Изверги второй колонии

Два с лишним года мы ремонтировали «Трепке», но к весне двадцать третьего года практически нежданно для нас оказалось, что сделано довольно много, и вторая колония в нашей жизни начала играть заметную роль. Во второй колонии пребывала основная арена деятельности Шере — в том месте были коровник, свинарник и конюшня. В первую очередь летнего сезона жизнь второй колонии уже не прозябала, как раньше, а по?настоящему кипела.

До поры до времени настоящими возбудителями данной судьбы были все?таки сводные отряды первой колонии. В течение всего дня возможно было видеть, как по межам и извилистым тропинкам между первой и второй колониями происходило практически не прекращающшееся перемещение сводных отрядов: одни отряды торопились во вторую колонию на работу, другие спешили к обеду либо ужину в первую.

Растянувшись в кильватер, сводный отряд весьма стремительным шагом покрывает расстояние. смелость и Ребячья находчивость не очень сильно смущались наличием частновладельческих частновладельческих рубежей и интересов. В первое время хуторяне еще пробовали кое?что противопоставить данной находчивости, но позже убедились, что это дело неисправимое: неуклонно и радостно колонисты создавали ревизию разнообразным межхуторским дорогам сообщения и упорно выправляли их, стремясь к настоящему идеалу — прямой линии. В том месте, где прямая линия проходила через хозяйский двор, приходилось выполнять работу не только геометрического преодоления, необходимо было еще нейтрализовать такие вещи, как собаки, плетни, заборы и ворота.

Самым легким обьектом были собаки: хлеба у нас было достаточно, да и без хлеба в глубине души хуторские псы очень сильно симпатизировали колонистам. Неинтересная провинциальная собачья судьба, лишенная здорового смеха и ярких впечатлений, была нежданно разукрашена интересными переживаниями и новыми: громадное общество, занимательные беседы, возможность организовать французкую борьбу в ближайшей куче соломы и, наконец, высшее удовольствие — прыгать рядом с скоро идущим отрядом, выхватывать веточку из рук мальчика и время от времени получить от него какую?нибудь броскую ленточку на шее. Кроме того цепные представители хуторской жандармерии были ренегатами, тем более что для агрессивных действий не было самого главного: с ранней весны колонисты не носили брюк — трусики были гигиеничнее, прекраснее и дешевле.

Разложение хуторского общества, начавшееся с ренегатства Бровка, Серка и Кабыздоха, продолжалось и дальше и стало причиной тому, что и остальные препятствия к выпрямлению линии колония — Коломак были недействительными. Сперва на отечественную сторону перешли Андрии, Мыкыты, Нечипоры и Мыколы в возрате от десяти до шестнадцати лет. Их завлекала все та же романтика колонистской судьбе и работы. Они в далеком прошлом слышали отечественные трубные призывы, в далеком прошлом раскусили непередаваемую сладость многочисленного и радостного коллектива, а сейчас открывали рты и восхищались всеми этими показателями высшей людской деятельности: «сводный отряд», «начальник», и еще роскошнее — «рапорт». Более старших интересовали новые методы сельскохозяйственной работы; херсонский пар завлекал их не только к сердцам колонистов, но и к нашему полю, и к нашей сеялке. Сделалось обычным, что за каждым отечественным сводным в обязательном порядке увязывался друг с хутора, что приносил с собою тайком забранную в клуне сапку либо лопату. Эти парни и по вечерам наполняли колон6ию и незаметно для нас сделались ее непременной принадлежностью. По их глазам было видно, что сделаться колонистом становилось для них мечтой судьбы. Некоторым это позже получалось, в то время, когда внутрисемейные, бытовые и религиозные конфликты выталкивали их из отцовских обьятий.

И наконец, разложение хутора увенчалось самым сильным, что имеется на свете: не могли устоять хуторские девчата против обаяния голоногого, подтянутого, радостного и ообразованного колониста. Туземные представители мужского начала не могут были ничего предьявить в противовес этому обаянию, тем более что колонисты не торопились воспользоваться девичьей податливостью, не колотили девчат между лопатками, не хватали ни за какие конкретно места и не куражались над ними. Отечественное старшее поколение сейчас уже доходило к рабфаку и к комсомолу, уже начинало осознавать вкус в утонченной вежливости и в занимательной беседе.

Симпатии хуторских девчат сейчас еще не приняли форм влюбленности. Они прекрасно относились и к нашим девчатам, более развитым и «муниципальным», а вто же время и не панночкам. любовные фабулы и Любовь пришли позднее. Исходя из этого девчата искали не только соловьиных концертов и свиданий, но и публичных сокровищ. Их стайки все чаще и чаще оказались в колонии. Они еще опасались плавать в колонистских волнах в одиночку: усаживались рядком на скамьях и без звучно впитывали в себя новенькие, с иголочки, впечатления. Возможно, их чересчур поразило запрещение лущить семечки не только в помещении, но и во дворе?

Плетни, заборы и ворота благодаря сочувствию отечественному делу со стороны молодого поколения уже не могли помогать хозяину в прошлом направлении: удостоверять неприкосновенность частной собственности. Исходя из этого не так долго осталось ждать колонисты дошли до таковой наглости, что в самые трудных местах выстроили так именуемые перелазы. В Российской Федерации, думается, не видится это транспортное усовершенствование. Содержится оно в том, что через плетень проводится неширокая дощечка и подпирается с конца двумя колышками.

Выпрямление линии Коломак — колония происходило и за счет посевов — рассказать о этом грехе. Так или иначе, а к весне двадцать третьего года эта линия имела возможность бы поспорить с Октябрьской железной дорогой. Это существенно облегчило работу отечественных своднях отрядов.

В обед сводный отряд приобретает собственную порцию раньше вторых. Уже в двадцать мин. первого сводный отряд пообедал и срочно выступает. Дежурный по колонии вручает ему бумажку, в которой написано все, что необходимо: номер отряда, перечень участников, имя начальника, назначенная время и работа исполнения. Шере завел во всем этом высшую математику: задание неизменно вычислено до килограмма и последнего метра.

Сводный отряд скоро выступает в путь, через пять?шесть мин. его кильватер уже виден на большом растоянии в поле. Вот он перескочил через плетень и скрылся между хатами. За ним на расстоянии, определенном длительностью беседы с дежурным по колонии, выступает следующий, какой?нибудь третий К либо третий С. Не так долго осталось ждать все поле разрезано черточками отечественных сводных. Сидящий на крыше погреба Тоська в это же время уже звенит:

— Первый Б вертается!

Вправду, из хуторских плетней выползает кильватер первого Б. Первый Б постоянно работает на вспашке либо на посеве, по большому счету с лошадьми. Он ушел еще в половине шестого утра, и вместе с ним ушел и его начальник Белухин. Как раз Белухина и высматривает Тоська с вершины крыши погреба. Через пара мин. первый Б — шесть колонистов — уже во дворе колонии. До тех пор пока отряд рассаживается в лесу, Белухин отдает рапорт дежурному по колонии. На рапорте отметка Родимчика о времени прибытия, об выполненной работе.

Белухин, как неизменно, весел:

— Задержка на пять мин. вышла, осознаёте. Виноват флот. Нам необходимо на работу, а Митька каких?то спекулянтов возит.

— Каких спекулянтов? — любопытствует дежурный.

— А как же! Сад приезжали нанимать.

— Ну?

— Да я их дальше берега не разрешил войти: что ж вы думаете, вы станете яблоки шамать, а мы на вас наблюдать будем? Плыви, граждане, в исходное положение!.. Здравствуйте, Антон Семенович, как у вас дела идут?

— Здравствуй, Матвей.

— Сообщите по совести, не так долго осталось ждать оттуда Родимчика уберут? Как?то, понимаете, Антон Семенович, весьма кроме того неприличично. Таковой человек ходит, осознаёте, по колонии, тоску наводит. Кроме того трудиться через него не хочется, ко всему прочему давай ему рапорт подписывать. С какой стати?

Родимчик данный мозолил глаза всем колонистам.

Во второй колонии к этому времени было больше двадцати человек, и работы им было по горло. Шере лишь полевую работу проводил силами сводных отрядов первой колонии. Конюшня, коровник, все разрастающаяся свинарня обслуживались тамошними ребятами. В особенности большое количество сил вкладывалось во второй колонии на приведение в порядок сада. Сад имел четыре десятины, он был полон хороших молодых деревьев. Шере предпринял в саду грандиозные работы. Сад был целый перепахан, деревья подрезаны, высвобождены от всякой нечистоты, расчищен большой смородник, совершены дорожники и организованы цветники. Отечественная юная оранжерея к данной весне дала первую продукцию. Большое количество было работы и на берегу — в том месте проводили канавки, вырубали камыши.

Ремонт имения доходил к концу. Кроме того конюшня пустотелого бетона прекратила дразнить нас взорванной крышей: ее покрыли толем, а в плотники заканчивали устройство станков для свиней. Согласно расчетам Шере, в ней должно было поместиться сто пятьдесят свиней.

Для колонистов жизнь во второй колонии была малопритягательной, в особенности зимний период. В ветхой колонии мы успели приспособиться, и без того прекрасно все тут улеглось, что мы практически не подмечали ни каменных неинтересных коробок, ни поэзии и полного отсутствия красоты. Красота заменилась математическим порядком, чистотой и правильной прилаженностью самой последней, пустяковой вещи.

Вторая колония, не обращая внимания на собственную буйную красоту в петле Коломака, высокие берега, сад, прекрасные и громадные дома, была лишь наполовину выведена из разрушения и хаоса, вся была завалена строительным мусором и испорчена известковыми ямами, а дружно зарастало таким бурьяном, что я довольно часто вспоминал, сможем ли мы в то время, когда?нибудь с этим бурьяном совладать.

И для жизни тут все было как?то не в полной мере готово: спальни хороши, но нет столовой и настоящей кухни. Кухню кое?как приспособили, так погреб не готов. И самая основная беда с персоналом: некому было во второй колонии первому размахнуться.

Все эти события стали причиной тому, что колонисты, так с радостью и с таким пафосом делавшие огромную работу восстановления второй колонии, жить в ней не желали. Братченко готов был делать в сутки по двадцать верст из колонии в колонию, недоедать и недосыпать, но быть переведенным во вторую колонию вычислял для себя позором. Кроме того Осадчий сказал:

— Краще пиду з колонии, а в Трепках не житиму.

Все броские характеры первой колониик к этому времени успели сбиться в такую дружную компанию, что оторвать кого?или возможно было лишь с мясом. Переселять их во вторую колонию означало бы рисковать и второй колонией, и самими характерами. Парни это отлично осознавали. Карабанов сказал:

— Отечественные як добри жерэбци. Для того чтобы, як Бурун, запряжы добрэ та по?хозяйскому чмокны, то й повэээ, ще й голову задыратымэ, а дай ему волю, то вин и сэбэ и виз рознэсэ дэ?нэбудь пид горку.

Во второй колонии исходя из этого начал образовываться коллектив совершенного ценности и иного тона. В него вошли парни и не столь броские, и не столь активные, и не столь тяжёлые. Веяло от них какой?то коллективной сыростью, результатом отбора по педагогическим соображениям.

Занимательные личности пребывали в том месте случайно, подрастали из малышей, нежданно выделялись из новеньких, но в то время эти личности еще не успели продемонстрировать себя и терялись в общей серой толпе «трепкинцев».

А «трепкинцы» в целом были таковы, что все больше удручали и меня и воспитателей, и колонистов. Были они ленивы, нечистоплотны, склонны кроме того к такому смертному греху, как попрошайничество. Они неизменно с завистью наблюдали на первую колонию, и у них всегда велись загадочные беседы о том, что было в первой колонии на обед, на ужин, что привезли в кладовую первой и из-за чего этого не привезли к ним. К сильному и прямому протесту они не были способны, а шушукались по углам и угрюмо дерзили отечественным официальным представителям.

Отечественные колонисты начинали уже усваивать пара презрительную позу по отношению к «трепкинцам». Задоров либо Волохов приводили из второй колонии какого именно?нибудь жалобщика, ввергали в кухню и просили:

— Накормите, пожайлуста, этого голодающего.

«Голодающий», само собой разумеется, из фальшивого самолюбия отказывался от кормления. На самом же деле во второй колонии кормились парни лучше. Ближе были собственные огороды, кое?что возможно было брать на мельнице, наконец — собственные коровы. Перевозить молоко в отечественную колонию было тяжело: и на большом растоянии, и лошадей не хватало.

Во второй колонии складывался коллектив ленивый и ноющий. Как уже было указано, виноваты в этом были многие события, а больше всего плохая работа и отсутствие ядра воспитательского персонала.

Педагоги не желали идти на работу в колонию: жалованье ничтожное, а работа тяжёлая. Наробраз отправил, наконец, первое, что попалось под руку: Родимчика, а за ним Дерюченко. Они прибыли с детьми и жёнами и заняли лучшие помещения в колонии. Я не протестовал — прекрасно, хоть такие нашлись.

Дерюченко был ясен, как телеграфный столб: это был петлюровец. Он «не знал» русского, украсил все помещение колонии недорогими портретами Шевченко и срочно приступил к единственному делу, на которое был способен, — к пению «украинскьких писэнь».

Дерюченко был еще молод. Его лицо было закручено на манер невиданного запорожского валета: усы закручены, шевелюра закручена, и закручен галстук?стричка около воротника украинской вышитой сорочки. Этому человеку все же приходилось проделывать дела, конщунственно равнодушные к украинской державности: дежурить по колонии, входить в свинарню, отмечать прибытие на работу сводных отрядов, а в дни рабочих дежурств трудиться с колонистами. Это была для него тщетная и ненужная работа, а вся колония — совсем ненужное явление, не имеющее никакого отношения к всемирной идее.

Родимчик был столь же нужен в колонии, как и Дерюченко, но он был еще и неприятнее…

У Родимчика трдцатилетний жизненный стаж, трудился раньше по различным учреждениям: в угрозыске, в кооперации, на железной дороге, и, наконец, воспитывал юношество в детских зданиях. У него необычное лицо, сильно напоминающее ветхий, изношенный, слежавшийся кошелек. Все на этом лице измято и покрыто красным налетом: шнобель мало приплюснут и свернут в сторону, уши придавлены к черепу и липнут к нему вялыми, мертвыми складками, рот в случайном кособочии в далеком прошлом изношен, истрепан а также изорван кое?где от продолжительного и неаккуратного обращения.

Прибыв в колонию и расположившись с семейством в только что отремонтированной квартире, Родимчик проработал и внезапно провалился сквозь землю, отправив мне записку что он уезжает по очень серьёзному делу. Через три дня он приехал на крестьянском возу, а за возом привязана корова. Родимчик приказал колонистам поставить корову вместе с отечественными. Кроме того Шере пара потерялся от таковой неожиданности.

Дня через два Родимчик прибежал ко мне с жалобой:

— Я ни при каких обстоятельствах не ожидал, что тут к служащим будет такое отношение! тут, думается, забыли — сейчас не старое время. Я и мои дети имеем такое же право на молоко, как и все остальные. В случае если я показал инициативу и не ожидал, пока мне будут давать казенное молоко, а сам, как вы понимаете, позаботился, потрудился, из моих скудных средств приобрел корову и сам привел ее в колонию, то вы имеете возможность заключить, что это необходимо поощрять, но ни за что не преследовать. Какое же отношение к моей корове? В колонии пара стогов сена, помимо этого, колония по недорогой цене приобретает на мельнице отруби, полову и другое. И вот, все коровы едят, а моя стоит голодная, а мальчики отвечают весьма грубо: мало ли кто заведет корову! У других коров чистят, а у моей уже пять дней не чищено, и она вся нечистая. Выходит так, что моя супруга обязана идти и сама чистить под коровой. Она бы и отправилась, так ей мальчики не дают ни лопаты, ни вил и, помимо этого, не дают соломы на подстилку. В случае если таковой пустяк, как солома, имеет значение, то я могу предотвратить, что обязан буду принять решительные меры. Это ничего, что я сейчас не в партии. Я был в партии и заслужил, дабы к моей корове не было аналогичного отношения.

Я тупо наблюдал на этого человека и сходу кроме того не имел возможности сообразить, имеется ли какая?нибудь возможность с ним бороться.

— Разрешите, товарищ Родимчик, как же так? Все же корова ваша — это частное хозяйство, как же возможно все это смешивать? Наконец, вы же педагог. В какое же положение вы ставите себя по отношению к воспитанникам?

— В чем дело? — затрещал Родимчик. — Я вовсе не желаю ничего бесплатно: и за корм и за труды воспитанников я, само собой разумеется, уплачу, если не по дорогой цене. А как у меня похитили, у моего ребенка шапочку?берету похитили же, само собой разумеется, воспитанники, я же ничего не сообщил!

Я послал его к Шере.

Тот к этому времени успел опомниться и выставил корову Родимчика со скотного двора. Через пара дней она провалилась сквозь землю: по всей видимости, хозяин реализовал ее.

Прошло 14 дней. Волохов на неспециализированном собрании поставил вопрос:

— Что это такое? Из-за чего Родимчик роет картошку на колонистских огородах? Отечественная кухня сидит без картошки, а Родимчик роет. Кто ему разрешил?

Колонисты поддержали Волохова. Задоров сказал:

— Не в картошке дело. Семья у него — пускай бы поинтересовался у кого направляться, картошки не жалко, а лишь для чего нужен данный Родимчик? Он весь день сидит у себя на квартире, в противном случае уходит в деревню. Парни нечистые, ни при каких обстоятельствах его не видят, живут, как дикари. Придешь рапорт подписать, да и то не отыщешь: то он спит, то обедает, в противном случае ему некогда — подожди. Какая с него польза?

— Мы знаем, как должны трудиться воспитатели, — сообщил Таранец. — А Родимчик? Выйдет к сводному на рабочее дежурство, постоит с сапкой полчаса, а позже говорит: «Ну я кой?куда сбегаю», — и нет его, а через два часа, наблюдаешь, уже он идет из деревни, что?нибудь в кошелке тащит.

Я давал слово ребятам принять меры. На другой сутки позвал Родимчика к себе. Он пришел к вечеру, и наедине я начал его отчитывать, но лишь начал. Родимчик прервал меня:

— Я знаю, чьи это штуки, я отлично знаю, кто под меня подкапывается, — это все немец данный! А вы лучше удостоверьтесь в надежности, Антон Семенович, что это за человек. Я вот проверил: для моей коровы кроме того за деньги не нашлось соломы, корову я реализовал, дети мои сидят без молока, приходится носить из деревни. А сейчас спросите, чем Шере кормит собственного Милорда? Чем кормит, у вас известно? Нет, неизвестно. А в действительности он берет пшено, которое назначено для птицы, пшено — и варит Милорду кашу. Из пшена! Сам варит и дает собаке имеется, ничего не платит. И собака ест колонистское пшено совсем безвозмездно и тайно, пользуясь лишь тем, что он агроном и что вы ему доверяете.

— Откуда вы это понимаете? — задал вопрос я Родимчика.

— О, я ни при каких обстоятельствах не стал бы сказать зря. Я не таковой человек, вот посмотрите…

Он развернул мелкий пакетик, что дотянулся из внутреннего кармана. В пакетике выяснилось что?то черновато?белое, какая?то необычная смесь.

— Что это такое? — задал вопрос я с большим удивлением.

— А это вам все и обосновывает. Это и имеется кал Милорда. Кал, осознаёте? Я следил, пока не добился. Видите, чем Милор ходит? настоящее пшено. А что, он его берёт? Само собой разумеется, не берёт, берт легко из кладовки.

Я сообщил Родимчику:

— Вот что, Родимчик, уезжайте вы лучше из колонии.

— Как это «уезжайте»?

— Уезжайте по возможности скорее. Сейчас приказом я вас выгоню с работы. Подайте прошение о необязательном уходе, будет оптимальнее .

— Я этого дела так не покину!

— Прекрасно. Не оставляйте, но я вас увольняю.

Родимчик ушел; дело он «так покинул» и дня через три выехал.

Что было делать со второй колонией? «Трепкинцы» выходили нехорошими колонистами, и дальше терпеть было нельзя. Между ними то и дело происходили драки, неизменно они приятель у приятеля крали — признак нехорошего коллектива.

«Где отыскать людей для этого проклятого дела? Настоящих людей?»

Настоящих людей? Это не верно мало, линия его подери!