Пишу сообщение Кару: Сейчас та самая ночь.
Ответ от нее приходит без промедлений, создавая чувство, что она в городе, в собственной квартире либо в «Отравленном гуляше», либо еще где, не смотря на то, что это совсем точно не так. Она пишет: Ты завоеватель. Ты Наполеон (до Ватерлоу, само собой разумеется. И клевая.)
Гмм. Я пишу ответ: Так ты предлагаешь мне… напасть на него?
Кару: Срази его собственной потрясностью. Он, посмотрев назад на всю собственную жизнь, осознает, что до сих пор она была только бледной тенью пред встречей с богиней. Его настоящая судьба начинается Сейчас ВЕЧЕРОМ.
Это, само собой разумеется, легко перегиб, но я ценю оказанное доверие. Где ты, безумный дама?
— В Южной Африке. Пробую выследить этого браконьера. Не пологаю, что он желает быть отысканным.
— А это… не страшно?
— Радостно! Кто-то похитил мою расческу из гостиничного номера, и оставил на дверной ручке мертвую змею. Одев пастью на ручку.
— ЧТО?
— Легко еще один сутки в Африке. Приятно заметить знахаря за работой — за какими-то универсальными обрядами, снимающими проклятье. Надеюсь, на этот раз мне не нужно будет пить кровь.
— Кровь? Чью… Не имеет значение. Не отвечай. НЕ Нужно!
— Людскую. Это и ежу ясно.
— Ну, я же попросила.
— Шучу я. Никакого распития крови. Я лучше отправлюсь. А У ТЕБЯ. Наступает превосходное время, дабы влюбиться сейчас вечером. Желаешь махнуться судьбами?
Я на минуту-вторую вспоминаю, потому, что сейчас Кару самый близка к тому, дабы все растолковать, с того самого вечера, в то время, когда мы находились перед той дверью в Йозефове* и следили за синим пламенем, что преобразовывался в ничто. Она была в шоке и горевала, и испытывала бешенство, но нисколько не жалела себя. По окончании того, как она совершила сутки, обняв себя за колени и раскачиваясь, глядя в никуда, мы похоронили Кишмиша в парке Летна**, и по окончании с ее лица слетела вся вялость, и по глазам было видно, что она сосредоточенно обдумывает какой-то замысел. Что, со своей стороны, вдохновило меня создать собственный, но в моем больше поцелуев и меньше распития крови. Как-то так.
Я написала в ответ: В случае если я говорю «нет» — я нехорошая подруга?
— Ни за что. Легко запомни каждую подробность. Прямо на данный момент мне необходимы сказки. Оголтелые.
Я обожаю ее. Пишу в ответ: Обещаю. Прошу вас, не рискуй.
И на этом финиш, по причине того, что она не отвечает. Я воображаю, как она стягивает за хвост змею с дверной ручки, дабы выйти из одноместного гостиничные номера где-то в том месте, в Африке, и ощущаю, что в один момент верю и не верю, чувствую печаль и защищенность, потерянность. Я испытываю чувство вины. Часть меня уверен в том, что я должна быть с ней в данной сумасшедшей погоне, но я знаю, что не подхожу для этого. Я не могу драться, сказать на зулусском либо урду, либо типа того, и она будет волноваться, как бы обезопасисть меня. Да и не смотря ни на что, я предлагала собственную помощь. Она ответила отказом. Она заявила, что я ее якорь: я должна быть связующим звеном между ней и «настоящей судьбой», оставаться в школе, говорить ей новые подробности о Викторе — живой мумии — и волосах в носу доктора наук Антона, и о том, смеет ли Каз показываться в «Отравленном гуляше».
И Мик. Я обязана говорить ей о Мике. Она весьма на этом настаивала.
В случае если сейчас все отправится прекрасно, тогда будет о чем говорить. В свое время. Предположительно. Легко я начинаю не с этого. Я начинаю с рисунка. Я трудилась над ним несколько недель, перерисовывая его опять и опять, и наконец-то, он стал достаточно оптимален чтобы стать рисунком, хорошим дать начало амурной связи.
Амурная сообщение. Звучит как-то по-средневековому, что ли. И к тому же обреченно. Как будто бы обреченно — это в полной мере понятная приставка к амурной связи. Хорошо, фиг с ней, с обреченностью, , пока это содержательная и обреченная на неудачу амурная сообщение, а не бледное и мёртвое прозябание. Я не ищу собственную судьбу. Мне семнадцать лет. Я желаю продвижения и поцелуев на пара шагов вперед по шахматной доске. Ну, осознаёте, делать что-то ЖИВОЕ.
(Вместе с моими губами.)
Рисунок у меня в сумке, с остальным… реквизитом. Кое-что уже расположено по всему городу. Все должно быть готово перед тем, как я отправлюсь на работу, а на работу я отправлюсь… прямо на данный момент.
Здравствуй, Кукольный Пражский Театр. Еще одна суббота. Легко поднимайся по лестнице со своей сумкой с фокусами, ничего не замышляя…
О, Всевышний мой, вот он.
Трикотажная шапочка, коричневая кожаная куртка, футляр для скрипки. Милые розовые щечки с мороза. Какой красивый выставочный экземпляр. Он как будто бы прекрасная книжная обложка, за которую ты зацепился взором. Прочти меня. Я забавная, но умная. Ты не сможешь меня отложить в сторону. Маленький бонус к его ходьбе. Это музыка. Он в наушниках — таких громадных, внушительных, не какие-нибудь в том месте затычки в уши. Мне Примечательно, что он слушает. Возможно, Дворжака либо наподобие того. На нем розовый галстук. Из-за чего он мне не ненавистен? Я так как ненавижу розовый. За исключением щек Мика.
Здравствуй, щечки Мика. Не так долго осталось ждать мы познакомимся между собой поближе.
Ай! Визуальный контакт. А ну, не наблюдай на меня!
(Он что… покраснел?)
Ноги, а ну помогите мне утопать из этого. Мы идем друг другу на встречу. Если не предпринять немедленного отвлекающего маневра, то мы рискуем встретиться прямо у дверей.
Паника!
Эй, смотри, какое увлекательное объявление на стене! Я обязана остановиться и оторвать одну из этих мелких бумажек с телефоном, по которому возможно позвонить и определить о том, что поменяет мою жизнь — действенном…
Лечении женского облысения?
Класс.
— Это не для меня, — ляпнула я, но опасность миновала. До тех пор пока я увлеченно пялилась на полный очарования флаер о женском облысении, Мик проскользнул в строение.
На волосок от смерти. В первый раз мы практически (выражаясь языком Кару) «вошли в магнитные поля друг друга». Он бы придержал для меня дверь. Я должна была бы ответить на данный жест кивком головы, ухмылкой, сообщить благодарю, и затем пройти перед ним по всему коридору, гадая, наблюдает ли он на меня либо нет. Я знаю, как это будет смотреться. Я внезапно пойму, что у меня множество групп мышц, вовлеченных в процесс ходьбы, и постараюсь начать их все осуществлять контроль, как кукловод, и в конечном счете буду смотреться так, словно бы забрала это тело на время, погонять и еще как следует в нем не освоилась.
А вот сейчас я могу идти следом за ним по коридору и наблюдать на него.
Здравствуй, поясницы Мика.
На его скрипичном футляре приклеена надпись:
ВСЕ В МИРЕ ЧУДО. ЭТО ЧУДО, ЧТО МЫ НЕ РАСТВОРЯЕМСЯ В ВАННОЙ.
ПИКАССО
Что совсем не заставляет меня воображать Мика в ванной. По причине того, что это было бы неправильно.
Пока-пока, поясницы Мика.
Он проходит через собственный дверной проем, а я через собственный, и так, закреплена еще на один вечер одна из величайших несправедливостей на свете: разделение кукольников и музыкантов.
У них собственная тайная гримерка, у нас — собственная. Возможно поразмыслить, что кто-то опасается, словно бы мы все перепутаемся. На отечественную почву ступил виолончелист – забрать его! Либо, что более возможно, но менее весьма интересно, это всего лишь вопрос пространства. Обе гримерки не большие. Это всего лишь два помещения со парочкой и шкафчиками унылых кроватей, без окон. Кровати музыкантов чуть унылее отечественных — единственный ключ к местной иерархии. Кукольники заправляют, но заправлять особо нечем. В общем, музыканты уважают их статус (другими словами, собственную легкозаменяемость), а вот певцы не очень.
Вот обстоятельство, по которой я ненавижу, в то время, когда приходится трудиться с операми, как на данный момент, — мы ставим «Фауста» Гуно, и не то дабы я не обожала оперы. Я не мещанка. Я просто не обожаю оперных певцов. В особенности знойных итальянских сопрано с густой подводкой около глаз, каковые ходят выпить со струнной группой оркестра по окончании представления. Ррр, Чинция «Поддельная Родинка» Поломбо.
Меньше. Кукольники тут ответственны. Всего их десять, шесть из которых находятся в гримерке, достаточно хорошо заполняя ее собой.
— Сусанна, — говорит Прохазка, лишь завидев меня. — Мефистофель опять пьян. Не возражаешь?
Пьяный сатана. Все за одни сутки. Для ясности, я не кукловод — я куклодел, а это совсем второй зверь. Кое-какие кукольники занимаются и тем, и вторым: создают и делают представления. Но моя семья постоянно занималась лишь изготовлением марионеток, придерживаясь мысли, что вероятно быть средним и в том месте, и в том месте, либо возможно преуспеть в чем-то одном. Мы преуспевали. Не то слово. Но куклодел обязан осознавать кукловодство. Мой доктор наук в лицее — Прохазка, что, так уж произошло, появлялся тут ведущим кукольником — требует практического опыта в театре, исходя из этого я тут. Я ношусь сломя голову и делаю просьбы кукловодов, перетягиваю марионеток, ретуширую их, чиню костюмы и одалживаю запасную несколько рук для чего-нибудь несложного, как, к примеру, летающие птицы либо клацанье лошадиных копыт.
В этом случае, Мефистофелю приходится терять одну нить, что делает его пьяным на одну сторону. Но это легко поправимо.
— Само собой разумеется, — говорю я и убираю собственные вещи в шкафчик осмотрительнее, чем в большинстве случаев, из-за содержимого сумки. Когда гримерка опустела — кукольники ушли на сцену, а музыканты в яму с аркестром — у меня появилась возможность кое-что сделать тайком. Мысли об этом вынудили мое сердце бешено колотиться.
Я обязана взломать скрипичный футляр Мика.
Я беру собственный комплект инструментов. Сперва я обязана протрезвить дьявола.
Как вылечила алопецию