Назови данный мир, в случае если тебе угодно, «юдолью созидания души», И ты осознаешь, В чем его назначение…
Джон Ките
…и душа не существует без собственной второй стороны, которую постоянно находим в «Ты».
К. Г. Юнг
КТО есть ПРАРОДИТЕЛЕМ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО?
Область глубинной психологии, либо психологии бессознательного, как ее некогда назвали, не знает собственного отца. Отечественной психологии не покровительствует какой-либо Всевышний, она не имеет святого защитника, не связана незримыми узами ни с одной из муз. Потому, что современная психология появилась в кабинетах двух венских докторов и в закрытых для посторонних палатах Цюрихской психиатрической поликлиники, молчаливо предполагается, что она есть детищем медицины. Считается, что трудящиеся в сфере психологии принадлежат к семейству «исцеляющих искусств» под руководством Асклепия, сына Аполлона; что же касается работы психотерапевтов, то многие считают, что она ограничивается только помощью и наблюдением, оказываемой больной психике. И в случае если на пороге XX в. психологическое казалось так больным, что являлось на свет в основном в медицинской обстановке, это еще не аргумент чтобы ему в том месте оставаться. Душа во врачебном кабинете—к данной фантазии не имел возможности не прийти XIX в.; имеется основания вычислять, что сейчас, в то время, когда нас отделяет от его финиша практически семьдесят лет, психологическое и отечественное изучение его радикально изменились. Быть может, заболевание сейчас не есть данной нам проблемой, потому, что психологическое заболевание не может быть предметом дискуссии , пока мы не отрефлексируем заново понятие «психопатология». Так как нельзя исключать, что, настойчиво придерживаясь моделей недавнего прошлого, мы по большому счету не услышим того, в чем испытывает недостаток психологическое, и тем самым не исполним собственный опытный долг.
Среди моделей XIX в., претерпевших радикальные трансформации, первостепенная роль в собственности понятию «психология». Мы не можем принимать значение этого слова как что-то само собой разумеющееся, исходя из того, что оно относится к сфере отвлечённой науки как предмет, фигурирующий в перечне традиционно читаемых направлений. В массовом сознании психология свидетельствует что-то более глубокое, имеющее отношение к открытиям психотерапии. Сейчас под психологией подразумевается то, о чем мы определим в следствии анализа; это относится к происходящим в уме, сердце и душе процессам, каковые не являлись объектами психологии в прошлом столетии. Область изучения изменяется по мере того, как его субъект, т.е. психологическое, в различные времена по-различному себя проявляет. Как именно «психология» вошла в сознание в начале прошлого века, с каким своеобразным предубеждением и как это предубеждение влияло на наши представления и наши души о душевных заболеваниях, — это и является предметом внимания во второй части книги. Потому, что мы будем использовать это слово, оно должно отразить современную душу и психологическое по окончании Фрейда и Юнга с учетом сделанных ими открытий.
Мы будем вычислять, что это слово относится к той психологии, которая появилась в тесной связи с зарождением психотерапии и стала называться «глубинная психология». Не обращая внимания на собственный сначала чисто эмпирический темперамент, эта психология, в конечном итоге благодаря Юнгу, превратилась в онтологию души, основанную на архетипах. Потому, что психология раскрывает глубины души (какова их сущность на субъективном, трансцендентном и безличном уровне), исходя из предположения, что личное поведение есть производным от чего-то, что находится за пределами личного, то она пробует сказать об подлинном логосе психологического. Лишь психология, в которой выход за пределы личной ограниченности согласится настоятельной потребностью психологического, может употребляться для размышлений о психологическом в целом и заслуживает заглавия «психология». Другие модификации требуют уточняющих прилагательных, каковые очерчивают их своеобразные границы, к примеру: отвлечённая, социальная, экспериментальная, клиническая, врачебная психология и т. д. Эти ограничения психотерапевтической сферы обозначают конкретные ответвления деятельности. Но мы бы желали поместить душу в самый центр; ее архетипические глубины первичны по отношению к сферам, в которых они проявляются. Психология, так, делается архетипической, дабы быть адекватной собственному предмету, т.е. психологическому. Следовательно, потребление нами слова «психология» совсем превосходно от его потребления в общепринятой практике, столь уничижительного по отношению к душе и к ее сфере. Потому что психологи разглядывали глубины души и все найденное в них в качестве производного сознательных, публичных либо патологических процессов, и в следствии явления, очень ответственные для души, стали разделами теории научения либо теории информации, социально-экономических событий либо попросту аномальной психологии.
По мере того как проявления заботы о психологическом и виды лечения психотерапевтов обретали индивидуаль-ный темперамент, стали образовываться противоречащие друг другу направления, и это поставило под сомнение факт происхождения психологии от Асклепия. Кроме того в случае если признать за психологией аполлоническую по собственной природе цель — просвещение сознания, — появляются вопросы о том, как достигнуть данной цели: методом работы с отдельными лицами либо группами, через коммуникацию либо анализ содержания, при помощи прерывания кризиса у больного либо, наоборот, его продления во времени, фокусируя внимание на больном либо на его социальных связях, на его теле либо на его словах? Соответствующая литература посвящена прежде всего технической стороне вопроса (как осуществлять лечение) и явлению переноса (живой опыт взаимоотношений между пациентом и врачом). Эта сосредоточенность на технике и на переносе свидетельствует: чрезмерная увлеченность самой встречей пациента и аналитика не только оттеснила на второй план фундаментальный вопрос о том, что же сейчас в действительности представляет собой опытный анализ, но и обнажила глубокую неопределенность коренной метафоры, стержневого мифа аналитической деятельности.
В зависимости от стиля и индивидуального искусства, каковые, со своей стороны, наследуют черты личного мифа (и любой аналитик вживается в данный миф), предлагается громадное разнообразие практических моделей: в одном случае это — главные жрецы культа души либо же ее наставники и исповедники; в другом — пастыри души, фавориты; кое-какие аналитики — это диалектики, софисты, воспитатели; другие — прагматики, практические советники либо биологи, скрупулезно исследующие жизненный цикл. Второй вариант — собственного рода кормилицы, содействующие росту, вдохновители либо конфиденты; наконец, смогут быть и mystes * (Посвященный в таинства (греч.), и epoptes* (Созерцатель, посвященный в последнюю степень Элевсинских таинств (греч.), и шаманы — те, кто посвящает в таинство, собственного рода гуру тела, пробуждающие его чувствительность. Медицина в этом случае — только один из множества подходов, а также модели медицинской практики варьируются. И, как повторял Юнг, очень многое зависит от того, с кем вы себя отождествляете, от «личного уравнения», а «личное уравнение» имеется не что иное, как личный миф самого психотерапевта. Но вероятно ли найти коллективный паттерн самой психологии, ту корневую метафору, которая высказывала бы ее сущность? Найти неспециализированный для отечественной опытной сферы миф, в рамках которого все личные, своеобразные модели удачно функционируют, выяснив собственный место? Найти данный паттерн* (Слово «паттерн» первоначально выступало в качестве синонима к слову «патрон», употреблявшемуся практически до 1700 г) означало бы найти собственного рода патрона, отца, что творит и есть творческим началом в нас. Такова первая задача. Мы должны узнать, как психология появляется в психологического, перед тем как разглядывать ее частные исторические деформации. Нам необходимо выяснить, что же как раз формирует душу, перед тем как изучить происхождение неврозов в данной душе и возможность их терапии.
До тех пор до тех пор пока путаница с тем, кто же есть отцом психологии, не прояснится, постоянно будет сберигаться основание для утверждения, что это незаконнорожденное дитя; не мастерство и не наука, не медицина и не религия, что-то, не владеющее преимуществом отвлечённого знания, но и не свободное от его ограничений, не занимающееся лишь изучением и не исцеляющее, — в общем какое-то синкретическое расширение либо pot-pour-rire** (Подчеркивается этимология слова попурри, означающего во французском языке кушанье из различных сортов мяса, а практически — горшок для хохота) из всего, что имеет какое-либо отношение к людской душе. До тех пор до тех пор пока папа не установлен, любой из нас должен блуждать в дремучем лесу феноменов, придумывая языки описания, ставя заключения, изобретая техники для соединения и разделения нескончаемого множества фактов судьбы души, чувствуя себя в положении человека, не в полной мере уверенного в том, чем он занимается. Все мы, психологи, в конечном итоге, не уверены в собственном творце, в том, от кого в большинстве случаев и приходит к нам чувство не только собственного авторитета, но и собственной подлинности. Ни в чем до конца не уверенный в царстве призраков, духовный наставник и шаман, несущий свет, и мастер обделывать чёрные дела, консультант в мирских вопросах и хранитель тайны, — кто я, как не изменчивая и не проворная, как ртуть, девушка легкого поведения, извлекающая деньги из мучительных страстей и сновидений? Я подобен Протею, со всей присущей незаконнорожденному и проистекающей из вызывающего большие сомнения отцовства склонностью и изобретательностью к надувательству, благодаря чему мне легко усмотреть черты сходства с другим, также вызывающим большие сомнения сыном, в частности с самим Люцифером.
Благодаря характерного ей комплекса безотцовщины психологии приходится испытывать множество страданий. Мы вынуждены нести не только постоянный груз собственного тревоги, характерного незаконнорождённым детям, но и проекции незаконнорожденности на нас со стороны отечественного окружения. Мы в силу действия закона компенсации через чур привыкли пребывать на материнских коленях: привыкли к тем, прекрасно привычным редукционистским и негенетическим, комфортно материалистическим представлениям о себе и собственной работе, каковые мешают ясности мысли и свободе эмоции. Заповедные области матери —семья и детство — полностью приковали к себе внимание психологии. В случае если в отыскивании источника истины достаточно углубиться в прошлое, то мы в конечном итоге придем как раз к матери; материализм — это только прекрасно замаскированный материализм. Следствием неопределенности относительно того, кто же есть отечественным отцом, помогает навязанная нам роль героя, чье рождение необычно и чей папа малоизвестен; храбреца, усваивающего привычные нам черты Богочеловека, Спасителя. Это. в частности, находит выражение в надеждах, каковые мы возлагаем на себя и на собственную сферу деятельности: психология бессознательного и анализ — не больше и не меньше, как спасители цивилизации… либо «анализ для каждого». Совсем не обязательно привязывать это соблазнительное видение ко времени начала психоаналитического перемещения либо к тому моменту, в то время, когда узнается, что анализ несколько — анализов большое количество. Тот, у кого нет отца, должен сделаться собственным отцом, сотворить собственный личный паттерн, становясь, так, творцом, героически созидающим самого себя. Любой аналитик формирует, исходя из собственного Эго, психологию собственной марки — эклектическую, иконоборческую. Ему не остается ничего другого, как изображать храбреца. Не смотря на то, что иногда аналитик думается нам «родным» и «непринужденным», он преисполнен экзистенциальной неясности, столь характерной для современного человека, — неясности, обстоятельство которой прячется в потере собственного собственного мифа. В собственной работе с больным он преобразовывается в экзистенциального творца; пациент и аналитик — двое людей, закинутых в экзистенциальную обстановку, где любой занят поиском базы для бытия. Аналитик к тому же находится в отыскивании отца, духа, что гарантирует избранную им экзистенциальную роль поддерживающего мифа, что диктует ему, «как быть».
При полном отсутствии отцовской линии в генеалогии смешно сказать о существовании последней. А без генеалогии, которая дает мифологии содержание и структуру либо оказывается самой мифологией, мы уступаем давлению коллективного матриархата, что пытается сковать необъяснимые перемещения отечественного психологического методом растворения и соединения их в социальных обстоятельствах, животных побуждениях, домашних проблемах и других стандартных объяснениях духовного недомогания души. Мы не в состоянии посмотреть в лицо духовному кризису: мы тут же начинаем растолковывать его социальными, религиозными либо еще какими-либо обстоятельствами, каковые приемлемы с позиций матриархата и поддаются разрешению лишь посредством коллективных мер. При отсутствии отцовского принципа аналитики выстраивают собственную личную генеалогию, прослеживая ее через последовательность промежуточных звеньев (вторых аналитиков) впредь до гениев-родоначальников — Фрейда и Юнга; наряду с этим аналитики группируются в семьи либо сообщества со собственными патриархальными тотемами, разными формами брака, многообразными табу и наследственной неприязнью.
Но при всем ущербе от аналогичного положения дел нигде, но, комплекс отсутствующего отца не имел более разрушительного результата, чем в мифе о малоизвестном отце, что Фрейд, считая, что этот миф высказывает самую сущность личности, поместил в центр отечественной опытной сферы. Отдавая предпочтение истории об Эдипе, Фрейд поведал нам не столько миф, в котором отыскала выражение сущность психологического, сколько то, что сущностью психологического есть миф, что отечественная работа имеет мифический и ритуальный характер, что психология — это, в конечном итоге, не что иное, как мифология, изучение истории души. Отдавая предпочтение греческому примеру, Фрейд разрешил нам понять, что разделение психотерапевтического сознания требует опоры в дифференциации бессознательного, самый сильно и всесторонне выраженной в мифологической культуре Греции. По словам Фрейда, «коллективное бессознательное — как мы по большому счету можем сказать о нем — состоит, по-видимому, из мифологических мотивов, либо первичных образов, благодаря чего мифы всех народов являются его настоящими экспонентами. Практически всю мифологию возможно принимать как собственного рода проекцию коллективного бессознательного… Мы можем изучить коллективное бессознательное двумя методами: изучая мифологию либо разбирая отдельную личность». Но за историей, которую Фрейд счел нужным поведать, тянется целый шлейф проблем и проклятий. Кое-какие негативные последствия катастрофы Эдипа для психологии были продемонстрированы Стайном*: отцеубийство, войны много поколений, не находящее утоления рвение к инцесту, инцестуозная запутанность в родственных взаимоотношениях, искажение женского начала в психологическом складе Иокасты, Анима как интеллектуальная тайная с телом чудовища, и разрушение куда ни обратишь взор — суицид, бесплодие и упадок, ослепление — передающиеся на большое количество поколений вперед. И это отечественный миф? В случае если так, как мы можем идти от него к психотерапевтической креативности? Однако глубинная психология демонстрирует собственную творческую силу. Возможно, миф об Эдипе релевантен лишь определенной фазе, ранней и нездоровой фазе в жизни отечественной неизменно трансформирующейся души, и данный миф только продлевает нездоровый взгляд и болезнь на психологическое. В случае если во главу угла ставится неподходящий миф, это приводит к искажению отечественного психологического восприятия совершенно верно так же, как неадекватный космологический миф может исказить астрономические и географические наблюдения.
Очень многое при таких условиях зависит от того, сможем ли мы выявить собственного подлинного отца. Открытие собственной подлинности имело возможность бы привести нас не только к внутреннему согласию, но и к легитимации публичным мнением, к избавлению от необходимости обращаться к заимствованным моделям. Оно имело возможность бы высвободить нас от связи с материей и от катастрофы Эдипа (не только в личном, личном замысле). И оно помогло бы сделать более человеческим в отечественной работе все то, что было в ней до этого через чур смелым и через чур нуминозным. Так, поиск отца есть поиском отечественных истоков, поиском чресл, что нас породили, семени, которое нас произвело. Но то, чем мы занимаемся, не имеет отношения к истории, не есть поиском исторического прародителя, и исходя из этого исторический подход для нас не необходим. Скорее, мы ищем то, что творит в психологическом, пробуем осознать своеобразную природу творческого начала в сфере психологии. Что за дух формирует психологическое и как именно дух движет душой? Что порождает психолога? Что властно, как некоторый голос более чем, что обращает данного человека к психологическому, к душе?
А не связана ли свойство психологии к творчеству — свойство, которая не была увидена до Фрейда и Юнга — с этими преподавателями-родоначальниками? Не могли бы мы приблизиться к пониманию отцовского начала методом проверки этих фактических отцов и творческого начала в них?
Сперва нужно произвести некое разграничение. Какие конкретно факторы в деятельности и жизни Фрейда и Юнга являются как раз «психологически творческими»? Относятся ли эти факторы к оригинальности их идей? Имеется ли в виду их новых упорядочение и открытие сфер, равно как и изобретение методологического аппарата, разрешающего иметь дело с этими сферами? Либо юнга и креативность Фрейда — это, в первую очередь, продуктивность прожитой ими жизни, все то огромное количество наработанного ими, что плодит школы, совокупности, последователей, комментарии? А возможно, это литературный талант Фрейда, что принес ему премию Гете? Либо характерная Юнгу свойство интуитивного схватывания неповторимого, которая революционизирует и информирует новую форму неспециализированной схеме, придавая тем самым когерентность неповторимому, вводя его в неспециализированный строй явлений? Либо же это легко свойственная духу обоих энергия, динамизм? Потому что их идеи в качестве idees-forces* (Шокирующие идеи {франц.) сохраняют скандальную репутацию до этого дня и остаются неприемлемыми для отвлечённой науки, потому, что признание их означало бы провал всей совокупности взоров тех, кто с ослиным упорством отрицает действительность психологического как главной людской данности. А возможно, дабы охарактеризовать творческую силу Фрейда и Юнга, нам направляться обратить внимание на широту их кругозора, охватывающего философию и историю, мастерство и религию, естествознание и биологию, язык и этнологию — синтез, достаточно объемный чтобы заключать в себе психологическое современного человека. И, возможно, их творческий дар проявился именно тогда, в то время, когда Фрейд открыл «лечение беседой», а Юнг применил собственную свойство вслушиваться и доверять фантазиям собственных шизофренических подопечных, в то время, когда им удалось найти те части души, каковые были утрачены для сознания; зачарованные этим открытием, они пробудили в себе и в других новое чувство души. В случае если в этом пробуждении выражается психотерапевтическая творческая свойство, тогда нам следовало бы отыскать в памяти их примерные в собственном роде биографии, психология воплотилась в личностях Фрейда и Юнга — психология не как отвлеченная наука, а что-то, ставшее самой судьбой. И сами они — освободители, целители, учителя, родоначальники; любой максимально пережил собственный миф, приручая собственные иррациональные навязчивые влечения и смиряясь с превратностями жизненного влечения (драйва), дабы стать лишь тем, кем любой из них был. В этом смысле любой из них был верен себе и собственной сфере деятельности — психологии, которую творил в себя при помощи самого себя.
Однако, потому, что прожитые ими судьбы являются сложное целое и не последнюю роль тут играется все то, что от начала и до конца переживалось ими в рамках архетипа «Умного старца», нам нужно выделить из этого сложного целого как раз ту сущность, которая делает их креативность психотерапевтической. Тот факт, что Фрейд и Юнг показали себя в психологии, а не в медицине, философии либо истории, лишь уводит нас в сторону от сути стоящей перед нами неприятности. Заявить, что они были творчески мыслящими психологами вследствие того что жили, подчиняясь собственному творческому инстинкту, были им организованы и реализовали креативность как раз в психологии, — тавтология. Это ничего не может сказать нам ни о самом творце, ни о его своеобразном творческом потенциале в психологии. Для того чтобы выяснить это, нам нужно выяснить, в чем выражается творческий темперамент отечественной деятельности как психологов. Давайте постараемся разобраться в этом вопросе.
Сергей Яголковский
