На следующее утро я приклеилась к экрану телевизора на кухне. Люк заверил меня, что раньше собрания акционеров, которое будет в одиннадцать, ничего не произойдет, но это не остановило меня от того, чтобы встать на рассвете и включить «CNBC». Теперь я понимаю, почему прежде не смотрела его. По нему не крутят ничего, кроме скучных бизнес-собраний и людей, снова и снова гудящих о котировках акций. Должно быть, меня загипнотизировала та раздражающая маленькая новостная лента внизу экрана, потому что я даже не могу заставить себя переключить канал.
Горацио пытается накормить меня хотя бы чем-нибудь, выставив целый ассортимент продуктов, но я отказываюсь от них всех. Слишком нервничаю, чтобы есть. Такое чувство, будто мой желудок находится в режиме отжима. Что бы я ни проглотила, оно просто подымется обратно вверх.
Наконец, в одиннадцать часов ведущий объявляет, что они прерывают их обычную трансляцию, дабы показать нам специальный репортаж с собрания акционеров «Медиа-империи Ларраби», на котором Ричард Ларраби запланировал представить важное бизнес-решение, которое, как ожидается, окажет колоссальное влияние на будущее компании.
Я сижу в пижаме за кухонной стойкой и приближаюсь к экрану так близко, что моя попа чуть не сваливается со стула. Замечаю, как Горацио странно косится на меня, пока составляет свой недельный список покупок продуктов.
Меняется заставка, и теперь по экрану показывают огромную комнату для переговоров с сотнями людей, сидящих в креслах, и моего отца, стоящего за трибуной.
Вот оно!
— Благодарю всех за участие в собрании, — начинает он. — Мы собрались здесь сегодня, чтобы обсудить очень важный вопрос, о котором вы, скорее всего, читали в недавнее время. О возможном слиянии между «Медиа-империей Ларраби» и известной, а также успешной французской компанией «ЛяФлер Медиа».
Справа от отца замечаю Паскаля ЛяФлера. Не могу удержать рык при виде него. Мой отец, с другой стороны, приветствует его легким, осведомленным кивком, на что ЛяФлер отвечает еле заметным жестом.
На самом деле я вроде как удивлена лицезреть привычное жесткое и невозмутимое поведение своего отца. Я думала, что после того, как он прочтет мою записку и прикрепленное к ней доказательство, он будет выглядеть немного, даже не знаю, возмущенным? Разгневанным? Сами посудите, его по-крупному обвели вокруг пальца люди, которым он доверял, а он выглядит точно так же, как и всегда. Спокойным и собранным. И, что более важно, готовым вести дела.
Но, полагаю, это можно списать на его превосходные навыки в бизнес-сфере. Благодаря ним он может выглядеть таким спокойным и безучастным, столкнувшись лицом с подобным предательством.
Наверное, он готовится к чему-то действительно хорошему. Могу только представить. Через несколько минут он повернется к ЛяФлеру, раскроет правду об этом двуличном мерзком типе, после чего действительно возьмет должное.
Я чувствую, как в знак одобрения ускоряется мое сердцебиение.
— Сегодня я выступаю здесь с целью заявить о своей официальной рекомендации проголосовать за эту обещающую бизнес-сделку, — говорит мой отец.
Подождите, что?
Хватаю пульт и нажимаю на кнопку повтора.
— Сегодня я выступаю здесь с целью заявить о своей официальной рекомендации проголосовать за эту обещающую бизнес-сделку, — говорит он снова, прежде чем продолжить. — Я твердо верю, что слияние с «ЛяФлер» является лучшим направлением стратегии «Ларраби Медиа» и ее инвесторов, а также полагаю, что вы примете во внимание мою рекомендацию и проголосуете «за». Спасибо.
В полнейшем шоке я наблюдаю за тем, как он спускается с трибуны и уходит из объектива камеры.
Что он делает?
Неужели он не прочел записку? Неужели она упала через щель в столе и теперь лежит без дела на полу? Вот же черт! Знала ведь, что стоит подождать до самого утра и лично отдать ему в руки!
А что, если он прочел ее и попросту проигнорировал? Что, если он подумал, будто я дурачусь, пытаясь выкинуть еще один из своих трюков? Или, что еще хуже, он увидел мое имя на записке, а затем выбросил вместе с приложением в мусор, предполагая, что раз документы оставила я, то на них и смотреть не стоит?
Боже мой. К горлу подступила желчь.
Я тянусь к сотовому, почти роняю его дважды, прежде чем удается держать ровно пальцы лишь для того, чтобы набрать номер Люка.
— Что происходит? — отчаянно спрашиваю я в тот же миг, как он отвечает.
— Не знаю, — признается он. — Не уверен. Он ушел прямо с собрания и даже не дождался результатов голосования. Я пытался поговорить с ним, когда он уходил, но он просто пошел дальше.
— Он видел мою записку? Он прочел документы?
Кажется, будто его голос раздается за миллионы миль отсюда.
— Я не знаю, Лекс.
Я кладу трубку и начинаю расхаживать по кухне. В конечном итоге начинает казаться, что комната давит на меня, поэтому я выхожу на улицу. Неистово шагаю по саду, пока с моего лица не стекает пот, а босые ноги окрашиваются в зеленый цвет.
Мне нужно поговорить с ним. Может, еще не слишком поздно. Может, я все еще смогу убедить его отменить сделку.
Залетаю внутрь дома и подымаюсь наверх. Надеваю порванные джинсы и черную худи Роландо. Почему-то она придает мне заряд храбрости. А сейчас мне понадобится вся храбрость, какую только смогу достать.
Быстро спускаюсь вниз по лестнице и зову Кингстона.
— Его нет здесь, — сообщает мне Горацио после моего третьего крика до разрыва легких.
— Тогда где он? — с мольбой спрашиваю я. — А знаешь что… не важно, сама поведу.
Я разворачиваюсь в сторону гаража прямо в тот момент, когда открывается парадная дверь и в фойе заходит мой отец.
Я восемнадцать лет прислушивалась к тому, как входит (и выходит) мой отец. Можно даже сказать, что я вроде как эксперт в этой области. Ученый по данной проблематике. Если бы в университете преподавалась дисциплина по его уходам и приходам, то у меня была бы должность профессора на постоянной основе.
Именно поэтому я сразу улавливаю едва различимую разницу в том, как он входит в комнату сейчас. Почему-то в его походке больше спокойствия. Между шагами проходит больше времени. И в ритме этих шагов более глубокий резонанс.
— Пап! — наконец удается сказать мне, но не тем голосом, каким был прежде, а его надломленной и побитой версией. — Ты прочел мою записку? И документы, которые я оставила на твоем столе?
— Прочел, — отвечает мой отец ровным и неторопливым тоном. — И предпочел их проигнорировать.
Так и знала. Он мне не доверяет. Думает, я в игры играю. Но это не так. Впервые за всю свою жизнь я честна на сто процентов.
— Лекси, — говорит он спокойно, невзирая на то, что видит, в каком состоянии мои расшатанные нервы, — думаю, нам стоит поговорить.
— Нет! — в отчаянии кричу я в ответ. — На это нет времени. Тебе нужно вернуться в офис. Поговорить с ЛяФлером. Он пытается украсть твою работу!
— Лекси, — повторяет мой отец, на этот раз более требовательно. В его голос внезапно возвращается тот знакомый властный тон. Он указывает рукой в сторону гостиной. — Присядь, чтобы я мог объясниться.
Я достаточно хорошо знаю этот тон. С ним не стоит спорить, поскольку никогда не победишь. Ты просто будешь впустую крутить колесами как грузовик, застрявший в грязи, пока не закончится бензин.
Так что со вздохом я иду в гостиную, несколько раз оглядываясь через плечо, дабы убедиться в том, что мой отец все еще следует за мной. Что он не исчез таинственным образом через парадную дверь, не сказав и слова, как призрак, коим всегда был в этом доме.
Я нерешительно присаживаюсь на край дивана, но мой отец решает постоять. А точнее, порасхаживать по комнате.
Он мерит комнату длинными, неровными шагами, без перестану потирая по подбородку пальцами.
Я в потрясенном состоянии наблюдаю за этим странным, необычным поведением, пытаясь понять, в чем дело. На это у меня ходит несколько секунд. И когда до меня доходит, я чуть не соскальзываю с края дивана.
Мой отец нервничает.
— Брюс сказал мне, что ты к нему приходила, — говорит он.
В моей голове проясняется. Так вот из-за чего все это? Он вышел из себя, потому что Брюс предал его секрет?
— Пап, — быстро вставляю я, — не злись на Брюса. Я сама обо всем догадалась.
— Я не злюсь, — быстро отвечает мой отец. А затем он действительно разражается смехом. Даже не вспомню, когда в последний раз слышала его смех. Ну, в те моменты, когда поблизости не было камер, чтобы это задокументировать и транслировать по миру.
Смех заканчивается так же быстро, как и начался. И в одно мгновение лицо моего отца становится вновь серьезным.
— Брюс был прав, — решается заговорить он. — Мне стоило рассказать правду о вашей матери. С моей стороны было неправильно скрывать от вас.
Это признание делает меня очень тихой. И очень неподвижной.
Я не так поняла?
Я только что все правильно расслышала?
Будто читая мои мысли и отвечая прямо на мой вопрос, он продолжает:
— В своей жизни я наделал много ошибок, Лекси. Некоторые были серьезнее других. Но я научился жить с этими ошибками. И за них несу полную ответственность.
Я не смогла удержать рот закрытым. Он открылся сам по себе.
Какая муха его укусила?
Мне так хочется осмотреться по сторонам, чтобы заметить операторов или репортера. Потому что мой отец делится чем-то личным только в единственном случае: когда знает, что его снимают.
— Но самой моей огромной ошибкой, — продолжает он, — самым огромным сожалением в моей жизни было то, что я не оказал вашей матери ту помощь, в которой она так нуждалась.
Я начинаю качать головой.
— Пап, — молю я. — В этом не было твоей вины. Брюс рассказал мне всю историю. Ты пытался оказать ей помощь. Ты отправил ее на реабилитацию. А больше ты бы ничего не смог…
Но он подымает руку, чтобы прервать меня:
— Пожалуйста, позволь мне закончить.
Я замолкаю. Но только потому, что боюсь: если не сделаю этого, то момент будет упущен навсегда. Как знать, когда в следующий раз мой отец решится открыться? Может, это как в случае с теми причудливыми парадами планет, которые случаются раз в пять миллиардов лет. Поэтому уж лучше вытащить свою задницу на улицу и посмотреть на небо.
— Я отправлял ее на реабилитацию, — признает мой отец. — Много раз. В самые лучшие клиники. Но, как я для себя выяснил, это не та помощь, которая ей действительно была нужна.
На моем лице замешательство.
— Пойми меня, Лекси, — продолжает он. — Я начинал с нуля. Моя семья росла без ничего. Мой отец был лодырем и не мог удержаться ни на одной работе. Я поклялся, что никогда не стану таким. Я думал, что лучший способ проявить себя хорошим мужем — это работать. Так я и делал. Постоянно. И чем больше я работал, тем хуже становилось вашей матери. До меня даже не дошло вовремя, что больше всего она нуждалась в том, чтобы ее муж каждую ночь возвращался домой.
Он прекращает ходить и наконец присаживается рядом на диван. Но я не могу взглянуть на него. Поэтому смотрю на пол.
— После ее смерти мои причины отгородиться изменились. Это стало скорее механизмом выживания. Я винил себя в ее смерти, и эта вина была настолько несметной, что я даже не мог посмотреть в глаза своим детям. Особенно тебе, Лексингтон.
Я быстро подымаю голову и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.
— Мне? — повторяю я в неверии. — Почему?
В глазах моего отца столько мягкости, сколько я не видела прежде. Как в небесно-голубом отражении двух луж, оставленных после ливня.
— С каждым днем ты становишься все больше на нее похожа, — тихо бормочет он. — Даже не представляешь, как тяжело было смотреть на тебя, зная, что я забрал у тебя мать.
— Это не так, — спорю я, но в горле встает ком, и мне приходится ограничиться только этой фразой.
— С той аварии несколько месяцев назад, — поясняет он, — я много раздумывал о работе и компании и о том, чего это будет стоить в конце концов. С меня хватит сожалений в жизни. Я не могу потерять тебя так же, как потерял ее. — Он замолкает на некоторое время, чтобы ослабить галстук и перевести дыхание. — Вот почему сегодня я подал в отставку.
Уходит несколько секунд, чтобы полностью переварить его слова. И как только мне это удается, я ракетой срываюсь с места.
— Ты сделал что?
— Ушел с поста Генерального директора «Медиа империи Ларраби». Заявление вступает в силу незамедлительно. Я отошел от дел. Паскаль ЛяФлер займет мое место в качестве главы компании.
— Но з-з-зачем ты так поступил? — заикаюсь я. — После всего, через что я прошла, чтобы спасти твою работу.
Он улыбается. Это деликатная, неуловимая улыбка, которая в то же время касается его уставших глаз, придавая им крошечный проблеск жизни.
— Именно поэтому.
Смотрю на него озадаченно.
Мой отец поясняет:
— Каждое решение, которое я принимал для этой семьи, было эгоистичным. Корыстным и касающимся моих собственных интересов. По этой же причине я никогда не мог полностью осуждать тебя в бесчисленных эгоистичных поступках, которые ты совершала, пока росла. Поскольку знал, что этому ты научилась непосредственно от меня. Но то, что ты сделала для меня и моей компании, было настолько бескорыстным, что я понял — ты ни за что не могла научиться этому у меня. Это ты освоила сама. — Он смолкает и делает глубокий вдох. — И это то, чему мне определенно стоит у тебя поучиться.
— Так что выходит? — спрашиваю я, все еще пытаясь осмыслить новую информацию. — Ты просто… покончил? С работой? Уходишь в отставку?
— Не совсем, — отвечает он. — Я буду работать в роли советника для компании. Но это существенно сократит мои рабочие часы и у меня появится гораздо больше свободного времени.
— Для чего? — спрашиваю я.
Он обводит комнату взглядом, словно впервые видит ее.
— Ну, для начала — для этого.
Сбитая с толку, я следую за его взглядом, чтобы найти ответы.
— Для того чтобы разговаривать с моими детьми, — поясняет он. — Проводить с ними время. Быть рядом.
Теперь внезапно и я с тем же успехом вижу эту комнату, словно впервые. Весь дом, на самом деле. Пытаюсь представить, каково будет жить с отцом под одной крышей, ходить по одним коридорам, спать в комнате через две двери от его. Но, если честно, просто не могу это вообразить. Эта идея слишком далека и непонятна. Как иностранный язык, который я не могу понять и уж тем более говорить на нем.
Но опять же, мне пришлось несколько лет прожить во Франции, чтобы научиться говорить на французском. А чтобы понять испанский, пришлось все детство расти в обществе Горацио. Новые языки нельзя просто взять и схватить налету. Для этого нужно время. Терпение. Готовность изменить свое восприятие о том, что и так уже знаете.
И впервые за восемнадцать лет эта готовность — нечто такое, что становится общим между моим отцом и мной.
Медленно я опускаюсь обратно на диван. На этот раз, однако, я не пытаюсь сесть на другой конец — так далеко от отца, насколько возможно. Но и не решаюсь сесть непосредственно рядом с ним. Вместо этого выбираю место где-то посередине. На полпути между тем, кем я являюсь, и тем, кем надеюсь стать.
Потому что это не какой-то там фильм со счастливой концовкой, в котором я бросаюсь в объятия отца под нарастающие аккорды радостной музыки. И не какая-то глупая передача по телевизору, снятая с целью посочувствовать моему отцу ввиду его последних стараний в бизнес-сфере.
Это реальная жизнь.
А в реальной жизни в мгновение ока ничего не меняется.
Но откуда-то нужно начинать.
— Кое-чего я до сих пор не понимаю, — задумчиво начинаю я, устраиваясь на новом месте.
Мой отец поворачивается в мою сторону, в его глазах приглашение, а выражение лица располагает к себе.
— Чего же?
— Если все эти пятьдесят две работы преследовали цель помочь мне, зачем ты раскрыл меня прессе?
Глаза моего отца мрачнеют, и он склоняет голову.
— Я этого не делал, — тихо отвечает он.
— Еще как делал, — слышу, как спорю я. — Кэролайн сказала мне, что ты…
— Кэролайн больше не у дел.
— Что? — выдавливаю я. — Типа уволена?
— Да. Неделю назад она склоняла меня к идее оставить анонимную наводку в прессе, и я отказал ей. Я этого не одобрил. Но, видимо, она не согласилась с моим решением и прикинула, что я изменю свое мнение, как только увижу, как хорошо это сработало. Так что она решила действовать за моей спиной и сделать это в любом случае. И я ее уволил.
— Но, — возражаю я, пытаясь собрать воедино детали последних двадцатичетырех часов в своей голове, — я сегодня с ней разговаривала. Она направлялась в твой офис на какое-то собрание по стратегии действий.
— Так я попросил передать ей через своего ассистента, — поясняет отец. — Иначе она бы, скорее всего, не объявилась.
Могу только представить самодовольное лицо Кэролайн, когда немного ранее этим днем она неторопливо шла в кабинет моего отца. Такую довольную своими стараниями на работе. И думающую, что ее похлопают по головке, может, даже повысят, а вместо этого увольняют.
Из меня вырывается тихий смешок. И я не могу удержать чудесную улыбку, что появляется на моем лице, пока думаю об этом.
Кэролайн. Уволена. Ее больше нет.
Мой отец. На моей стороне. Заступается за меня.
В это почти трудно поверить.
— Кстати, по поводу этих работ, — говорит мой отец, роясь в кармане пиджака и доставая оттуда тонкий белый конверт, — хотел вручить тебе вот это. Я попросил Брюса подготовить его этим утром.
Я беру его с любопытством, открываю и достаю содержимое, затем тупо пялюсь на маленький, прямоугольный кусочек бумаги в своих руках.
На кусочек бумаги, стоящий двадцать пять миллионов долларов.
Именно так я всегда представляла свой чек из трастового фонда. Мое имя написано черными жирным шрифтом. В нижнем правом углу значится печально известная подпись моего отца. И, конечно же, эта длинная строка красивых, четких, идеально круглых нулей.
Поднимаю на отца недоуменный взгляд.
— Но у меня все еще осталось тридцать две с половиной работы.
Мой отец радушно посмеивается.
— О, думаю, к этому времени ты его уже заслужила, — говорит он.
Перевожу глаза на чек в руках, чувствуя гладкую бумагу между пальцами.
Я мечтала об этом моменте, сколько себя помню. Точнее, с тех пор как начала понимать значение термина «трастовый фонд». И в каждом из этих мечтаний простой листок бумаги всегда казался источником всей моей радости, всего моего счастья, всего моего чувства свободы. Я представляла, как получу конверт, прямо как этот, разверну его, открою и вытащу прекрасную бумажку в замедленной съемке. Представляла, как буду держать его в своих руках, гладить его, пробегать пальцами по его поверхности, удивляясь тому, насколько он прекрасен, каким значимым он ощущается и каким обещающим является его содержимое.
Но ни разу, ни в одном из этих мечтаний я не представляла, что буду качать головой, засовывая чек обратно в конверт, и что передам его человеку, который мне его же и вручил.
Никогда не представляла, как буду возвращать его.
Но все-таки именно это я сейчас и делаю.
— Нет, — говорю я отцу. — Не заслужила. По крайне мере, пока что.
Он любопытно смотрит вниз на возращенный подарок.
— Конечно заслужила. Ты превысила все мои ожидания.
— Даже если это и так, — говорю я, пожимая плечами, — то я еще не превысила свои.
Я протягиваю к нему руку и стучу по обратной части конверта.
— Не возражаешь придержать его у себя на следующие тридцать две с половиной недели?
— Конечно не возражаю, — начинает он, запутавшись в моих намерениях, что кажется очаровательным. — Но не совсем уверен, что понимаю.
Я ласково улыбаюсь отцу.
— Может, ты и понял, что хочешь делать со своей жизнью, но я до сих пор не имею малейшего понятия насчет своей. Если я возьму деньги сейчас, то мне будет сложно прикинуть, на что их потратить в первую очередь. — Делаю протяжный, счастливый выдох. — Кажется, мне понадобятся все пятьдесят две недели, чтобы в этом разобраться.
Затем встаю на ноги и разминаю руки над головой.
— А теперь, если позволишь, — вежливо говорю я, — я пойду собираться на работу.
Вернуть отправителю — Русский трейлер