна Николаевна. Я стёр руки, сиделка набросила мне на плечи пальто, и, не надевая его в рукава, я побежал к себе.
Дома в кабинете я зажег лампу и, забыв снять шапку, бросился к книжному шкафу.
Вот он – Додерляйн. «Своевременное акушерство». Я торопливо начал шелестеть глянцевитыми страничками.
…поворот постоянно представляет страшную для матери операцию…
Холодок прополз у меня по пояснице, на протяжении позвоночника.
…Основная опасность содержится в возможности самопроизвольного разрыва матки.
Само-про-из-воль-но-го…
…В случае если акушер при введении руки в матку, из-за нехватки простора либо под влиянием сокращения стенок матки, встречает затруднения к тому, дабы пробраться к ножке, то он обязан отказаться от предстоящих попыток к исполнению поворота…
Прекрасно. В случае если я сумею кроме того каким-нибудь чудесным образом выяснить эти «затруднения» и откажусь от «предстоящих попыток», что, спрашивается, я буду делать с захлороформированной дамой из деревни Дульцево?
Дальше:
…Совсем воспрещается попытка пробраться к ножкам на протяжении спинки плода…
Примем к сведению.
…Захватывание верхней ножки нужно считать неточностью, поскольку наряду с этим легко может оказаться осевое перекручивание плода, которое может дать предлог к тяжелому вколачиванию плода и, благодаря этого, к самым печальным последствиям…
«Печальным последствиям». Мало неизвестные, но какие конкретно внушительные слова! А что, в случае если супруг дульцевской дамы останется вдовцом? Я стёр испарину на лбу, собрался с силой и, минуя все эти ужасные места, попытался запомнить лишь самое значительное: что, фактически, я обязан делать, как и куда вводить руку. Но, пробегая тёмные строки, я все время наталкивался на новые ужасные вещн. Они били в глаза.
…ввиду огромной опасности разрыва…
…внутренний и комбинированный повороты воображают операции, каковые должны быть отнесены к страшнейшим для матери акушерским операциям…
И в виде последнего аккорда:
…С каждым часом промедления возрастает опасность…
Достаточно! Чтение принесло собственные плоды: в голове у меня все спуталось совсем, и я мгновенно убедился, что я не осознаю ничего, и в первую очередь, какой, фактически, поворот я буду делать: комбинированный, некомбинированный, прямой, непрямой!..
Я бросил Додерляйна и опустился в кресло, силясь привести в порядок разбегающиеся мысли… Позже посмотрел на часы. Линия! Оказывается, я уже двенадцать мин. дома. А в том месте ожидают.
…с каждым часом промедления…
Часы составляются из мин., а 60 секунд в таких случаях летят бешено. Я бросил Додерляйна и побежал обратно в поликлинику.
В том месте все уже было готово. Фельдшер стоял у столика, приготовляя на нем склянку и маску с хлороформом. Роженица уже лежала на операционном столе. Постоянный стон разносился по поликлинике.
– Терпи, терпи, – нежно бормотала Пелагея Ивановна, наклоняясь к даме, – врач на данный момент тебе окажет помощь…
– О-ой! Моченьки… Нет… Нет моей моченьки!.. Я не вытерплю! – Наверно… Наверно… – бормотала акушерка, – вытерпишь! на данный момент понюхать тебе дадим… Ничего и не услышишь.
Из кранов с шумом потекла вода, и мы с Анной Николаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна Николаевна под вопли и стон говорила мне, как мой предшественник – умелый врач – делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И эти десять мин. дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к национальным экзаменам, на которых как раз по акушерству и взял «очень». Из отрывочных слов, неоконченных фраз, вскользь кинутых намеков я определил то самое нужное, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому времени, в то время, когда стерильной марлей я начал вытирать чистоты руки и идеальной белизны, решимость овладела мной и в голове у меня был совсем определенный и жёсткий замысел. Комбинированный в том месте либо некомбинированный, на данный момент мне об этом и думать не требуется.
Все эти ученые слова ни к чему сейчас. Принципиально важно одно: я обязан ввести одну руку вовнутрь, второй рукой снаружи помогать повороту и, надеясь не на книги, а на эмоцию меры, без которого доктор никуда не годится, с опаской, но упорно низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.
Я должен быть спокоен и осмотрителен и одновременно с этим очень решителен, нетруслив.
– Давайте, – приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцы йодом.
Пелагея Ивановна в тот же час же сложила руки роженицы, а фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно-желтой склянки медлительно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный запах начал наполнять помещение. Лица у акушерок и фельдшера стали строгими, как словно бы вдохновенными…
– Га-а! А!! – внезапно выкрикнула дама. Пара секунд она судорожно рвалась, стараясь скинуть маску.
– Держите!
Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к груди. Еще пара раз выкрикнула дама, отворачивая от маски лицо. Но реже… реже… глухо жала к груди. Еще пара раз выкрикнула дама, отворачивая от маски лицо. Но реже… реже… глухо забормотала:
– Га-а… разреши войти! а!..
Позже все не сильный, не сильный. В белой комнате наступила тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.
– Пелагея Ивановна, пульс?
– Оптимален.
Пелагея Ивановна немного подняла руку дамы и выпустила» та мёртво, как плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, переместив маску, взглянул зрачок.
– Спит.
…
…
Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные комки и сгустки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную, то в тёплую воду. Он молчит, и голова его мёртво, как будто бы на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот внезапно не то скрип, не то вздох, а за ним не сильный, хриплый первый крик.
– Жив… жив – бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.
И мать жива. Ничего ужасного, по счастью, не произошло. Вот я сам ощупываю пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихо трясет даму за плечо и говорит:
– Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой, и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на подушке. Сморщенное коричневое личико смотрит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается папироской, щурится от дыма, кашляет.
– А вы, врач, прекрасно сделали поворот, с уверенностью так.
Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лице у нее искреннее выражение гордого наслаждения. Сердце мое полно эйфории. Я смотрю на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и ощущаю себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк сомнения.
– Посмотрим еще, что будет дальше, – говорю я.
Анна Николаевна с большим удивлением вскидывает на меня глаза.
– Что же возможно? Все благополучно.
Я неизвестно бормочу что-то в ответ. Мне, фактически говоря, хочется сообщить вот что: все ли в том месте цело у матери, не повредил ли я ей на протяжении операции… Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, так книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он обязан выразиться? И в то время, когда он даст знать о себе – на данный момент же либо, возможно, позднее?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту тему.
– Ну мало ли что, – говорю я, – есть вероятность заражения, – повторяю я первую попавшуюся фразу из какого-либо книжки.
– Ах, э-это! – нормально тянет Анна Николаевна – ну, даст всевышний, ничего не будет. Да и откуда? Все стерильно, чисто.
Было начало второго, в то время, когда я возвратился к себе. На столе в кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на странице «Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. В этот самый момент случилась занимательная вещь: все прошлые чёрные места сделались совсем понятными, как будто бы налились светом, и тут, при свете лампы, ночью, в глуши, я осознал, что означает настоящее знание.
«Обширный опыт возможно купить в деревне, – думал я, засыпая, – но лишь необходимо просматривать, просматривать, побольше… просматривать…»
М Булгаков КРЕЩЕНИЕ ПОВОРОТОМ! Записки юного доктора
