Келья, куда меня поселили, пребывала на первом этаже корпуса самого наместника монастыря, чьи покои размешались прямо над нами. По соседству, как меня сходу предотвратили, жил строгий казначей по имени папа Нафанаил. Я увидел про себя, что было бы хорошо давать этим монахам имена несложнее. Прекрасно что батюшку, которого мне предстояло тут найти, кличут не так мудрено — папа Иоанн.
В просторной яркой келье находились с дюжина кроватей, древние шкафы с древесной резьбой, тумбочки, в общем все, дабы отдохнуть и переночевать. Народ тут собрался различный, со всей страны, и отношения, как сходу было видно, устанавливались самые добрые и приветливые.
Мне растолковали, что утром и вечером все ходят на работы, а днем — послушания. Какие конкретно послушания — сообщат. Может, колоть дрова, может помогать на кухне либо на продуктовом складе, быть может, мести дорожки.
Вечером мы пошли на работу. В этом случае выстоять ее выяснилось почему-то очень не легко. Работа
все никак не заканчивалась и, к моему кошмару, длилась больше четырех часов. Но я рассмотрел людей, наполнявших храм. В основном это были простые дамы, старше средних лет, реже мужчины. Но молилось и много парней, по крайней мере, молодежь тут виделась чаще, чем в столичных церквях. И само собой разумеется — странники, юродивые, все те, кто образовывает ни с чем не сравнимый дух посадского города и русского монастыря около него.
По окончании работы все пошли на ужин. Монахов было человек пять, остальные, как мне растолковали, ели раз либо два в сутки, так что трапезная наполнилась по большей части паломниками и послушниками. Еду подали не изысканную, но очень вкусную. Намерено поставленный инок звучно просматривал жития святых. Совместно со всеми на трапезе находился строгий казначей папа Нафанаил. Тогда ему было лет шестьдесят пять. Сухонький, седой, он ничего не ел, а лишь присматривал за порядком и поправлял чтеца, в случае если тот ошибался в ударении либо произносил неправильно какое-нибудь старое византийское имя.
По окончании трапезы все остались на местах и опять началась молитва — вечерняя. Позже все тихо запели что-то древнее и мелодичное и друг за другом пошли прикладываться к кресту, что держал в руке иеромонах.
Выйдя из трапезной, я в первый раз заметил ночной монастырь. Он был очень красив. Фонари высвечивали дорожки и кроны деревьев, на корпусах также мерцали фонарики. Все это делало ночь в монастыре не ужасной, а таинственной и мирной. Не хотелось идти в дом, но мне посоветовали, что по ночам ходить по территории не принято. К тому же на следующий день рано подниматься. Определив во какое количество, я здорово расстроился — нужно же, в пять тридцать утра! Дома я ни при каких обстоятельствах так рано не просыпался.
В полшестого, как и было обещано, меня разбудил громкий звон колокольчика. «Молитвами святых папа отечественных, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!» Это будильщик, открыв дверь отечественной кельи,
заспанным голосом прочел положенную молитву и побрел дальше, будить остальных.
Как же не легко и неуютно было подниматься в такую рань, чистить зубы ледяной водой в громадной умывальной помещении. Я уже сто раз пожалел, что приехал ко мне, и вдобавок больше — что дал обещание Всевышнему пробыть тут целых десять дней. И кому необходимы эти ранние подъемы? Всевышнему? Нет, само собой разумеется! Нам? Также нет. Мучают сами себя!..
На улице было еще мрачно. Монахи в развевающихся тёмных мантиях без звучно поднимались по извилистой лестнице на большой бугор к Михайловскому собору. Паломники торопились за ними.
При свете свечей и лампад начался братский молебен. На нем все просили у Господа, Богоматери и у покровителя монастыря преподобно-мученика Корнилия благословения на будущий сутки. От лампады, висящей у чудотворной иконы, затеплили свечу в древнем фонаре. От нее со своей стороны зажигают пламя в печах на монастырской кухне. По окончании братского молебна все слушали утренние молитвы и просматривали записки, поданные паломниками о здравии и о упокоении собственных родных. Наконец те, кто не принимали участие в предстоящей работе, и я в их числе, пошли на ланч.
В то время, когда я заметил, чем тут кормят паломников, настроение у меня встало. Рыбка, какую и в Москве-то не довольно часто заметишь, соленые грузди, кабачки, каши — и гречневая рассыпчатая, и овсяная, все с жареным лучком. В общем, всего всласть. Позже я выяснил, что в Печорах традиционно старались от души угостить трудников. Это шло еще со времен правления прошлого наместника отца Алипия. И сегодняшний, архимандрит [5] Гавриил, сохранял данный обычай.
За завтраком послушники и монахи дружелюбно переговаривались, подшучивали время от времени. Это мне весьма понравилось, таковой спокойной доброжелательности я в миру не встречал.
В восемь часов мы, паломники, собрались на хозяйственном дворе. Папа Максим, бригадир (так по-советски его тут именовали), прочел краткую молитву и начал распределять послушания. Мне он сообщил кратко: «Чистить отправишься». Что такое «чистить», я не знал, но в то время, когда осознал, то разозлился так, чуть не развернулся и не ушел совсем. Мне досталась чистка выгребных канализационных колодцев. Но я отыскал силы сдержаться и вынудил себя надеть предложенную мне сапоги и грязную одежду, дабы лезть в колодцы.
Не буду обрисовывать целый данный сутки. Я совершил его в вонючих ямах, до пяти вечера выгребая жижу пополам с песком и загружая ее в ведра.
Иногда, выбираясь из собственного колодца подышать, я видел монахов, как мне казалось, праздношатающихся по монастырю и вспоминал лекции по атеизму и рассказы о зажравшихся эксплуататорах в рясах, ханжах и лицемерах, угнетающих наивный, несложный народ. Другими словами в этом случае — меня.
Я тогда еще не знал, что у каждого монаха — не одно, а множество послушаний и что вся монашеская судьба складывается из молитвы и труда. Но это скрыто от посторонних глаз. Монахи трудятся в кузнице, в плотницких мастерских и столярных, в пекарне, в библиотеке и в просфорне. Ризничий — убирает алтарь, снаряжает все нужное к работе, чистит облачения и утварь. Кто-то ездит за продуктами, готовит еду на мирян человек — и сотни монахов. Другие трудятся в саду, в полях и на овощных складах. И без того потом, и без того потом. Не говоря уже о том, что все участвуют в многочасовых богослужениях, а священники к тому же исповедуют людей, иногда до поздней ночи, и делают еще массу вторых обязанностей. Но, в то время, когда сидишь в канализационной яме, мир представляется мрачным и несправедливым.
Вечером я снова стоял на работе и просматривал нескончаемые имена в поминальных тетрадях-записках и пухлых синодиках, что подсовывал мне старик-монах. О здравии, о упокоении… О здравии, о упокоении… Иваны, Агриппины, Петры, Надежды, болящие Екатерины, непраздные Анны, путешествующие Николаи как живые проходили перед моими глазами. Ощущая ответственность, я старался не просто перечислять имена, но и как мог молился за них. Лишь в одном месте мне стало радостно: это в то время, когда попалась записка, написанная старушечьим почерком, с поминовением о здравии «заблудшего младенца Григория». Я так и представил себе этого зловредного младенца, что довел до отчаяния собственную несчастную бабушку.
Как же мне хотелось к себе! Еще восемь дней данной бессмыслицы! Ко всему прочему никак не получалось встретиться с отцом Иоанном и решить с ним собственные вопросы.
На следующий сутки меня поставили колоть дрова и складывать их в огромные поленницы, возвышавшиеся на хозяйственном дворе, как необычайные многоэтажные избы. Я ни при каких обстоятельствах в жизни не чистил канализацию, не колол дров, не убирал за коровами, не подметал булыжные мостовые. Так что впечатлений к окончанию срока моего десятидневного нахождения в монастыре сложилось множество. усталости и Раздражения также. Вся эта «экзотика» сидела у меня в печенках.
Но все же я заметил незнакомый и поразивший меня мир. С отцом Иоанном мы повстречались на ходу, на пара мин.. Тогда он показался мне простым дедушкой, само собой разумеется, весьма хорошим, но совсем несложным и не через чур занимательным. Вопросы мои к нему были, думается, в полной мере дурными. Но папа Иоанн все же выслушал меня и, за отсутствием времени, дал совет обратиться к игумену Тавриону. Я в который раз с унынием подчернул, что нипочем не запомню это имя. Но на вопрос, что меня тогда особенно тревожил — о кино, возможно ли им заниматься и как Церковь к нему относится, — папа Иоанн дал совсем неожиданный ответ. Он сообщил тогда:
— Так как кино — это язык. Им возможно провозгласить: «Распни, распни!» А возможно и прославить Всевышнего.
Я сходу это запомнил и поразмыслил: а ведь «дед» не так уж и несложен…
Откуда же мне было знать, что данный человек выяснит всю мою судьбу, станет одним из основных открытий в моей жизни и окончательно останется примером христианина, священника и монаха.
А тогда данный старичок на прощание тепло обнял меня, благословил и наказал обязательно еще раз приезжать в обитель, в возможности чего я сходу весьма усомнился. Одного раза в Печорах, казалось мне, будет даже больше чем нужно.
За сутки до отъезда я наконец еле вспомнил имя священника, к которому мне дал совет обратиться папа Иоанн, — игумен Таврион — и отыскал его. Он был низкого роста монахом лет сорока, с высшим образованием (я осознал план отца Иоанна — в тогдашнем состоянии мне требовались «умные беседы»). Папа Таврион отнесся ко мне весьма снисходительно. Он без шуток отвечал на мои бессчётные вопросы, а под конец беседы дал совет просматривать Священное Писание и святых отцов, утром и вечером молиться по молитвослову, систематично исповедоваться и причащаться и основное — отыскать духовника. Папа Таврион подарил мне молитвослов с Псалтирью — настоящую сокровище по тем временам — и также пригласил приезжать.
Я выдержал все десять дней — ранние подъемы, послушания, нескончаемые работы с кричащими то и дело под ухом бесноватыми. Не могу заявить, что я сожалел о потерянном времени. Но в последний сутки всей душой хотел попасть в Москву.
Прощались со мной весьма тепло. По благословению наместника казначей выдал мне на дорогу целых тридцать рублей. Я взял еще и сумку со всякой вкусной стряпней. Зайдя помолиться в храм, я с мимолетной признательной грустью, но и с весёлым предвкушением возвращения в Москву вышел из обители.
В этот самый момент случилось то, что повергло меня в настоящий шок. В то время, когда, в первый раз за десять дней, я за монастырскими воротами, первым эмоцией, охватившим меня, было неудержимое желание — кинуть сумки и стремглав бежать назад! Для того чтобы я от себя никак не ожидал. Сделав над собой огромное усилие, я медлительно отправился к автовокзалу, с каждой минутой осознавая, что был совсем в другом мире, совсем не в том, что покинул десять дней назад.
Был ранний вечер. Простые люди шли по улице. Навстречу мне попался парнишка, что на ходу жевал пирожок и закусывал яблоком. не забываю, в какой кошмар повергла меня эта обыкновенная картина. Я не имел возможности осознать: из-за чего? И наконец додумался, что за эти дни так привык приступать к еде, лишь помолившись Всевышнему, что человек, уплетающий что-то дорогой, показался для меня чем-то немыслимым.
Из кинотеатра выходила молодежь. Кто-то звучно смеялся. Влюбленные парочки, обнявшись, прошли мимо меня. Все было совсем нормально, помимо этого, что я почему-то ощущал себя тут безмерно чужим.
В купе со мной ехали две девушки и юноша, мой ровесник. Я забрался на верхнюю полку, а они тем временем достали вино и еду. очевидно предвкушая радостную поездку, они стали упорно зазывать меня в собственную компанию. Еще десять дней назад я бы, не долго думая, присоединился к ним и мы бы замечательно совершили время. Но сейчас, что-то пробормотав в ответ, я забился в угол на собственной полке и всю дорогу под радостные упреки моих спутников и их призывы спуститься на безнравственную почву просматривал непонятые мне славянские слова из молитвослова, подаренного отцом Таврионом. Нет, я ни на секунду не осуждал этих ребят и, сохрани Всевышний, не считал себя праведником, а их безбожниками. Я кроме того не думал об этом. Легко все стало вторым.
НЕСВЯТЫЕ СВЯТЫЕ 1 Тихон (Шевкунов)
