Месяца три назад, как-то вечером, в весьма располагающей к
интимности обстановке, Лионель Уоллес поведал мне историю про
дверь в стенке. Слушая его, я никак не сомневался в
правдивости его рассказа.
Он сказал так честно и просто, с таковой подкупающей
убежденностью, что тяжело было ему не поверить. Но утром у себя
дома я проснулся совсем в другом настроении. Лежа в кровати и
выбирая в памяти подробности рассказа Уоллеса, я уже не
испытывал обаяния его неторопливого, проникновенного голоса,
в то время, когда за столом мы сидели с глазу на глаз, под мягким
светом затененной абажуром лампы, а помещение около нас тонула в
призрачном полумраке и перед нами на белой как снег скатерти
находились тарелочки с десертом, блистало серебро и многоцветные
вина в бокалах, и данный броский, комфортный мирок был так далек от
повседневности. Но на данный момент, в домашней обстановке, история эта
показалась мне совсем немыслимой.
— Он мистифицировал меня! — вскрикнул я.- Ну и умело это
у него получалось! От кого другого, а уж от него я никак этого
не ожидал.
Позже, сидя в кровати и попивая собственный утренний чай, я
поймал себя на том, что стараюсь доискаться, из-за чего эта столь
неправдоподобная история позвала у меня такое волнующее
чувство живой действительности; мне приходило в голову, что в
собственном образном рассказе он пробовал как-то передать,
воспроизвести, вернуть (я не нахожу нужного слова) те собственные
переживания, о которых в противном случае нереально было бы поведать.
Но, на данный момент я уже не нуждаюсь в для того чтобы рода
объяснениях. Со всеми сомнениями уже давно покончено. на данный момент я
верю, как верил, слушая рассказ Уоллеса, что он всеми силами
стремился немного открыть мне некую тайну. Но видел ли он на самом
деле, либо же это ему , владел ли он каким-то
редкостным драгоценным бесплатно либо же был во власти игры
воображения, не берусь делать выводы. Кроме того события его смерти
не пролили свет на данный вопрос, что так и остался
неразрешенным. Пускай делает выводы сам читатель!
Сейчас я уже не помню, что стало причиной на откровенность этого
столь замкнутого человека — случайное ли мое замечание либо
упрек. Должно быть, я обвинил его в том, что он показал
какую-то расхлябанность, кроме того безразличие, и не поддержал одно
важное публичное перемещение, одурачив мои надежды. Тут у
него внезапно вырвалось:
— У меня мысли заняты совсем вторым… Обязан согласиться,-
продолжал он, мало помолчав,- я был не на высоте… Но дело
в том… Тут, видишь ли, не замешаны ни духи, ни привидения…
но, как это ни необычно, Редмонд, я как будто бы околдован. Меня
что-то преследует, омрачает мою жизнь, пробуждает какое-то
неясное томление.
Он остановился, поддавшись той застенчивости, какая
часто овладевает нами, британцами, в то время, когда приходятся сказать
о чем-нибудь милом, печальном либо красивом.
— Ты так как прошел целый курс в Сент-Ателстенском колледже? —
неожиданно задал вопрос он совсем некстати, как мне показалось в тот
момент.- Так вот…- И он опять умолк. После этого, вначале
неуверенно, то и дело запинаясь, позже все более медлено и
непринужденно, начал рассказывать о том, что составляло тайну
его жизни: то было неотвязное воспоминание о неземной красоте и
блаженстве, пробуждавшее в его сердце ненасытное томление,
отчего все земные дела и развлечения светской судьбе казалась
ему глупыми, неинтересными и безлюдными.
Сейчас, в то время, когда я владею ключом к данной тайной, мне
думается, что все было написано на его лице. У меня сохранилась
его фотография, на которой весьма ярко запечатлелось это
выражение какой-то необычной отрешенности. Мне вспоминается, что
в один раз сообщила о нем дама, горячо его обожавшая. Неожиданно —
увидела она,- он теряет каждый интерес к окружающему. Он
забывает о вас. Вы для него не существуете, не смотря на то, что вы рядом с
ним…
Но Уоллес далеко не всегда терял интерес к
окружающему, и, в то время, когда его внимание на чем-нибудь
останавливалось, он получал необыкновенных удач. И в самом
деле, его карьера представляла собой цепь блестящих успехов. Он
уже давно опередил меня, занимал значительно более высокое
положение и игрался в обществе такую роль, о какой я не имел возможности и
грезить.
Ему не было еще и сорока лет, и поговаривают, что будь он
жив, то взял бы важный пост и наверняка вошел
бы в состав нового кабинета. В школе он неизменно без мельчайшего
упрочнения шел впереди меня, это получалось как-то само собой.
Практически все школьные годы мы совершили совместно в
Сент-Ателстенском колледже в Восточном Кенсингтоне. Он поступил
в колледж с теми же знаниями, что и я, а окончил его,
существенно опередив меня, приводя к удивлению собственной блестящей
талантливыми выступлениями и эрудицией, не смотря на то, что я и сам, думается,
обучался недурно. В школе я в первый раз услыхал об данной двери в
стенке, о которой вторично мне довелось услышать всего за месяц
до смерти Уоллеса.
Сейчас я совсем уверен, что, по крайней мере для
него, эта дверь в стенке была настоящей дверью в настоящей
стенке и вела к вечным настоящим сокровищам.
Это вошло в его жизнь весьма рано, в то время, когда он был еще
ребенком пяти-шести лет.
Я не забываю, как он, весьма без шуток и неторопливо думая
вслух, немного открыл мне собственную тайну и, казалось, старался совершенно верно
установить, в то время, когда именно это с ним случилось.
— Я заметил перед собой,- сказал он,- ползучий дикий
виноград, ярко освещенный полуденным солнцем, темно-красный на
фоне белой стенки… Я неожиданно его увидел, не смотря на то, что и не помню,
как это произошло… На чистом тротуаре, перед зеленой дверью
лежали листья конского каштана. Осознаёшь, желтые с зелеными
прожилками, а не коричневые и не нечистые: разумеется, они лишь
что упали с дерева. Возможно, это был октябрь. Я ежегодно
наслаждаюсь как падают листья конского каштана, и прекрасно знаю,
в то время, когда это не редкость… Если не ошибаюсь, мне было в то время пять
лет и четыре месяца.
По словам Уоллеса, он был не по годам развитым ребенком:
сказать обучился очень рано, отличался рассудительностью
и был, согласно точки зрения окружающих, совсем как взрослый, исходя из этого
пользовался таковой свободой, какую большая часть детей чуть ли
приобретает в возрасте семи-восьми лет. Мать Уоллеса погибла, в то время, когда
ему было всего два года, и он остался под менее бдительным и не
через чур строгим надзором гувернантки. Его папа — жёсткий,
поглощенный собственными делами юрист — уделял сыну мало внимания,
но возлагал на него громадные надежды. Мне думается, что,
не обращая внимания на всю его одаренность, жизнь казалась мальчику серой
и неинтересной. И вот в один раз он отправился побродить.
Уоллес совсем забыл, как ему удалось улизнуть из дома и по
каким улицам Восточного Кенсингтона он проходил. Все это
безнадежно стерлось у него из памяти. Но белая стенки и зеленая
дверь поднимались перед ним совсем четко.
Он светло не забывал, что при первом же взоре на эту дверь
испытал необъяснимое беспокойство, его влекло к ней, неудержимо
захотелось открыть и войти.
Вместе с тем он смутно ощущал, что с его стороны будет
неразумно, а возможно, кроме того и дурно, если он поддастся этому
влечению. Уоллес утверждал, что, как ни страно, он знал с
самого начала, в случае если лишь память его не обманывает, что дверь
не закрыта и он может, в то время, когда захочет, в нее войти.
Я так и вижу мелкого мальчика, что стоит перед
дверью в стенке, то порываясь войти, то отходя в сторону.
Каким-то совсем непостижимым образом он знал, что папа
весьма рассердится, если он войдет в эту дверь.
Уоллес со всеми подробностями поведал, какие конкретно он пережил
колебания. Он прошел мимо двери, позже вложил руки в карманы,
по-мальчишески засвистел, с свободным видом зашагал на протяжении
стенки и свернул за угол. В том месте он заметил пара драных,
нечистых лавчонок, и особенно запомнились ему мастерские
обойщика и водопроводчика; кругом валялись в беспорядке пыльные
глиняные трубы, страницы свинца, круглые краны, образчики обоев и
жестянки с эмалевой краской.
Он стоял, делая вид, что разглядывает эти предметы, на
самом же деле трепетно стремился к зеленой двери.
Неожиданно его охватило необъяснимое беспокойство. Опасаясь, как бы
на него опять не напали колебания, он решительно побежал,
протянув руку, толкнул зеленую дверь, вошел в нее, и она
захлопнулась за ним. Так, мгновенно он оказался в
саду, и видение этого сада позже преследовало его всю жизнь.
Уоллесу было весьма тяжело передать собственные впечатления от
этого сада.
— В самом воздухе было что-то пьянящее, что давало
чувство легкости, счастья и довольства. Все кругом блистало
чистыми, прекрасными, ласково светящимися красками. Оказавшись в
саду, испытываешь острую эйфорию, какая не редкость у человека
лишь в редкие 60 секунд, в то время, когда он молод, весел и радостен в этом
мире. В том месте все было замечательно…
Уоллес задумался, позже продолжал собственный рассказ.
— Видишь ли,- сообщил он нерешительным тоном, как человек,
запутанный чем-то совсем необыкновенным. — В том месте были две
громадные пантеры… Да, пятнистые пантеры. И, представь себе, я
их не испугался. На долгой широкой дорожке, окаймленной с
обеих сторон мрамором и обсаженной цветами, эти два огромных
бархатистых зверя игрались мячом. Одна из пантер не без
любопытства поглядела на меня и направилась ко мне: подошла,
нежно, потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую
вперед ручонку и замурлыкала. Говорю тебе, то был зачарованный
сад. Я это знаю… А его размеры? О, он далек простирался во
все стороны, и, казалось, ему нет финиша. Помнится, вдалеке
показывались бугры. Всевышний знает, куда внезапно провалился Восточный
Кенсингтон. И у меня было такое чувство, как будто бы я возвратился на
отчизну.
Знаешь, в тот самый миг, в то время, когда дверь захлопнулась за мной,
я позабыл и дорогу, усыпанную опавшими страницами каштана, с ее
фургонами и экипажами, забыл о дисциплине, властно призывавшей
меня к себе; забыл обо всех собственных страхах и колебаниях, забыл
всякую осторожность; забыл и о повседневной жизни. В одно
мгновение я оказался в другом мире, превратившись в весьма
радостного, безмерно радостного ребенка. Это был совсем другой
мир, озаренный теплым, мягким, нежным светом; негромкая ясная
радость была разлита в воздухе, а в небесной синеве плыли
легкие, пронизанные солнцем облака. Долгая широкая дорожка, по
обеим сторонам которой росли прекрасные, никем не защищаемые
цветы, бежала передо мной и манила идти все дальше, рядом со
мной шли две громадные пантеры. Я бесстрашно загрузил собственные
мелкие руки в их пушистую шерсть, гладил их круглые уши,
щекотал чувствительное местечко за ушами и забавлялся с ними.
Казалось, они приветствовали мое возвращение на родину. Все
время мною обладало весёлое чувство, что я наконец возвратился
к себе. И в то время, когда на дорожке показалась высокая красивая женщина,
с ухмылкой отправилась ко мне навстречу и сообщила: Вот и ты! — позже
подняла меня, расцеловала, опустила на землю и повела за руку,-
это не позвало во мне ни мельчайшего удивления, но только прекрасное
сознание, что в противном случае и не могло быть, напоминая о чем-то
радостном, что необычным образом выпало из памяти. Я не забываю
широкие красные ступени, показывавшиеся между стеблями
дельфиниума; мы встали по ним на удиравшую вдаль аллею, по
сторонам которой росли ветхие престарые тенистые деревья. На протяжении
данной аллеи, среди красноватых, изборожденных трещинами стволов,
высились статуи и мраморные памятники, а около бродили ручные,
весьма нежные белые голуби.
Посматривая вниз, моя спутница с опаской вела меня по данной
прохладной аллее. Мне запомнились милые черты ее ласкового,
хорошего лица с тонко очерченным подбородком. Негромким, задушевным
голосом она задавала мне вопросы и говорила что-то, без
сомнения, весьма приятное, но что именно, я начисто забыл…
Неожиданно обезьянка-капуцин, страно чистенькая, с
красновато-бурой шерсткой и хорошими карими глазами, спустилась
к нам с дерева и побежала рядом со мною, посматривая на меня и
скаля зубы, позже прыгнула мне на плечо. Так мы оба, радостные и
довольные, продолжали собственный путь.
Он умолк.
— Продолжай,- сообщил я.
— Мне вспоминаются всякие мелочи. Мы прошли мимо старика,
сидевшего в тени лавров и загружённого в размышления. Миновали
рощу, где порхали своры резвых попугаев. Прошли на протяжении широкой
тенистой колоннады к просторному прохладному дворцу, где было
множество прекрасных фонтанов и самых превосходных
вещей-все, о чем лишь возможно грезить. В том месте я увидел большое количество
людей — некоторых я не забываю весьма светло, Вторых смутно, но все они
были красивы и нежны. И каким-то непостижимым образом я
сходу почувствовал, что я им дорог и они рады меня видеть. Их
перемещения, прикосновения рук, приветливый, сияющий любовью
взор — все наполняло меня неизъяснимым восхищением. Вот
так-то…
Он на секунду задумался.
— Я встретил в том месте товарищей собственных детских игр. Для меня,
одинокого ребенка, это было громадной эйфорией. Они затевали
прекрасные игры на поросшей зеленой травой площадке, где находились
солнечные часы, обрамленные цветами. И на протяжении игр мы горячо
привязаллсь друг к другу.
Но, как это ни необычно, тут в моей памяти провал. Я не
не забываю игр, в какие конкретно мы игрались. Ни при каких обстоятельствах не имел возможности отыскать в памяти.
Потом, еще в детские годы, я целыми часами, иногда
обливаясь слезами, ломал голову, стараясь припомнить, в чем же
состояло это счастье. Мне хотелось опять у себя в детской
возобновить эти игры. Но куда в том месте!.. Все, что я имел возможность воскресить
в памяти — это облик и ощущение счастья двух дорогих товарищей,
игравшихся со мной.
Позже показалась строгая брюнетка с бледным
мечтательными глазами и серьёзным лицом, с книгой в руках, в
долгом одеянии бледно-пурпурного цвета, падавшем мягкими
складками. Она поманила меня и увела с собой на галерею над
залом. Товарищи по играм неохотно отпустили меня, тут же
прекратили игру и находились, глядя, как меня уводят. Возвращайся
к нам! — вслед кричали они.- Возвращайся скорей!
Я посмотрел в лицо даме, но она не обращала на их крики
ни мельчайшего внимания. Ее кроткое лицо было без шуток. Мы
подошли к скамейке на галерее. Я стал рядом с ней, планируя
посмотреть в книгу, которую она открыла у себя на коленях.
Страницы распахнулись. Она показывала мне, и я в удивлении
наблюдал: на оживших страницах книги я заметил самого себя. Это
была повесть обо мне; в ней было все, что произошло со мной со
дня моего рождения.
Я дивился, по причине того, что страницы книги не были картинами,
ты осознаёшь, а настоящей судьбой.
Уоллес многозначительно помолчал и поглядел на меня с
сомнением.
— Продолжай,- сообщил я,- мне ясно.
— Это была самая настоящая судьба, да, поверь, это было
так: люди двигались, события шли своим чередом. Вот моя дорогая
мать, практически позабытая мною, тут же и папа, как неизменно
непреклонный и жёсткий, отечественные слуги, детская, все привычные
домашние предметы. После этого шумные улицы и входная дверь, где
сновали в том направлении и ко мне экипажи. Я наблюдал, и изумлялся, и опять с
удивлением заглядывал в лицо дамы, и переворачивал страницы
книги, перескакивая с одной на другую, и не имел возможности всласть
насмотреться; наконец я заметил самого себя в тот момент, в то время, когда
топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стенке.
И опять я испытал страх и душевную борьбу.
— А дальше! — вскрикнул я и желал перевернуть страницу,
но строгая дама остановила меня собственной спокойной рукой.-
Дальше! — настаивал я, с опаской отодвигая ее руку и стараясь
изо всех собственных не сильный сил освободиться от ее пальцев. И в то время, когда
она уступила и страница перевернулась, дама негромко, как тень,
склонилась нужно мной и поцеловала меня в лоб.
Но на данной странице не выяснилось ни чудесного сада, ни
пантер, ни девушки, что вела меня за руку, ни товарищей игр,
так нехотя меня отпустивших. Я заметил долгую серую улицу в
Восточном Кенсингтоне в унылый вечерний час, в то время, когда еще не
зажигают фонарей. И я в том месте был — маленькая жалкая фигурка: я
рыдал, слезы так и катились из глаз, как ни старался я
сдержаться. Плакал я вследствие того что не имел возможности возвратиться к моим милым
товарищам по играм, каковые меня тогда кликали: Возвращайся к
нам! Возвращайся скорей! В том месте я и стоял. Это уже была не
страница книги, а ожесточённая реальность. То чудесное место
и державшая меня за руку задумчивая мама, у колен которой я
стоял, неожиданно провалились сквозь землю, но куда?
Уоллес опять замолк и некое время внимательно наблюдал
на пламя, ярко пылавшее в камине.
— О, как мучительно было возвращение! — тихо сказал он.
— Ну, а дальше? — сообщил я, помолчав минутудругую.
— Я был мелким, жалким созданием! И опять возвратился в
данный безрадостный мир! В то время, когда я до конца понял, что со мною
случилось, безудержное отчаяние охватило меня. До сих пор
не забываю, какой я испытал стыд, в то время, когда рыдал на глазах у всех,
не забываю и позорное возвращение к себе.
Я вижу доброго ветхого джентльмена в золотых очках,
что остановился и сообщил, предварительно ткнув меня
зонтиком: Бедный мальчонка, правильно, ты заблудился? Это я-то,
английский мальчик пяти с лишним лет! К тому же старик вздумал
привести молодого любезного полисмена, около нас собралась
масса людей, и меня отвели к себе. Смущенный и испуганный, звучно
всхлипывая, я возвратился из собственного зачарованного сада в отцовский
дом.
Таков был, как я припоминаю, данный сад, видение
которого преследует меня всю жизнь. Очевидно, я не в силах
передать словами все обаяние этого призрачного, как будто бы бы
нереального мира, для того чтобы непохожего на привычную, обыденную
жизнь, но все же… это так и было. В случае если это был сон, то,
само собой разумеется, самый необычайный, сон среди белого дня… М-да!
Очевидно, за этим последовал жёсткий допрос,- мне было нужно
отчитываться перед тетушкой, отцом, няней, гувернанткой.
Я постарался поведать им обо всем случившемся, но папа в
первый раз в жизни побил меня за неправда. В то время, когда же позже я вздумал
поведать об этом тетке, она, со своей стороны, наказала меня за
злостное упрямство. После этого мне настрого запретили об этом
сказать, а вторым слушать, в случае если я вздумаю говорить. Кроме того
мои книги сказок на время забрали у меня под предлогом, что у
меня было через чур развито воображение. Да, это сделали! Мой
папа принадлежал к ветхой школе… И все пережитое снова
всплыло у меня в сознании. Я шептал об этом ночью мокрой
подушке и чувствовал у себя на губах соленый вкус собственных детских
слез.
К своим простым не весьма пылким молитвам я неизменно
присоединял тёплую мольбу: Боже, сделай так, дабы я заметил
во сне мой сад! О, отдай меня в мой сад. Отдай меня в мой сад!
Как довольно часто мне снился данный сад во сне!
Возможно, я что-нибудь прибавил в собственном рассказе,
быть может, кое-что поменял, право, не знаю.
Это, видишь ли, попытка связать воедино отрывочные
воспоминания и воскресить волнующее переживание раннего
детства. Между ним и воспоминаниями моего отрочества пролегла
пропасть. Настало время, в то время, когда мне казалось совсем
неосуществимым сообщить кому-нибудь хоть слово об этом прекрасном
мимолетном видении.
— А ты когда-нибудь пробовал отыскать данный сад? — задал вопрос я.
— Нет,- отвечал Уоллес,- не помню, дабы в годы раннего
детства я хоть раз его разыскивал. на данный момент мне думается это
необычным, но, по всей видимости, по окончании того злополучного
происшествия из боязни, как бы я опять не заблудился, за каждым
моим перемещением зорко следили.
Я опять начал искать собственный сад, лишь значительно позднее, в то время, когда
уже познакомился с тобой. Но, думается, был и таковой период,
не смотря на то, что это мне думается на данный момент немыслимым, в то время, когда я начисто забыл
о собственном саде. Думается, в то время мне было восемь-девять лет.
Ты меня не забываешь мальчиком в Сент-Ателстенском колледже?
— Ну еще бы!
— В те дни я и виду не подавал, что лелею в душе тайную
мечту, не правда ли?
Герберт Уэллс — Дверь в стенке (2018)
