Итак, с исторической точки зрения мы имеем: 1) возводимость корня к слову; 2) двухчастность корня; 3) выделение во второй части слова некой идентифицирующей подчасти и подчасти излишней, талантливой модифицироваться. Избыточная подчасть – это и имеется флексия: субстанциональная (мам-а) либо нулевая (мам-o). Может показаться, что понятие внутренней флексии (fahren – fuhren, ляг – лёг и т.п.) отражает то, что семантически значимые корреляции звуков имеют распределение слова, а не какой-либо (излишней) его части. В противном случае говоря, возможно посчитать, что флексия в полной мере закономерно проявляется на таком участке слова, как корень. Но как согласовать избыточность стандартной флексии, флексии-окончания, с функционированием флексии в таковой, считающейся неизбыточной, части, как корень? Представляется, что при с внутренней флексией мы кроме этого имеем дело с избыточностью, но с избыточностью другого рода. Дело в том, что внутренняя флексия – символ фонемного тождества чередующихся звуков. Так как сигнализировать о лексических различиях варианты фонем не смогут, их избыточное с лексико-семантической точки зрения различие и употребляется в качестве флексии. В этом и состоит принципиальное сходство между простой и внутренней флексией. Нерегулярность внутренней флексии во флективных языках показывает на то, что в целом применение избыточных чередований звуков тут – архаизм. Внутренняя флексия – символ того, что слово сохранилось в разных фонетических формах (и говорящие об этом знают), а это, как мы знаем, бывает не всегда.
В это же время в лингвистической литературе подчеркивается не принципиальное сходство, а различие между внешней и внутренней флексией. В частности, по И.А.Мельчуку, словоформы типа (англ.) book – books (книга – книги) «не должны ставиться в один последовательность со словоформами типа foot – feet» (нога – ноги), эти словоформы «представляют собой явления различного порядка» [1963, c. 37]. С диахронической точки зрения тут, но, возможно постулировать не различие, а сходство: и при book – books, потому, что ks и k смогут одинаково восходить к *kh, и при foot – feet говорящие, с одной стороны, опираются на историческое тождество звуков (k – ks, u – i), иначе, вторично применяют их внешнее различие в грамматических целях. К тому же направляться учитывать, что, ввиду «несемантичности» конечной певческой позиции, гласные часто перемещаются к началу слова («полюсу» семантичности), за согласные, где – как внутренняя флексия – участвуют в создании морфологических противопоставлений. В русском языке такие перемещения – конструктивный фактор противопоставлений по роду (зла – зол, полка – полoк, скaчка – скачок, пере-броска – бросок, укр. шво, ср. р. – шов и т.п.) и падежу (дня – сутки, сна – сон, льда – лёд, броска – бросок, скачкa – скачок и пр.). Вторичность (т.е. избыточность) гласного между согласными в сутки, сон, скачок и т.д. именно и подтверждается тем, что они употребляются для обозначения не лексических, а грамматических различий[33]. Подобные трансформации в форме слов, с метатезой, кстати, не связываемые [Панов 1999, c. 36-37], также показывают на то, что внешняя и внутренняя флексия – явления одного порядка. В данной связи нельзя не подметить, что так именуемые нулевые (внешние) флексии довольно часто выделяются в том месте, где следовало бы, наоборот, сказать о внутренней флексии (зла – зол, сна – сон, шва – шов, лба – лоб, рта – рот и т.д.).
Для последовательности случаев переинтерпретация форм «с нулевой флексией» как форм с внутренней флексией с теоретической точки зрения очень значительна. Она разрешает, например, покинуть в силе тезис о формальной сущности (внешней) флексии (см. ниже), используя его, кроме реляций рук-а – он-а, и к субституциям типа степь – она. Не подозревая о том, что в том месте, где в большинстве случаев говорится о флексийном нуле, вернее было бы обращение вести о внутренней флексии, лингвисты оказываются не в состоянии заметить сходство пар она – рука и она – степь [Лыков, Липская 1998, c. 5]. «…Каким же образом, – рассуждая о отечественной мнению, пишут указанные авторы, – он планирует с нами спорить и обосновывать тождество двух материально и семантически различных вещей: 1) флексии -а местоимения она и 2) отсутствия материального выражения флексии (т.е. нулевой флексии) словоформы степь? Где же тут логика?» [Лыков, Липская 1998, в том месте же]. Логика тут имеется, необходимо лишь мочь её постичь. В полной мере разумеется, что отсутствие внешнего подобия с она в фонетической форме слова степь, не будучи мотивированным современными отношениями, полностью обусловлено историей языка. В этом случае направляться сказать о том, что конечное а переместилось в межконсонантную позицию и, не смотря на то, что под влиянием позиции модифицировалось ( е), носителями языка так же, как и прежде воспринимается как а. Ср., к примеру, отношение между укр. тма ‘тьма’, тна (с другим значением, ‘зга’) и тень (тма тна тня тень), с фонетической и семантической стороны полностью подтверждающее отечественную реконструкцию. Все односложные имена женского рода, оканчивающиеся на флексийный нуль, довольно их происхождения смогут и, возможно, должны быть рассмотрены в нюансе вторичности присутствия гласного в составе их корня[34].
То, что каждое номинативное слово исходно основывает собственную структуру на предикации, снабжает его формальную и относительную свободу и семантическую автономию в пределах предложения. В качестве независимых носителей смысла слова формировались на базе соединения «и» предикативного обмена разноидиомных репрезентантов одного значения (ср. укр. су-темрява, русск. су-мрак, где,как отмечено, для су-, опираясь на факт номинативной смежности значений ‘вода’, ‘ночь’, ‘сон’, ‘тишина’ и др. [Луценко 1997а], также возможно вернуть семантику ‘тьма’, либо же фривольный: фри- [= англ free ‘вольный’] + свободный). Достаточно разумеется, что утверждение единого смысла (при помощи реляций типа а = а) было характерно лишь для предикативных актов создания первых слов. В то время, когда, применяя ту же модель, такие слова начали вступать в новые предикативные связи, их прошлые смыслы не поглощались, а принимали участие в формировании нового комплексного смысла. Функция флексии в этом случае – обеспечить относительную автономность слов, потому, что на этом уровне применения предикации потребовались именно сложные, расчлененные смыслы, смыслы предложений и словосочетаний, а не смыслы слов. Итак, слова как репрезентанты независимых субстанций (смыслов) с известного времени начали входить в новые предикативные синтагмы и, приспосабливаясь друг к другу, (семантически) расподобляться (см. § 1.4 и ниже).
«Соединение двух субстанций» в этом случае также преобразовывалось в «единство субстанции» (выражения А.А.Потебни) – в соответствии с схеме а = а а + а а + b (§ 1.4; [Луценко 2003в, c. 171]). «Единство субстанции», высказываемое при помощи слов, – это понятийная иерархия, которой достигают на базе единства формы, созвучия окончаний – ср. укр. бідний малий, где одно из прилагательных именно поэтому превратилось в существительное, либо укр. щастя часть, где, напротив, одно из существительных стало аналогом прилагательного (= ‘щаслива часть’; пример А.А.Потебни). Ср. и реляции типа два человека – пять человек. Эти примеры говорят о том, что так именуемое согласование на базе единства флексий (Моя мама уехала и т.п.) – средство преобразования предикативности в номинативность. Не просто так, что функцию номинации соотносят не только со словом, но и с текстом и предложением. Получается, что флексии – отнюдь не средство конструирования парадигм, презентант системности языка, а средство оформления линейной зависимости слова, средство успехи нужной связности речи. К подобному, критическому, нюансу, нюансу отрицания операциональности абстрактных правил построения парадигм склоняются авторы новейших работ о языковой деятельности, разглядывающие среди них и грамматические её нюансы (см. [Гаспаров 1996]; [Лещак 1996]).
В случае если давать неспециализированные пояснения к приведенной схеме, то отличие а = а от а + а содержится в том, что в первом случае значение частей поглощено единым смыслом (ср. то-то!), во втором случае единый суть не исключает раздельного восприятия тех средств, которыми он обозначается. Выражение со связкой и то-то и оно мало чем отличается от то-то!, потому, что и в том месте, и в том месте сигнализирована реляция тождества. Сочинительный альянс и, наоборот, также характеризуясь пресуппозицией единства «слагаемых», выступает в качестве условия расширения содержания конструкции (а + а а + b). Благодаря указанной функции альянса и, к примеру, в пределах выражения ночь и день слово сутки начало обозначать лишь ‘яркое’, ‘видное’, не смотря на то, что по происхождению оно связано со словом дно, при помощи которого, наоборот, обозначают что-то укромное, скрытое, глубину, тьму. Перемещение в направлении от связочного и к союзному и косвенно подтверждается тем, что в полемике относительно того, различались ли исходно по значению слова в выражениях типа нем. ohne Sinn und Verstand (либо Sinn und Verstand), русск. без ума-разума, численный перевес на стороне тех, кто вычисляет: не различались [Грушка 1897, c. 269 и сл.]. (Полемика эта, вскрывая один из качеств реализации модели предикативного тождества, сама по себе с идеей предикативности слова, но, не связана).
В своё время А.А.Потебня и Ф. де Соссюр пробовали убедить лингвистов в том, что конфигурации смысловых взаимоотношений между формами слов определяются не их формальными показателями, а оппозитивными отношениями в совокупности [Потебня 1958, c. 45; Соссюр 1977, c. 154]. Подобным образом, конфигурации взаимоотношений смыслов сочетающихся слов также в целом не зависят от их формальных изюминок, а, как возможно полагать, в каждом конкретном случае развиваются на базе тенденции к «хорошему» разрешению обстановки столкновения смыслов: «предмет» – «предмет» «предмет» + «показатель», «предмет» + «процесс», «предмет» + «место» и т.д. То, что тут имеется в виду, в терминах синтаксических понятий сформулировал А.В.Попов: «…прогресс синтаксического развития содержится в переходе участников предложения от независимости к обоюдной зависимости» [Попов 1881, c. 26]. До А.В.Попова похожим образом рассуждал В. фон Гумбольдт: «Грамматические отношения, в случае если кроме того они не обозначены в языке, возможно создать в собственном представлении… Так, форма e-tiboa в языке мбайя свидетельствует не ‘через меня’, как это принято переводить, а ‘я через’. Сообщение… существует только в сознании того, кто это воображает, а не в связи знаков языка» [Гумбольдт 1984, c. 332]. Формальное совпадение слов (разглядываемое в одной части как согласование), создавая эффект их линейного единства, направляет идея говорящего в сторону «единства субстанции», т.е. в сторону конструирования единого сложного смысла. Значит, любой отдельный случай представления «единства субстанции», к примеру, лес рук, щелка рта, зеница ока и т.п., скрывает прошлое (предикативное) «соединение двух субстанций»: ‘лес’ = ‘руки’, ‘щелка’ = ‘рот’, ‘зеница’ = ‘око’ и т.д. Это указывает, что флексия – чисто формальное средство и приписывать флексии функцию носителя всех категориальных показателей слова [Лыков, Липская 1994, c. 28] некорректно.
Кроме вышесказанного, можно подчернуть, что флексия остается формальной и тогда, в то время, когда снаружи созвучия помой-му нет либо оно неполно, к примеру, громадной реке, родным приятелям. Довольно случаев типа громадной реке направляться заявить, что «созвучие» тут историческое, т.е. ой = е (что возможно подтвердить, сославшись, за историками-фонологами, на реляции типа пою – петь). При объяснении же примеров типа громадным приятелям возможно опираться на идею наличия в слове нескольких окончаний (Н.С.Трубецкого – см. выше), соотв., в качестве средства согласования, флексии, тут разглядывать лишь -м. Отметим, что традиция выделения одноконсонантных флексий в грамматике существует [Луценко 1995, c. 7].
на данный момент в грамматике в полном забвении вопрос о происхождении флексий. Когда-то он однако решался (см. [Blatt 1905]), но, очевидно, решался без понимания того, что, с одной стороны, флексия в слове появилась на базе, так сообщить, устранения следствий предикации примитивов и что, иначе, актуальность предикации имела возможность отложиться в «словоформе» в качестве её грамматического содержания. Как несложно додуматься, последнее относится к формам глагола. Оставляя подробный анализ происхождения глагольных флексий на будущее, с диахронической точки зрения тут разглядим одну лишь глагольную словоформу – (блр.) сяджу, (укр.) сиджу, (русск.) сижу. Позиция предиката, равно как и позиция атрибута при имени, – позиция переосмысления имени при субъекте. Это значит, что в сяджу скрыто наименование предмета, при помощи которого осуществляется воздействие сидения ( ‘задница’). Форма ‘сижу’ – это отражение коммуникативной обстановке предицирования слова со значением ‘задница’ субъекту, ‘я’ («я – задница» «я сижу»). Примитив -джу, появившийся, как возможно думать, из «формы» с придыханием (*dhu), в «форме» без придыхания зафиксирован словами (русск., укр. и др.) дупа (ду-па) ‘задница’, ‘зад’, дупло (ду-пло), сяду (ся-ду) и др. Мягкость в ся- показывает на прототип *сва- (~ су-); су- же – часть слова сумрак (см. выше). Потому, что семантически ‘заднее’ = ‘чёрное’, то и ся-(~ су-) = ‘заднее’, ‘зад’, ‘задница’[35]. Что касается фонетических различий между ся- и си-, -джу и -жу, то их объяснение лежит на поверхности и с позиций задач отечественной работы не особенно требуется. Отметим лишь, что снятие предикации примитивов в рамках (вторичной) предикации имени, обозначающего “инструмент” сидения, субъекту (‘я’) машинально перевоплотило конечный гласный «формы» (-у) в окончание.
Из вышеизложенного ясно, что флексия есть следствием переживания тождества слова при случившемся фонетическом трансформации – в то время, когда снаружи налицо факт различия. Кроме расчленения слова на постоянную и переменную части, «вертикальное» соотнесение фонетических модификаций слова (напр., воду – вода) организовало так именуемые морфологические противопоставления. Участие в таких противопоставлениях, как это ясно, стабилизировало лексическое значение слова (это также одна из функций флексии). Вместе с тем с содержательной стороны словоформа начала представлять собой соединение номинативного и дейктического элемента, причем дейктический элемент локализовался на «пространстве» флексии и (внутренне) начал восприниматься как примитив с потенциалом предикации. Это указывает практически, что, кроме другого, флексия заключает в себе идею валентности. В свое время А.А.Потебня содержательно уподобил существительное предложению, где местоимение сочетается с неким сказуемым (бель = это бело), т.е., фактически, сформулировал итог согласования значений примитивов в пределах слова как смысловой структуры [Потебня 1958, c. 97]. В существительном, но, относительно высок потенциал включения предикации – вот из-за чего существительное характеризуется относительной («немаркированной») валентностью (Ночь ~ Ночь холодна). Другое дело – глагол и прилагательное, каковые в номинативных базах фиксируют полное снятие предикации и потому собственными флексиями «маркированно» сигнализируют о валентности. Как уже отмечено (§ 1.4), некоторыми лингвистами как раз высказываемое флексией глагола лицо считается подлинным подлежащим глагольного предложения, а его партнер по предикации, существительное, – легко «подлежащным словом» [Луценко 1993б, c. 45]. И вправду, дейктические составляющие значения прилагательного и глагола требуют вхождения в предикативное отношение с дейктическими составляющими имен либо местоимениями. Сочетание глагола с именем либо местоимением (он идёт, всевышний знает) в качестве следствия дает время (отражение актуальности предикации), сочетание препозитивного прилагательного с существительным воображает снятие предикации (ср. холодная ночь) и потому показатель представлен тут вне отношения к конкретному пространству и времени. В противном случае говоря, отношение имени и флексии глагола соответствует формуле а = а (предикации), отношение существительного и флексии прилагательного – формуле а + b (снятию предикации). Базы (корни) глагола и прилагательного со своей стороны – символы снятой предикации, каковые на базе метафоры стремятся вступить в новое отношение предикации (ср. понятие «корневой метафоры» у М.Мюллера – [Мюллер 2002, c. 240])[36].
направляться подчернуть, что современные методы реализации связности целиком и полностью подчиняются формуле а + b. Отличие согласования от управления сводится к тому лишь, что при согласовании (Пётр уехал, дорогой старик) а и b воображают в первую очередь содержание, при управлении (брат Ивана, забрал яблоко) – в первую очередь форму. В Пётр толкнул Ивана имена Иван и Петр употреблены в различных формах, по причине того, что и то и другое есть обозначением одушевленного предмета. Различием флексий, следовательно, тут утверждается понятийное тождество имён. В Пётр толкнул стол Пётр – обозначение одушевленного предмета, стол – неодушевленного, дифференциации форм не нужно. Формальное согласование имен Пётр и стол закономерно задает отношение «субъект» – «объект». Совершенно верно так же в пять человек формальное подобие сочетается с содержательным различием между собирательным целым и его частью. Неправомерно вычислять, что в приведенном примере форма человек обозначает родительный падеж и множественное число сама по себе (при помощи нулевой флексии). Множественное число тут – следствие того, что именно так содержательно согласуются количественные понятия; со своей стороны (атрибутивный) родительный падеж – кроме этого следствие урегулирования взаимоотношений между предметными понятиями (§ 1.4). Указанные и другие значения конструируются синтагматически, но грамматистам пока не получалось это подметить. Вместо того, дабы выяснять конкретные механизмы порождения значений (с учетом того, что синтагматика предшествует парадигматике), они «задают» флексиям комплексы в конечном итоге отсутствующих у них значений, изощряются в «омонимировании» флексий и, потом, в их подсчёте, создавая для этого соответствующий (но ненужный) научный аппарат (формофлексия, омофлексия, аллофлексия и пр. – см. [Лыков, Липская 1994]).
В возможности иных воззрений на флексию таких лингвистов, в большинстве случаев, убедить не удается. Более того, под действием критики [Луценко 1995] им начинает казаться, что все их произвольно-поверхностные построения – плод строгой логики и доказательств [Лыков, Липская 1998, c. 3]. Но самое веское из таких «доказательств» – ссылка на «в далеком прошлом известно», «любой знает», «так принято» и т.п. (с. 2, 5, 6). Привычка всё брать в готовом виде, без объяснения, склоняет таких «теоретиков флексии» к точке зрения, что по одной только флексии «мы можем выяснить все грамматические параметры соответствующей словоформы» (с. 4). Предпочитая кодифицировать коллективное (классическое) неведение, они, так, способны только умиляться по поводу того, что имеется, – и в языке, и в лингвистике. В это же время принцип подлинной науки – «доверяй, но контролируй». Благодаря ему на нынешнем собственном этапе лингвистика быстро уходит от когда-то абсолютного подхода к языку как совокупности. В отдаленной возможности эта тенденция отрицает и сложившийся взор на флексию в основном как на парадигматическое средство оформления лексических значений.
01. Что такое функция в математике
