фальшь и Ложь, вот что со всех сторон, и вот что время от времени несносно!
И именно, в то время, когда шел в суде процесс г-жи Каировой, я попал в Воспитательный дом, в котором ни при каких обстоятельствах не был и куда в далеком прошлом порывался взглянуть. Благодаря привычному доктору осмотрели все. Но, о подробных впечатлениях моих позже; я кроме того ничего не записал и не отметил, ни годов, ни цифр; с первого шага стало ясно, что с одного раза нельзя осмотреть и что ко мне через чур стоит еще и еще воротиться. Так мы и положили сделать с уважаемым моим начальником, доктором. Я кроме того собирается съездить в сёла, к чухонкам, которым розданы на воспитание младенцы. Следовательно, описание мое все в будущем, а сейчас мелькают только воспоминания: монумент Бецкому,[148]ряд прекрасных зал, в которых размещены младенцы, необычная чистота (которая ничему не мешает), кухни, питомник, где «изготовляются» телята для оспопрививания, столовые, группы мелких деток за столом, группы пяти— и шестилетних девочек, играющих в лошадки, несколько девочек-подростков, по шестнадцати и семнадцати, возможно, лет, бывших воспитанниц Дома, приготовляющихся в нянюшки и старающихся восполнить собственный образование: они уже кое-что знают, просматривали Тургенева, имеют ясный взор и весьма мило говорят с вами. Но г-жи надзирательницы мне больше понравились: они имеют таковой нежный вид (так как не притворились же они для отечественного визита), такие спокойные, хорошие и разумные лица. Иные, по всей видимости, имеют образование. Весьма заинтересовало меня также известие, что смертность младенцев, фактически растущих в этом доме (в этом строении другими словами), несравненно меньшая, чем смертность младенцев на воле, в семействах, чего, но, нельзя сказать про младенцев, розданных по сёлам. Видел, наконец, и помещение внизу, куда вносят младенцев их матери, чтобы покинуть их тут навеки… Но все это позже. Я не забываю лишь, что с особым и с каким-то необычным, должно быть, взором приглядывался к этим грудным детям. Как ни нелепо было это, а они мне показались плохо наглыми, так что я, не забываю, внутри, про себя, улыбнулся кроме того на мою идея. В действительности, вот он где-нибудь в том месте появился, вот его принесли, — посмотрите, как он кричит, кричит, заявляет, что у него грудченка здорова и что он жить желает, копошится ножками красными и своими ручками и кричит-кричит, как словно бы в праве так вас тревожить; ищет груди, как словно бы в праве на грудь, на уход; требует ухода, как словно бы имеет точь-в-точь такое же право, как и те дети — в том месте, в семействах: так вот все и ринутся и побегут к нему — наглость, наглость! И, право, вовсе без юмору говорю это, право, оглядишься кругом и нет-нет, а нечайно мелькает идея: а что, что если в действительности он кого-нибудь разобидит? Что если впрямь кто-нибудь внезапно его заберёт и осадит: «вот тебе, пузырь, что ты, княжеский сын, что ли?» Да разве и не осаживают? Это не мечта. Швыряют кроме того из окон, а в один раз, лет десять назад, одна, также, думается, мачеха (забыл уж я, а лучше бы, если бы мачеха), наскучив таскать ребенка, доставшегося от прошлой жены и все кричавшего от какой-то боли, подошла к кипящему, клокочущему самовару, подставила прямо под кран ручку досадного ребеночка и… отвернула на нее кран. Это было тогда во всех газетах. Вот осадила-то, дорогая! Не знаю лишь, как ее осудили, — да и делали выводы ли, полно? Не правда ли, что «хороша всякого снисхождения»: время от времени плохо так как эти дети кричат, расстроят нервы, ну, а в том месте бедность, стирка, не правда ли? Но, иные родные матери, так те хоть и «осадят» крикуна, но значительно добрее: заберется занимательная, красивая женщина в укромный уголок — и внезапно с ней в том месте обморок, и она ничего потом не помнит, и внезапно, откуда ни возьмись, ребеночек, наглый, крикса, ну и попадет нечаянно в самую влагу, ну и захлебнется. Захлебнуться все же легче крана, не правда ли? Этакую и делать выводы запрещено: бедная, одураченная, красивая девочка, ей бы лишь конфетки кушать, а тут внезапно обморок, и как отыщешь в памяти еще вдобавок Маргариту «Фауста» (из присяжных видятся время от времени очень литературные люди), то как делать выводы, — нереально делать выводы, а кроме того нужно подписку сделать. Так что кроме того порадуешься за всех этих деток, что попали ко мне в это строение. И, соглашусь, у меня тогда все рождались плохо праздные мысли и забавные вопросы. Я, к примеру, задавал вопросы себя в мыслях и плохо желал пробраться: в то время, когда эти дети начинают выяснять, что они всех хуже, другими словами что они не такие дети, как «те другие», а значительно хуже и живут совсем не по праву, а только, так сообщить, из человечности? Пробраться в это запрещено, без широкого опыта, без громадного наблюдения над детками, но a priori[149]я все-таки решил и уверен, что определят они об данной «человечности» очень рано, другими словами так рано, что, возможно, и нельзя поверить. В действительности, в случае если б ребенок развивался лишь при помощи научных игр и научных пособий и выяснял мироведение через «утку», то, я думаю, ни при каких обстоятельствах бы не дошел до той ужасающей, немыслимой глубины понимания, с которою он внезапно осиливает, совсем неизвестно каким методом, иные идеи, казалось бы совсем ему недоступные. Пяти-шестилетний ребенок знает время от времени о Всевышнем либо о зле и добре такие необычные вещи и таковой неожиданной глубины, что невольно заключишь, что этому младенцу даны природою какие-нибудь другие средства приобретения знаний, не только нам малоизвестные, но каковые мы кроме того, на основании педагогики, должны бы были практически отвергнуть. О, несомненно, он не знает фактов о Всевышнем, и в случае если узкий юрист начнет пробовать шестилетнего по поводу зла и хороша, то лишь расхохочется. Но вы лишь будьте самую малость потерпеливее и повнимательнее (потому что это стоит того), простите ему, к примеру, факты, допустите иные вздоры и добейтесь только сущности понимания — и вы внезапно заметите, что он знает о Всевышнем, возможно, уже столько же, сколько и вы, а о зле и добре и о том, что стыдно и что похвально, — возможно, кроме того и значительно более вас, узкого юриста, но увлекающегося время от времени, так сообщить, торопливостью. К числу таких плохо тяжёлых идей, столь нежданно и неизвестно как именно усваиваемых ребенком, я и отношу у этих местных детей, как сообщил выше, и это первое, но жёсткое и на всегда незыблемое понятие о том, что они «всех хуже». И я уверен, что не от мамок и нянек определит ребенок об этом; кроме того, он живет так, что, не видя «тех вторых» детей, и сравнения сделать не имеет возможности, а в это же время внезапно вы присматриваетесь и видите, что он плохо уже большое количество знает, что он через чур много уже раскусил с самой ненужной поспешностью. Я, само собой разумеется, зафилософствовался, но я тогда никак не имел возможности сладить с течением мыслей. Мне, к примеру, внезапно пришел в голову еще таковой афоризм: в случае если будущее лишила этих счастья и детей семьи возрастать у своих родителей (по причине того, что не все же так как родители вышвыривают детей из окон либо обваривают их кипятком), — то не вознаградить ли их как-нибудь вторым методом; возрастив, к примеру, в этом прекрасном строении, — дать имя, позже образование а также самое высшее образование всем, провесть через университеты, а позже — а позже приискать им места, поставить на дорогу, одним словом, не оставлять их как возможно дальше, и это, так сообщить, всем страной, приняв их, так сообщить, за неспециализированных, за национальных детей. Право, в случае если уже прощать, то прощать в полной мере. И тогда же мне подумалось про себя: а ведь иные, пожалуй, сообщат, это что может значить поощрять разврат, и рассердятся. Но какая забавная идея: вообразить лишь, что все эти красивые женщины специально и усиленно начнут рождать детей только что услышат, что тех дадут в университеты.
«Нет, — думал я, — забыть обиду их и забыть обиду совсем; уж коли прощать, так совсем!» Действительно, многим, весьма многим людям завидно станет, самым честным и работящим людям будет завидно: «Как, я, к примеру, — поразмыслит другой, — всю жизнь трудился как вол, ни одного недобросовестного дела не сделал, обожал детей и всю жизнь бился, как бы их образовать, как бы их сделать гражданами, и не имел возможности, не имел возможности; гимназии кроме того не имел возможности дать в полной мере. Вот сейчас кашляю, одышка, на будущей семь дней умру, — прощай, мои детушки, милые, все восемь штук! Все-то в тот же час прекратят обучаться, все в тот же час разбредутся по улицам да на папиросные фабрики, и это бы еще дай всевышний… А те вышвырки университет доканчивать будут, места возьмут, к тому же я же собственную копейку каждый год на их содержание косвенно либо прямо платил!»
Данный монолог обязательно скажется и — какие конкретно, в действительности, несоответствия? В действительности, отчего это все так устроилось, что ничего согласить запрещено? Поразмыслите, ну что, казалось бы, могло быть законнее и честнее этого монолога? А в это же время так как он в высшей степени незаконен и несправедлив. Значит, и законен и, значит, и незаконен, что за путаница!
Не могу, но, не досказать и иного чего, что мне тогда померещилось. К примеру: «в случае если забыть обиду им, так забудут обиду ли они?» Вот так как также вопрос. Имеется иные высшего типа существа, те забудут обиду; другие, возможно, начнут мстить за себя, — кому, чему, — ни при каких обстоятельствах они этого не разрешат и не осознают, а мстить будут. Но по поводу «мщения обществу» этих «вышвырков», в случае если б таковое происходило, сообщу так: я уверен, что это мщение неизменно скорее возможно отрицательное, чем прямое и хорошее. Прямо и сознательно мстить никто и не станет, да и сам кроме того не додумается, что мстить желает, наоборот, дайте лишь им воспитание, плохо многие из вышедших из этого «строения» выйдут как раз с жаждой почтенности, родоначальности, с жаждой семейства; идеал их будет завести собственный гнездо, начать имя, купить значение, взвести деток, возлюбить их, а при воспитании их отнюдь, отнюдь не прибегать к «строению», либо к помощи за счет казны. И по большому счету, первым правилом будет кроме того забыть дорогу к этому строению, имя его. Наоборот, данный новый родоначальник будет радостен, в случае если совершит собственных деток через университет, на собственный личный счет. Что же, — эта жажда буржуазного, данного порядка, которая будет преследовать его всю жизнь, — что это будет: лакейством либо самою высшею независимостью? По-моему, скорее последним, но душа все-таки останется на всегда не совсем свободной, не совсем господскою, и потому очень многое будет не совсем приглядно, не смотря на то, что и в высшей степени честно. Полную независимость духа дает совсем второе… но об этом позже, это также долгая история.
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ. ЕЖЕДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ (02)
