В то время, когда мы говорим о трактате, диалоге либо исповеди как о жанрах философии, в сущности, мы ведем обращение о формах, устойчивых и всегда узнаваемых. Выбор жанра постоянно зависит от метода философствования и метода высказываться о бытии. Нереально представить, дабы Платон (как мастер диалектики и ученик Сократа как искусства спора) философствовал бы в жанре трактата, Аристотель — в жанре диалога, а Джордано Бруно — в жанре эссе. та эпоха и Автор, в которой он живет, жанр (форма) и его содержание, в большинстве случаев, соответствуют друг другу, составляя собственного рода единство. Но в том случае, в то время, когда в поле зрения исследователя выясняется феномен философской поэзии, неприятность его жанровой природы становится значительно сложнее.
Имеется вопрос, что обязан заинтересовать нас с самого начала: из-за чего по большому счету вероятна поэзия как своеобразный, особенный жанр философии? На какой земле вероятна искусства поэзии и встреча философии? Возможно, стоит вычислять философской лишь ту поэзию, которая существовала еще в старом мире и образцы которой именуют словари литературоведческих литератур и терминовные энциклопедии¹? К так называемой философской поэзии относят философские поэмы Рима авторов и древних Греции, к примеру, «Теогонию» Гесиода либо « О природе вещей» Лукреция Кара. Но в этом случае поэтические произведения, созданные Гесиодом либо Лукрецием, не есть произведения художественные. Философия улосупруга в стихотворные последовательности, зарифмована, но нет главного — того, что отличает лирическое произведение от вторых родов литературы, нет вовлеченности субъекта в пространство стихотворения, истина, запечатлеваемая в строчках их творений, — истина объективная, одна на всех. В поэмах этих авторов нет художественного строя образов, единства пространственно-временной организации, не смотря на то, что в них и присутствуют метафоры. Не образы, но — понятия, вот что наполняет их научно-философские поэмы. Но в случае если понятия уже имеется, то в сознание читателя внедряется открытая автором, выверенная и готовая истина. Эта истина возможно «надиктована» автором на отечественный внутренний слух, потому, что понятия уже наполнены значением. В этом случае возможно, само собой разумеется, сказать о философской поэзии, но как о поэзии дидактической, подразумевающей познание философии как мировоззрения автора, через художественное произведение ведущего собственную «мировоззренческую проповедь».
Идейно-художественные возможности дидактической поэзии ничем не ограничены, но настоящей философской лирикой мы можем назвать лишь то произведение, в котором мы самим поэтом призываемся к соучастию в постижении истины. В философской поэзии читатель предполагается как деятельный оппонент, талантливый воспринять не постигнутое, а сам процесс постижения. Личная догадка бытия формирует тут самодостаточную модель мира.
В поэзии слова перестают быть легко именами, они сами принимают статус вещей в поэтической модели мира. Они не показывают на конкретные предметы либо явления, но взращивают картину определенной р е а л ь н о с т и, где действуют законы слова, подобно тому, как в физическом мире, по ту сторону стихотворения, в мире реальных вещей и явлений, действуют законы любой природы.
Действительность характеризуется по нескончаемому количеству параметров, прежде всего — временем и пространством. Представления же о пространстве и времени модифицируются от эпохи к эре, трансформируя и видение человеком мира. К примеру, в мифологическом сознании время циклично и представляет собой время аграрного ритуала — последовательного чередования времен года. Следовательно, мир организован ритмически, что и высказывается развернутыми во времени двоичными оппозициями: тёмное — белое, сутки — ночь„ верх — низ, жизнь — смерть и т.д. С возникновением истории, т.е. направленного перемещения к кончу, время изменилось, а следовательно, изменился и мир. Сейчас человеческие упрочнения обратились не на воспроизводство времени в ритуале, как это было в мифе, а на скорейшее изживание, исчерпывание времени, приближающее наступление вечности. время и Пространство — культурные доминанты, потому, что определяют картину мира каждой эры. Описание же реальности постоянно происходит в языке, через него и с его помощью.
В случае если каждое новое описание — новый мир, то и любой текст — новый мир, потому, что он воображает иную область смысла, производится в противном случае, по-второму, даже в том случае, если предметная область произведения остается той же самой.
Текстом прежде всего ставится вопрос о смысле, правильнее о той области смысла, существовавшего до текста, которую он воспроизводит и из которой он производится. Обнаженный суть беспомощен, и потому он одевает себя в одежды, каковые и имеется текст, другими словами форма, организующая содержание и создающая эффект самоценной вещи.
Сразу же введем разграничение между текстами художественными и нехудожественными. Первые являются искусством , вторые же — что угодно второе. Для нас значительно различение текста философского и текста поэтического, а потому в будущем мы ограничимся отношением текста поэтического как художественного философского текста и текста как нехудожественного.
На уровне построения (поэтики) нехудожественный текст имеется передача информации некоему адресату. Текст данный пытается быть адекватным той области смысла, из которой он выходит и которую пытается полностью объять и осветить. Как раз таков текст философский. В собственном языковом пределе он призван «реализовать презумпцию коммуникативности философии, стать прозрачным проводником мысли философа»?-. Стать п р о з р а ч н ы м — значит появляться за пределами, всякой событийности, самоупраздниться. Философский текст возможно преодолен и упразднен тем смыслом, что им высказывается. Вопрос об адекватности формы и смысла — это вопрос о понимании, о раскрытии смысла данной формой. У философского текста должна быть презумпция адекватности.
Тот либо другой метод выражения высказываемого в слове предполагает, что мы знаем, о чем мы говорим, и знаем, как мы можем это сообщить. И философия, и поэзия соотносятся с языком как со своей формой, содержанием которой они стремятся быть. Они рождаются для понимания и в ходе понимания лишь вследствие того что они рождаются словом и в слове. Различие же между философией и поэзией как смысловыми единствами — в степени их привязанности к языку. Философия как смысловое единство допускает в отыскивании инварианта смысла применение нескольких его языковых выражений, потому что ищет чистый неспециализированный и продолжающийся, пребывающий суть, стремясь передать его второму, в то время как поэтическое искусство, — а мы тут говорим в первую очередь и в основном о поэтическом мастерстве, связанном со словом, — имеется попытка сказать об у н и к а л ь н о — н е п о в т о р и м о м, экзистенциально серьёзном для «я», схватить в слове преходящее и мимолетное, то, во что, говоря словами Кратила, нельзявойти не только два раза, но и один раз и что нельзя назвать по имени, потому что оно, как экзистенция, неуловимо — подвижно и делается неизменно вторым за то время, в то время, когда мы пытаемся его назвать.
Определенность и м е н н о э т и х слов в философском тексте не имеет значения. Философия не требует от вещей б ы т ь вещами, а от слов — являть эти вещи и быть вещами в один момент. Мы можем пересказать философское произведение иначе говоря в других понятиях, только подчеркивая тем самым инвариантность смысла. Так, для философа текст существует не как художественный текст, потому что философия — это язык только в о в т о р у ю очередь.
Поэзия же — это язык прежде всего. И она язык от начала и до конца. Текст поэтический (его атомарная составляющая — стих) совершенно верно так же, как экзистенция, имеется неизменно что-то большее, чем «тут и по сей день выраженное», схваченное в слове. Оно больше породившей его мысли. Обращаясь к тексту поэтическому (художественному), мы сталкиваемся с тем, что именуется метафизикой текста, имеющей дело с смыслом тела и телом смысла — их со-бытийностью и ино-бытийностью.
Как раз потому стих нельзя пересказать вторыми словами. Все его формальные элементы имеется элементы с м ы с л о в ы е. Ю. М. Лотман отмечает следующее: «Усложненная художественная структура, создаваемая из материала языка, разрешает передавать таковой количество информации, что совсем недоступен для передачи средствами элементарной фактически языковой структуры. Из этого вытекает, что эта информация (содержание) не имеет возможности нисуществовать, ни быть передана вне данной структуры. Пересказывая стих простой речью, мы разрушаем структуру и, следовательно, доносим до принимающего совсем не тот количество информации, что находился в нем»3. Так, текст стихотворения не есть сообщение, которое возможно передано любым вторым методом. Он непреодолеваем как символ-посредник между означаемым и означающим: между языком 1i событием, между речью и явью. Данный символ-посредник, символ — связующее, символ-звено пытается вобрать в себя и представить некое трансцендентное уровень качества вещей.
Поэтическое произведение – это уникальное языковое воплощение смыслов, воображающее собой гармоническое законченное единство, в котором первое неотделимо от последнего; вернее в нем нет ни первого, ни последнего, а имеется лишь целое, только вынуждено изложенное последовательно. Составляющие подлинное стих слова неупраздняемы и непреодолеваемы, они нужный незаменимы, потому что взаимно и конкретно предполагают друг друга. Как мелодия, которую не перескажешь словами, лирическое стихотворение — от начала и до конца — неисправимо, непереводимо, неповторимо. Это звучания и неразрывное единство смысла порождает неисчерпаемое многоголосие смыслов, г е р м е н е в т и ч е с к о е мерцание (Г.-Г. Гадамер), которое ни при каких обстоятельствах не будет раскрыто и постигнуто читателем до конца.
Содержанием лирического стихотворения делается экзистенция, «живая душа», людская субъективность, выбирающая для самораскрытия предметы внешнего мира, — тем, что оно уникально — неповторимо именует их. Как некая п рот и в о п о л о ж н о с т ь уже существующему миру лирика противопоставляет человека, его внутренний мир миру внешнему. А также в случае если поэт в собственном произведении не отстраняется от окружающего мира, противопоставляя ему себя очевидно как «я», а как может показаться, , описывает окружающее, все равно описание это обязательно будет авторским, другими словами экзистенциально и уникально — субъективно окрашенным. Простое описание, отстраненное и объективное, отрицает саму сущность лирики, поэзии, которая как творение призвана воссоздавать собственный мир. Так что кроме того обычная констатация происходящего будет иметь в стихотворении темперамент н е с л у ч а й н ы й. И это так, потому, что все приметы окружающего мира вовлекаются в стиховое пространство, дабы передать внутреннее состояние самого обрисовывающего — лирического «я». Разумеется, что обрисовываемый поэтом мир и внешний мир объективный — отнюдь не одно да и то же.
Содержанием лирического произведения выясняются события в н у т р е н н е й ж и з н и лирического храбреца, его эмоции, его чувства, его н е м ы е ощущения, выраженные словесно, интонационно, облеченные в определенную форму — лирического стихотворения. Но отсутствие повествовательности в стихе не просто так. Форма лирического стихотворения — это по сути формула. Лирическое стих в обязательном порядке должно быть кратким, содержащим самый минимум повествовательного материала, все его материальные элементы должны помогать единой цели — реализации смысловой программы автора, как бы сложна, противоречива и глубока она ни была.
Как пример очень способной поэтической кратности возможно привести следующее стих Осипа Мандельштама:
Звук, осмотрительный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
Тут за простым (непременно, н е о б ы ч н ы м!) описанием падения плода в лесу нам есть образ целого мироздания, явление живого и ощущающего тела в данный живой и ощущающий мир, тонкая ткань бытия, бесконечность и красота, возможность которой открывается по прочтении всего четырех строчков! Лаконизм и формульность лирического стихотворения следствием собственном имеют то, что слова, знаки препинания, интонация, сама форма, композиция и т.д. имеют в стихотворении повышенную значимость. Не может быть ничего лишнего. Любая единица текста несет собственную смысловую нагрузку, будучи включенной в неспециализированный контекст стихотворения и никоим образом неотделимой от него. «Немое» чувство говорит о себе через описание предметов, через особенную интонацию, через раскрытие особенного семантического контекста описания. Стих — целостно выстроенное, завершенное произведение.
Но поэт, творящий, казалось бы, по закону собственного произвола, не обязанный подчиняться никакому закону, оказывается вынужденным выстраивать собственный произведение в некотором роде. И это отмечали германские романтики, провозгласившие безграничную свободу живописца. Живописец потому и оказывается талантливым вместить в краткую форму лирического стихотворения целостное мироощущение, что подчиняет произвол собственной воли законам творчества, высказывает стихию чувств рациональным методом, без сомненийжает в словах невыразимое словами. Такую сообщение явлений в поэзии П. Валери именует омузыкаленностью: как раз омузыкаленность делается причинной связью вещей и слов, каковые их называют.
Поэзия — совокупность запретов на естественный язык. Мастерство в этом случае — это фактически искусственность. Искусная «сделанность» «изреченной» лирической мысли тем глубже запрятана, чем посильнее талант. Иллюзия известной внезапности, ненарочитости словесной формы — это, пожалуй, самое сильное из средств эстетического действия, снимающее все показатели «сделанности», манеры и проч.
Неприятность языка в поэзии — это не только и не столько неприятность формы, высказывающей определенное содержание, которое как словно бы уже имеется (внутренний мир Я постоянно ношу с собой). Это неприятность выразимости невыразимого и выражения невыразимого. В случае если в первом случае возможно лишь задаваться вопросом, выразимо ли невыразимое (к примеру, мой внутренний мир), и на этот счет у каждого собственный вывод («идея изреченная имеется неправда»), то во втором случае оно в ы р а ж а е м о так или иначе. И в конечном счете неприятность языка есть, по сути, проблемой с о т в о р е н и я мира. Лирическое стих само должно быть цельным миром, высказывающим все мировоззрение его автора.
Смысло — образующими элементами в стихе являются все его компоненты.
Так, формальный элемент стихотворения — р и ф м а оказывается элементом смысловым — связующим: отделение смысла и звука нереально. М. Цветаева именовала рифмы созвучиями смыслов, и довольно часто темой ее поэтических исканий становились смысловые переливы рифм, причем рифм не поверхностных, а внутренних, сущностных. Как пример возможно обратиться к ее стихотворному циклу «Двое», первое стих, из которого именно и посвящено нарушению поэтом сущностной (соответственно, нужной!) рифмованности явлений.
Имеется рифмы в мире сем:
Разъединишь — и дрогнет.
Гомер, ты был слепцом.
Ночь — на буграх надбровных.
Философская лирика А . С. Пушкина . 10 класс .
