Работа с актером Станиславского либо, правильнее, «совокупность» его работы с актером, больше годится не для театра, а для кино.
На репетициях он время от времени доводит актера до большого творческого состояния, а позже, оказывается, повторить этого актер ни при каких обстоятельствах не имеет возможности. Это воодушевление актера было единственным и неповторимым. Совсем как для съемок в кино: довести актера до того, дабы он сыграл великолепно, — снять, а больше от него выполнения данной сцены не пригодится.
В театре все напротив: играться нужно не на репетициях, а в спектакле, да и не на одном, а, возможно, не на одном десятке либо кроме того сотне…
Чего же не достаточно в его «совокупности» работы с актером (да по-видимому, и во всей «совокупности»)? Развития творческой свободы как качества. Как качества, без которого актер уже не может быть на сцене.
Для этого не над отдельной (данной) сценой нужно трудиться и этим ограничиться, а, в первую очередь, развивать это свойство. Лишь тогда спектакль и будет расти, в противном случае неминуемо будет расшатываться и падать.
Вывих «по-отвлечённы»
Вся «совокупность» на практике имеется не что иное, как подталкивание, насильничание над собой.
Отечественные эмоции, мысли, отечественные поступки, все проявления появляются как ответ на действия судьбы, как реакция.
А по «совокупности» пробуют сделать совсем обратное.
Толкать себя на действия, каковые мне на данный момент чужды и непонятны, заставлять меня проявлять то, чего во мне на данный момент нет и быть не имеет возможности, — это создавать противоречие и двойственность: с одной стороны — во мне то, что я ощущаю, что желаю и по большому счету то, чем я живу сейчас, — иначе — я заставляю себя делать то, чего не желаю и чему мой организм всячески противится…
Так, образуется противоречие и двойственность — состояние противоестественное и невыносимое.
Но основная беда в том, что, в то время, когда эту операцию со мной проделывают изо дня в сутки, — я привыкаю к этому противоестественному состоянию, оно делается моей второй натурой: пройдут годы — только лишь я шагну на сцену — во мне уже по привычке совершается данный опытный сдвиг. Что это? Да все тот же привычный нам вывих.
Творчество имеется полное и гармоничное слияние воедино всех психологических сил. А тут напротив: полная разнобой и дисгармоническая разобщённость…
Но… так как разобщённость и дисгармония умело прикрываются видимостью «правды» (правдоподобием), то это благополучно сходит за мастерство.
Таких актеров большое количество, довольно много… Они на сцене не смогут легко и без выдумок быть и жить конечно и непроизвольно, питаясь событиями пьесы, а обязательно им нужно предварительно совершенно верно знать: что в этом куске они «должны желать» (другими словами какая у них «задача»), что в этом куске они «должны делать», к чему они «должны быть внимательны» и без того потом. В случае если же они не знают, на что им необходимо толкать себя, — они беззащитны.
Весьма ясно: для них нахождение на сцене — неизменно насильничание над собой. В то время, когда оно имеется — они спокойны. В то время, когда насильничания нет, и все идет как в жизни, где никаких себе «задач» в «кусках» мы не ставим, где не вспоминаем о том, какое «воздействие» тут будет уместно, а просто действуем, желаем и ощущаем, по причине того, что таковы окружающие события и по причине того, что сами мы как раз такие либо эдакие.
Но это простое и естественное думается им тяжёлым а также неосуществимым.
Все живое из них вытравлено… Они теряются… не знают как быть… и чувствуют себя прекрасно лишь тогда, в то время, когда у них стёрта с лица земли кроме того самая тень свободы.
А делается это весьма легко: она вытесняется сотней всяких обязательств: тут он обязан одно, тут — второе, тут — третье и без того потом, до полной нагрузки…
Самое же огорчительное в том, что все это делается именем Станиславского. А он, хоть и сказал о «действиях» и «задачах», но проделывал это «озадачивание» и «активизирование» совсем в противном случае (об этом сообщено в особой главе о Станиславском)[35]. Как бы то ни было, эта экзекуция проделывается его именем, и притом в огромных масштабах.
Само собой разумеется, в случае если актер по-настоящему одарен, то при таковой практике весьма не так долго осталось ждать наступит момент, в то время, когда его верный актерский инстинкт шепнет ему: «Эй, юноша! Тут что-то не совсем так, как необходимо! Берегись!» Он, возможно, и выступит кроме того с робкими вопросами… Но авторитет высоко аккредптированных режиссеров, к тому же подкрепленный ссылками на непогрешимого преподавателя Станиславского, вынудит его сконфузиться и замолчать.
А Станиславский, что всю жизнь израсходовал на то, что гонялся лишь за одним: за абсолютной и безграничной правдой на сцене, будь он жив и находись наряду с этим, само собой разумеется, поднялся бы на сторону этого задерганного, заторканного и запутанного актера.
Дело развертывается, в большинстве случаев, так, что нужно либо сдаваться, либо уходить из этого театра. самые сильные уходят, а не сильный остаются, и их планомерно и без помех доламывают до конца.
Великие имена России. Станиславский (1981)
