Много свободных мест в электричке, но они садятся напротив – там, где для инвалидов и пассажиров с детьми. Приходится прятать ноги под лавку.
— Танька – наглая морда. У всех чай пьет. И хоть бы что. Хоть бы конфетку какую принесла. К чаю. У всех ведь пьет. Не стесняется.
— Какая, да.
— А Нинка Плешанова ее еще привечает.
— Нинка?
— Ромка говорит: в тот раз пришла, Нинка полы намыла, а она пришла — в грязных сапогах прошла.
— Хоть бы сняла. Смотри, да.
— Я ей говорю – Нинка, чего привечаешь-то? А она: да ладно, жалко, что ли воды? Так не жалко, да наглая она больно.
— Да уж, сапоги-то могла бы снять.
— В тот раз ко мне тоже. Я иду с ведром. Мне говорит: «Ой, так пить хочется». А я ей ведро поставила – «На, — говорю, — напейся». Она на коленки встала, попила и пошла. С тех пор больше не приставала.
Поезд покачивается. На какой-то миг остается только поезд. А потом снова выкатываются слова.
— У него силы нет. Ему надо было на бухгалтера учиться. У него мать потому что больна. Кончил на этого, на стoляра. Я пришла к ним – яма на яме. И посидеть негде.
— Я всё удивляюсь: столько мужиков, а обратиться попросить некого.
— Любят за чужой счет-то жить.
— А я всё удивляюсь: ведь столько мужиков ведь, а хоть бы кого!
— Я зятю говорю: сделай колодец. Так до сих пор. Телефон есть (в газете), деньги, надо кольца привезти, вкопать. До сих пор ничего.
— Колодец-то хорошо бы, да.
— Я им земли отделила. Ну, думаю, будут всё делать, и мне, глядишь, помогать. Где там. Как картошку весной закопали – так нет их.
— На готовое-то все едут, помочь некому.
«Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – платформа двести семьдесят четвертый километр».
— А деньги на воду сдавать не хочет. Говорит: «У меня земля не оформлена!». Врёт.
— У неё – может, и не оформлена.
— Молодёжь обнаглела, дальше некуда. Вот уволилась из садика – семьдесят лет ей: «Молодежи работать надо». А уж место диспетчера на Всполье – им бы туда, что там за работа! Сиди, слушай да говори. А нет, сюда лезут!
— В садик?
— Ага.
— Там и зарплата-то ничего.
— Вот, чего и лезут туда, непонятно. А ей семьдесят лет было.
Лязг тормозов, грохот дверей. Голос мужской:
— Уважаемые пассажиры! Позвольте развлечь Вас, скрасить Вашу дорогу небольшой музыкальной программой с вокальным сопровождением!
Обладателю голоса около пятидесяти. Он словно из фотоотчета районной газеты о мероприятии в поселковом ДК. Рост – среднего чуть ниже. Коротко стрижен. Плешь. Лицо бритое. Рубашка малиновая, черные брюки. В руках ящик, аккуратно оклеенный кусками темных обоев «под дерево». На ящике кнопка, нажатие на которую приводит к воспроизведению:
Миновало вступление, и мужчина запел эстрадным голосом:
Я засмотрелся на тебя, ты шла по палубе в молчаньи,
И тихо белый теплоход от шумной пристани отчалил.
И закружил меня он вдруг, меня он закачал,
А за кормою уплывал веселый мой вокзал.
Будто ветерок по вагону, и мелочи звон – полезли старушки, и старички не отстают. А под звон и фонограмму – шаги кассира-контролера. Каблуки. Тяжелые шаги. Внушает женщина, хотя и молодая.
— У нас запрещено заниматься коммерческой деятельностью. Пожалуйста, прекратите, покиньте вагон.
— Я купил билет, ах, белый теплоход, гудка тревожный бас…
— Я понимаю. Но у нас заниматься коммерцией в пригородных поездах запрещено.
— Печалит за кормой сиянье синих глаз. Какая коммерция? Я пою, после травмы. Ах, белый теплоход, БЕГУЩАЯ ВОДА! Уносишь ты меня, скажи куда… У церкви стоять не хочу, милостыню просить. Мне стыдно, понимаете, у церкви стоять.
— И чего она пристала! – неожиданно возвышает голос интеллигентного вида старичок, оглядываясь в поиске поддержки со стороны бабушек. – Человек не побирается, людям радость приносит, хороший человек. Пускай поет!
— Да.. Пусть поет… Хороший, — женское пожилое эхо стелется по коричневому полу вагона.
Но кассир-контролер настойчива, как бормашина в руках хорошего стоматолога:
— У нас нельзя в электропоездах зарабатывать!
— Чего нельзя зарабатывать? – не понимает старичок. – Из Москвы едешь, там тебе и ручки, и шарики, и ножи самозатачивающиеся, и не пойми что. Заходят в вагон и предлагают. На каждой остановке! Одни приходят, другие уже в дверях стоят. Всякую ерунду. А тут человек поет!
— Да, да….
— У нас нельзя, – в последний раз произносит кассир-контролер и отправляется в соседний вагон.
— За охраной, — сообщают бабушки.
Фонограмма обрывается.
— Бог тебе судья! – неожиданно кричит певец, уходя.
И вот уже из другого конца вагона раздается: «Есть улицы центральные…». Допев, мужчина с достоинством обходит вагон, принимая дары благодарных слушателей. И, возвратившись в тамбур, попадает в окружение двух кассиров-контролеров и охранника.
Дверные стёкла демонстрируют отчаянные жесты певца. До бабушек, сидящих к дверям поближе, доносятся отдельные реплики, которые они, в свою очередь, передают остальным:
— «Права деятельности не имеете!», «Лицензию давай!».
Певец открывает дверь:
— Вам понравилось?
— Конечно! – звучит народный приговор.
Двери захлопываются. Спор возобновляется.
— От Москвы что только не едет, чего только не продают! – продолжает старичок-интеллигент
Двери открываются. Стороны расходятся. Музыкант идет через наш вагон.
— От Москвы что только не едет, чего только не продают! – повторяет старичок-интеллигент для музыканта. – Не дают хорошему человеку заработать. Вот сидели бы какие отморозки, выпивали бы, мусорили, матюгались – разве бы она подошла?
— Жалко инвалиду дать заработать, — на ходу поясняет музыкант.
— Пьянь-хулигань не трогают, а порядочный человек хочет заработать хорошим делом…
— Посмотрите, у ней ведь личико круглое, не худое. А она мне завидует. Не миллионерам, не миллиардерам – мне, инвалиду.
ВДВ начало 2 августа 2018 года утром
