Из зарубежа. Письмо первое*
Писать в наши дни письма из зарубежа — я говорю о письмах, назначаемых для печати, — и легко и тяжело. Легко, в случае если желаешь ограничиться сообщением ежедневных и случайных впечатлений в надежде занять читателя новостью либо необычностью обрисовываемых предметов; тяжело, в случае если хочешь передать — не говорю уже неспециализированный суть, но кроме того кое-какие неспециализированные черты судьбы, нам чужой и не легко дающейся чужому. При всем старании не впадать в мелочь и не делать выводы по мелочам, при самой добросовестной решимости избегать опрометчивых отвлеченностей и не повторять перед лицом настоящих явлений уже наперед составленные об них мнения, — каждому путешественнику угрожает опасность пойти по стопам известного британца, что, заметив в одном городе рыжую даму, записал в собственной памятной книжке, что всё женское народонаселение того города — рыжее. А потому, не хотя впасть в подобную неточность, я прошу позволения у вас, любезный Е Ф,* в письмах моих к вам обращать внимание не столько на страну, о которой будет идти обращение, сколько на отношение к ней и к ее жизни самих путешествующих русских. В этот самый момент легко совершить ошибку — от данной беды в полной мере уберечься нереально, — все-таки это дело более подручное и близкое. Тороплюсь прибавить, что я не собирается отказываться от оценки и передачи того, что я видел либо слышал, — но мне будет легче и вольнее писать по окончании моей вступительной оговорки. В выполнение моего намерения желаю в этом письме побеседовать с вами об одном, уже прежде мною подмеченном, но сейчас поразившем меня явлении, а в частности о той неприятной, едкой, но шепетильно скрываемой, скуке, которой подвергается бо?льшая часть русских путешественников и которой я предлагаю придать, как придают особенное наименование новооткрытой заболевании, наименование заграничной скуки русских.
«Как? — сообщат мне, — русские скучают за рубежом, те самые русские, каковые с такою эйфорией покидают собственные родные гнезда и с таким восхищением толкуют о Европе по возвращении к себе, — они скучают? Это нереально, это парадокс!» И со всем тем — сообщённое мною справедливо; ссылаюсь на тайный голос самих гг. путешественников (звучно они, возможно, не захотят в том сознаться). Стоит лишь хорошенько вглядеться в лица девяти русских из десяти, встречаемых за рубежом, дабы дать согласие со мною. Какая тоска в них отражается, какая усталость, какое удивленье! Всё, думается, так и вопиет в них: «Скучно нам! нам скучно!» (Имеется, действительно, одно место на свете, где русские не скучают: Париж. О нем обращение будет в первых рядах, во втором моем письме.)* Но отчего же так скучно русским?
На другими словами пара обстоятельств. Постараюсь их перечислить. В первую очередь необходимо заметить, что русские, путешествующие по чужим краям (я, очевидно, говорю не обо всех русских), в сущности мало знакомятся с чужими краями; другими словами они видят города, строения, лица, одежды людей, горы, поля, реки; но в настоящее, живое соприкосновение с народом, среди которого странствуют, они не вступают. Они переезжают с места на место, окруженные всё тою же сферою, либо, как говорится сейчас, «средою» отелей, кельнеров, долгих квитанций, звонков, неспециализированных обедов, наемных слуг, наемных карет, провожатых и наёмных ослов; из данной «среды» путешественники отечественные, от врожденной ли робости, от гордости ли, от неуменья ли сближаться с людьми, либо от лени, редко выходят; что же касается до наслаждения, проистекающего из нахождения в стране, прошедшее которой вам прекрасно знакомо, из личной поверки исторических воспоминаний и данных, из того особого эмоции, которое овладевает человеком в виду следов либо монументов великой народной судьбе, то должно сознаться, что для многих из отечественных туристов все эти ощущения не существуют; они через чур мало подготовлены по данной части; для них имена городов, событий и исторических лиц остаются одними именами, и как заключённый в «Мертвых душах» удовольствовался замечаньем, что в Весьёгонске колония почище будет*, а в Царевококшайске еще почище, так и туристы отечественные лишь и смогут заявить, что Франкфурт город побольше будет Нюренберга, а Берлин еще побольше.
Остается искусство и природа.
Природа неизменно очень сильно действует на русскую душу, и мне случалось видеть кроме того генералов, штатских и военных, пришедших в подлинный восхищение от какого-нибудь красивого пейзажа, водопада либо горы; но одна природа удовлетворить в полной мере человека не имеет возможности. Идиллия — идиллией, а генерал остается генералом. Мастерство… но в этот самый момент чуть ли не нужно будет повторить то, что на данный момент было сообщено; в этот самый момент, и на этом поприще, туристы отечественные так же слабо подготовлены. Зря думают иные, что чтобы наслаждаться мастерством, достаточно одного врожденного эмоции красоты; без уразумения нет и полного удовольствия; и самое чувство красоты кроме этого способно неспешно уясняться и созревать под влиянием предварительных трудов, изучения и размышления великих образцов, как и всё человеческое. Без тонко развитого вкуса нет полных художественных эйфорий; а никто еще не появился с узким вкусом, и те любители красивого, каковые с таковой запальчивостью кричат: «Нам не учености необходимо, не глубины, а подавайте нам, что бы нас трогало, что бы заживо нас задевало», большей частью трогаются и задеваются полькой, французской картиной либо легко пятью онёрами в козырной масти. Увы! Приходится сознаться, что отечественные художественные эйфории через чур довольно часто ограничиваются мучительным дежурством перед «интересными знаменитыми» произведениями «и предметами». В этом отношении особенно поучительное зрелище воображает маленькая комнатка в Дрезденской галерее, где находится Мадонна св. Сикста: стоящий перед нею диван, на что в теченье стольких лет садились и поныне садятся поколения за поколениями русских путешественников, не в один раз мне казался местом либо орудием духовной пытки, не уступающим в собственном роде тем остаткам средневековой мглы, орудиям пытки телесной, каковые показываются интересным проезжим в древних оружейных палатах.
Да, бо?льшая часть отечественных туристов скучает за рубежом. С некоей точки зрения возможно заявить, что это им кроме того честь приносит: это говорит о том, что они не удовлетворяются одними удобствами заграничной цивилизации, что у них имеется другие, высшие требования, что им, живым людям, не легко жить какою-то мертвенной, при всей суетне, при всем кажущемся разнообразии, глубоко мертвенной судьбой. Скуке данной направляться, кстати, приписать и жадную их готовность сблизиться с каждым встречным соотечественником; с ним возможно по крайней мере Русь помянуть… в противном случае и в картишки перекинуть.
Да, всё это действительно, но я бы в тот же час отказался от слов моих, в случае если б кто-нибудь вздумал вывести из них такое заключение: «Путешествовать скучно — значит, лучше сидеть дома». Не говоря уже о пользе заграничной поездки для отечественных молодых ученых, живописцев, по большому счету для всех желающих изучить наглядно, на месте (а всякое второе изучение не хватает) науку, жизнь, просвещение Европы, не говоря кроме этого и о том, что многие из нас могут путешествовать с пользой и толком, мы все отлично знаем, что нужное часто бывает неинтересным, а знакомство, кроме того поверхностное знакомство с Европой каждому из нас полезно. Пускай отечественные туристы скучают — и все-таки ездят за границу; никто из нас не имеет возможности сообщить, как и под каким видом западают в него и в то время, когда созревают в нем семена правды, хороша, образованности. «Для этого нет необходимости покидать отчизну», — возразят мне. Согласен: семена эти носятся в каждом воздухе; но путешествие в чужой стране то же, что знакомство с чужим языком; это — обогащение внутреннего человека, а отечественному брату не для чего прикидываться, что ему собственного за глаза достаточно. Надобно лишь мочь пользоваться чужим достатком. «Чужое достаток впрок нейдет», — пожалуй, сообщат мне другие и, сообщив это, поразмыслят, что они выразили патриотическое чувство; с этими господами я спорить не стану; сообщу одно: из посильных моих наблюдений я убедился в том, что, вопреки общепринятому точке зрения, самобытность русского человека и в хорошем и в плохом как минимум равна его чувствительности, — а потому я не хорошо верю в так называемый вред путешествий, о котором так с радостью распространяются иные, но почтенные люди. Чужеземное влияние сбивает лишь того с дороги, кто и без того никуда не шел.
«Was ist der langen Rede kurzer Sinn? К чему ведете вы вашу обращение?» — спросите вы меня. А вот к чему: кто скучает за рубежом, сам виноват; запрещено в наши дни путешествовать без надлежащего изготовление; пора несложного «глазенья», приличного детям, миновала, и верное разочарованье готовит себе тот, кто мнит, что быть на Рейне либо где-нибудь под утесом в Швейцарии уже значит — наслаждаться. И за рубежом жареные куропатки не летают по воздуху, а на деревьях растут листья обычные, не золотые. Путешествовать (я не говорю о тех, каковые ездят за границу для поправления собственного здоровья либо для одного рассеяния), путешествовать, не сближаясь с чужестранцами, не выясняя их быта, право, не следует; в действительности, не для того же мы покидаем всё нам дорогое, привычное, дабы дышать похабным воздухом похабных помещений различных Hotel Vittoria, des Princes, Stadt Berlin и т. п., а сближаться с чужестранцами возможно лишь на земле неспециализированных заинтересованностей, сочувствий, неспециализированного знанья. Само собой разумеется, это непросто; чужестранцы (на данный счет нечего себя обманывать) наблюдают на нас с тайной недоверчивостью, практически с недоброжелательством, а мы, как Пушкин сообщил, «ленивы и нелюбопытны»*; но так как и путешествие, в случае если кто желает извлечь из него пользу, совершенно верно такой же труд, как и всё в жизни.
Мне остается сообщить, из-за чего в Париже не скучают русские* и какое фактически значение этого города для отечественных туристов; но об этом я потолкую с вами в следующем письме.
И. Тургенев
Рим, 19 / 31 декабря 1857.
(обратно)
*
Господин Кашперов написал оперу «Мария Тюдор», данную в Милане, на театре Каркано. Успех был — в случае если делать выводы по единодушным отзывам итальянских изданий — чрезвычайный: молодого маэстро сравнивают с величайшими светилами музыкального мастерства. «Господин Кашперов, — говорит один из первых итальянских изданий, — может по совести гордиться перед собственными соотечественниками тем, что он первый сорвал заслуженный лавр на итальянской почва, данной отчизне всего красивого». Господин Кашперов находится сейчас в Ницце, где он ставит собственную оперу. Он уже взял либретто второй оперы — под заглавием «Риэнзи». Господин Кашперов ученик известного Глинки, что и погиб на его руках в Берлине. До сих пор г. Кашперов был известен в музыкальном мире собственными мелодическими романсами; приветствуем его при вступлении на более широкое поприще — и хотим ему всевозможных удач. Не услышим ли мы его оперу тут, в Санкт-Петербурге?
(обратно)
*
Баден-Баден*, 27-го июля (8-го августа).
В этот четверг* я писал вам под отдаленный шум канонады, на другой сутки, в пятницу, весточка известила нас, что это немцы брали штурмом Виссамбур* — и началось выполнение замысла Мольтке*, что (в то время, как император французов показывал собственному сыну, между обедом и завтраком, как действуют митральезы, и с чрезвычайным эффектом брал город Саарбрюкен,* защищаемый одним батальоном) ринул всю большую армию кронпринца прусского* в Эльзас и разрубил французскую армию надвое. В субботу, другими словами третьего дня, мой садовник пришел сообщить мне, что с утра слышится очень сильная пальба; я вышел на крыльцо, и вправду: глухие удары, раскаты, сотрясения доносились явственно; но раздавались они уже пара более к югу, чем в четверг; я насчитывал их от тридцати до сорока в 60 секунд. Я забрал карету и отправился в Ибург — замок, пребывающий на одной из самых крайних к Рейну вершин Шварцвальда: оттуда видна вся равнина Эльзаса до Страсбурга. Погода была ясная, и четко рисовалась линия Вогезских гор на небосклоне. Канонада закончилась за пара мин. до моего прибытия в Ибург; но прямо против горы, по ту сторону Рейна, из-за долгого целого леса поднимались большие клубы тёмного, белого, сизого, красного дыма: то горел целый город. Дальше, к Вогезам, слышались еще пушечные выстрелы, но всё не сильный… очевидно было, что французы разбиты и отступают. Страшно и горестно было видеть в данной негромкой красивой равнине, под кротким сиянием полузакрытого солнца, данный некрасивый след войны, и не было возможности не проклясть ее и безумно-преступных ее виновников. Я возвратился в Баден, и на другой сутки, другими словами день назад, рано поутру, уже везде в городе показалась весточка, возвещавшая о новой решительной победе кронпринца над Мак-Магоном, а к вечеру мы выяснили, что французы утратили 4000 военнопленных, 30 пушек, 6 митральез, 2 знамени и что Мак-Магон ранен!* Удивлению самих немцев нет границ:* все роли поменяны. Они нападают, они бьют французов на собственной их почва, — бьют их не хуже австрийцев! Замысел Мольтке начинается с блеском и поражающею быстротой: правое крыло французской армии стёрто с лица земли, она находится между двух огней, и — как при Кенигсгреце* — возможно, уже сейчас король прусский и кронпринц сойдутся на поле битвы, решившей, участь войны! Немцы до того изумлены, что кроме того патриотическая их радость как словно бы смущена. Этого никто не ожидал! Я сначала, вы понимаете, был за них всей душою, потому что в одном бесповоротном падении наполеоновской совокупности вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это непотребство не взяло хорошей кары. Но я предвидел продолжительную, упорную борьбу — и внезапно! Все мысли сейчас направлены к Парижу: что он сообщит? Разбиты — Бонапарт n’a plus raison d’etre[19]; но в теперешнее время возможно ожидать кроме того такое немыслимое событие, как самообладание Парижа при известии о поражениях французской армии. Я всё это время, как вы легко имеете возможность себе представить, очень прилежно просматривал и французские и германские газеты — и, положа руку на сердце, обязан заявить, что между ними нет никакого сравнения. Для того чтобы фанфаронства, таких клевет, для того чтобы крайнего незнания соперника, для того чтобы невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не имел возможности. Не говоря уже о изданиях наподобие «Фигаро» либо презреннейшей «Liberte», в полной мере хорошей собственного основателя, Э. де Жирардена, но кроме того в таких дельных газетах, как, к примеру, «Temps»*, попадаются известия наподобие того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами воинов с металлическими прутьями в руках, дабы подгонять их в бой, и т. п. Невежество доходит до того, что «Journal officiel», орган правительства (!), пресерьезно говорит, что между Францией и Пфальцем (Palatinat) протекает Рейн*, и одним только идеальным незнанием соперника возможно растолковать уверенность французов, что Южная Германия останется нейтральной*, не обращая внимания на очевидно проявленное желание присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром, другими словами чуть ли не самый дорогой для германского сердца край германской почвы! Тот же «Journal officiel») уверял пару дней назад, что цель войны со стороны Франции — возвращение немцам их свободы!! И это говорится в то время, в то время, когда вся Германия из финиша в финиш поднялась на исконного неприятеля! Об уверенности в несомненности победы, в превосходстве митральез, шасспо? и толковать нечего; все французские издания уверенны, что стоит лишь французам сойтись с пруссаками — и «rrrran!» всё будет покончено мигом. Но не могу удержаться, чтобы не цитировать вам одну из прелестнейших фанфаронад: в одном издании (чуть ли не в «Soir»)* один обозреватель, обрисовывая настроение французских солдат, восклицает: «Ils sont si assures de не, qu’ils ont comme une peur modeste de leur triomphe inevitable!» (другими словами они так уверены в победе, что ими овладевает как бы некоторый скромный ужас перед собственным неизбежным успехом!). Фраза эта, не смотря на то, что не имеет возможности сравниться с хорошей шекспировской фразой принца Петра Бонапарта по поводу парижан, сопутствовавших гроб убитого им Нуара:* «C’est une curiosite malsaine, que je blame» (это — болезненное, неуместное любопытство, которое я осуждаю), но, имеет собственный преимущество. И какие конкретно изречения, какие конкретно «mots» приводят эти издания, приписывая их различным влиятельным лицам — императору Наполеону, кстати! «Gaulois», к примеру, информирует*, что в то время, когда беспомощный Саарбрюкен был зажжен со всех четырех финишей, император обратился к собственному сыну с вопросом: «Es-tu fatigue, mon enfant?»[20] Так как это значит, наконец, утратить кроме того чувство стыдливости!
Оптимален также анекдот о дипломатическом attache, что, в присутствии императрицы Евгении*, сказал, что не хочет победы над Пруссией. Как так? — Да так же; представьте, как будет не очень приятно жить на проспекте Унтер-Мунтер-Биршукрут либо приказать кучеру ехать в улицу Нихкапут-клопс-мопсфурт! А ведь это будет неизбежно, поскольку мы даем отечественным улицам заглавия отечественных побед! На основании донесений, возможно, этого самого attache?, Франция рассчитывала на нейтралитет Южной Германии.
Говоря без шуток: я искренно обожаю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне родные люди — французы; и потому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их отчизне вы, само собой разумеется, не станете. Но чуть ли не настал и их черед взять такой же урок, какой взяли пруссаки под Иеной, австрийцы под Садовой* и — для чего таить правду — и мы под Севастополем. Дай-то всевышний, чтобы они так же умели воспользоваться им, извлечь сладкий плод из неприятного корня! Пора, в далеком прошлом пора им посмотреть назад на самих себя, вовнутрь страны, заметить собственные язвы и стараться уврачевать их; пора положить финиш той аморальной совокупности, которая царит у них вот уже не так долго осталось ждать двадцать лет! Без сильного внешнего потрясения такие «оглядки» неосуществимы; без боли и глубокой скорби они не бывают. Но настоящий патриотизм не имеет ничего общего с заносчивой, чванливой гордыней, которая ведет лишь к самообольщению, к невежеству, к неточностям непоправимым. Французам нужен урок… по причине того, что они еще многому должны обучиться. Русские воины, умиравшие тысячами в развалинах Севастополя, не погибли бесплатно; пускай же не погибнут бесплатно и те бесчисленные жертвы, которых потребует настоящая война: в противном случае она была бы совершенно верно тщетна и некрасива.
Что касается фактически до отечественного положения в Бадене, то опасность неприятельского вторжения сейчас устранена; жизненные припасы кроме того снизились в цене против прошлого, не обращая внимания на уверения французских газет, что мы тут умираем с голоду.
Корреспонденция квитанций в 1С Бухгалтерия 8
