Вопрос принципиальной честности и система оценочной толерантности

В опытной среде критиков всегда особенно ценится решимость и способность пойти наперекор сложившейся тенденции. Дело в том, что на пути развития литературы неизбежно формируются стереотипы и многочисленные шаблоны. Обойтись без них, по-видимому, нереально: требуется же определённый консенсус в оценках достоинств и масштабов писателей и их творческих заслуг. Это нужно, например, для авторитетных научных учебных пособий и исследований, каковые с необходимостью будут (и должны!) равняться на общепринятые мнения. Это придаёт нужный элемент стабильности в движении всемирный и любой национальной литературы.

Но, однако, иногда появляется насущная необходимость пересмотра устоявшихся, но не в полной мере мнений и справедливых оценок. без сомнений, чтобы пойти на данный поступок, от критика требуется большое гражданское, эстетическое и опытное мужество.

В ноябре 1871 года И.А. Гончаров находился на бенефисе актёра И.И. Монахова, что выполнял роль Чацкого в комедии Грибоедова «Горе от ума». Не будучи театралом по натуре, автор был потрясён спектаклем и позже много раз с жаром говорил о самой пьесе и своих впечатлениях , пока ему не внесли предложение зафиксировать собственные мысли письменно. Так появился известный критический этюд Гончарова «Мильон терзаний» (1872), где были сообщены очень важные слова о храбрец комедии Чацком. Дело в том, что впредь до этого времени в отечественной критике сложилась собственного рода традиция, заключавшаяся в том, что грибоедовский персонаж оценивался достаточно скептически, как пустослов, фразёр, не весьма умный человек, что, фигурально выражаясь, мечет бисер перед свиньями и всецело соответствует амплуа резонёра. Кроме того дотошный Белинский и проницательный Пушкин не разглядели в нём ни ума, ни отчётливо выраженного хорошего потенциала.

Гончаров отважно противостоит сложившейся тенденции: «Чацкий не только умнее всех других лиц, но и положительно умён. Обращение его кипит умом, остроумием. У него имеется и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом – это человек, не только умный, но и развитой, с эмоцией, либо, как рекомендует его горничная Лиза, он “чувствителен и весел и остёр”. Лишь личное его горе случилось не от одного ума, а более от вторых обстоятельств, где ум его игрался страдательную роль, и это подало Пушкину предлог отказать ему в уме. В это же время Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина»[302].

Казалось бы, литературная общественность должна была принять в штыки то, что критик тут ослушался точек зрения авторитетных предшественников, но этого не произошло. Напротив, и современники, и читатели следующих поколений в массе собственной приняли и признали верной точку зрения Гончарова, что, в сущности, выполнил обязанности андерсеновского мальчика, что сообщил очевидное, что все осознавали, но опасались сообщить вслух, что и потверждает современный историк русской критики Валентин Александрович НЕДЗВЕЦКИЙ (род. 19): «Чацкий Гончарова не только как “человек сердца”, но и как хороший деятель противопоставляется “провозвестникам новой зари либо фанатикам, либо легко вестовщикам – всем этим передовым курьерам малоизвестного будущего, потому, что он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что сохранилось, что, по справедливости и законам разума, как и по естественным законам в природе физической, осталось доживать собственный срок, что может и должно быть терпимо”».

Речь заходит о том, что в образе Чацкого критик заметил прототип не только целой плеяды храбрецов русской литературы, но и фигуры самих критиков, каковые с такой же горячностью сражались против несовершенств окружающей их действительности и отстаивали собственные эстетические совершенства в условиях, при которых было тяжело рассчитывать, что их точка зрения будет сразу же принята широкими читательскими кругами и взята на вооружение специалистами.

Гончаров имел смелость пересмотреть отношение к конкретному литературному персонажу. Но иногда критику приходится противостоять тенденции более глобального уровня. Во второй половине 70-ых годов девятнадцатого века Ф.М. Достоевский в «Ежедневнике писателя» обратил внимание на одну прискорбную страницу отечественного литературно-критического процесса: он указал на тот интересный факт, что отечественные аналитики часто начинали концептуальные статьи и свои обзоры с сетований на то, что отечественная словесность пребывает в состоянии глубокого упадка. Наряду с этим автор признаётся, что в далеком прошлом думает над данной проблемой: по-видимому, и ему требовалось набраться решимости, дабы выступить против прочного стереотипа.

«…вот уже тридцать лет как я пишу, и во все эти тридцать лет мне неизменно и неоднократно приходило в голову одно забавное наблюдение, – делится он обдуманными размышлениями с читателями. – Все отечественные критики (а я смотрю за литературой чуть не сорок лет), и погибшие, и теперешние, все, одним словом, которых я лишь запомню, чуть только начинали, сейчас либо бывало, какой-нибудь отчёт о текущей русской литературе чуть-чуть праздничнее (прежде, к примеру, бывали в изданиях годовые январские отчёты за целый истекший год), – то постоянно употребляли, более либо менее, но с великой любовью, всё одну и ту же фразу: “В наши дни, в то время, когда литература в таком упадке”, “В наши дни, в то время, когда русская литература в таком застое”, “В отечественное литературное безвремение”, “Странствуя в пустынях русской словесности”… На тысячу ладов одинаковая идея. А в сущности в эти сорок лет явились последние произведения Пушкина, начался и кончился Гоголь, был Лермонтов, явились Островский, Тургенев, Гончаров и ещё человек десять по крайней мере преталантливых писателей. И это лишь в одной литературе! Положительно возможно заявить, что очень редко и ни в какой литературе, в таковой маленький срок, не явилось так много гениальных писателей, как у нас, и без того сряду, без промежутков. А в это же время я кроме того и сейчас, чуть не в прошлом месяце, просматривал снова о застое русской литературы и о “пустынях русской словесности”»[303].

Критик с некоей усмешкой говорит тут о склонности собственных сотрудников рассуждать о «бедности» русской литературы, как бы осознавая, что вряд ли ему удастся переломить эту очевидно несправедливую и плохую традицию. Частично стрела его сатиры тут направляется и против одного из единомышленников Достоевского, представителя почвенной критики Н.Н. Страхова, одна из статей которого так и была озаглавлена: «Бедность русской литературы» (1868), которая начинается с фразы: «Бедна отечественная литература, и скудно отечественное умственное развитие»[304]. Выступление автора «Ежедневника писателя», к сожалению, не переломило неспециализированной тенденции: и в последующие десятилетия, и Сейчас многих отечественных критиков охватывало и охватывает необычное желание прибедниться, выставить уровень отечественной литературы в негативном виде, принизить успехи русских писателей. Разумеется, корни данной тенденции направляться искать в идеологической плоскости, где часто господствовали представления о России как второстепенной в культурном отношении культурной цивилизации. Но многие задумались об этих словах Достоевского и учли его позицию в предстоящей деятельности.

Разведопрос: Клим Жуков про народовластие

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector