— Ей-всевышнему, я уж и не чаял его заметить! — говорил Моя Медич. — Сперва он мне писал из Лондона. Я искал его в Госпиче. Говорят: болен он. И внезапно его весточка из Пешта: еду в Белград, приезжай и ты. Я, само собой разумеется, мгновенно решился и пароходом из Земуна[10]прямо в Белград. Я знал, что он остановился в гостинице «Империал».
Вот и я в том месте.
Я в каждое мгновение знал, где он находится, по причине того, что о нем сказал целый Белград. До тех пор пока я тащился на трамвае, его во дворце на Теразиях[11]награждал король Александр.
Белградские улицы, с низенькими домами и рядами деревьев, в июльскую жару стали нескончаемыми. Шустрые детишки дразнились и цеплялись за трамвай. Кондукторы отгоняли их. Я наблюдал на протяжении долгой улицы и считал, что в самом ее финише люди все еще живут в прошлом веке. Многие белградцы не забывали, как город покидали турки. Старики не забывали бабу господаря и Вишню Еврема, в честь которых позже назвали улицы.
До тех пор пока юный король хвалил Николу за «совершенный, красивый» сербский язык, я на Скадарлии[12]обедал в одиночестве под тенью лип. На стене трактира было написано: «Тяжко тому, кто верит!» На противоположном тротуаре юноша на пеньке разрубал жареного ягненка. Заспанный цыган настроил скрипку и начал выскрипывать румынскую песню.
— А ну, вали из этого! — рявкнул официант.
— У-у, какой ты человек плохой, — прокомментировал цыган и прекратил играться, но трактир не покинул.
Позже ко мне прицепился какой-то лохматый поэт. Он протянул мне руку. «Я мастер сонета и любимец муз. Рад видеть, — говорит, — серба с того берега Дрины. Как вам нравится Белград? Это, — он указал мне на вереницу трактиров, — отечественная настоящая академия. Тут большое количество трактиров. Но имеется и другие». Возгордившись, златоустый поэт запел:
«Успичек», «Золотая дыра»,
«Башня астролога»,
«Павлин», «Голубь и» Лунный «свет»,
«Садовник Петко», «Жмурки» и «У Перы Джамбаса»,
«Белая овечка», «Иудейская столовая»,
«У тёмного орла», «У семи швабов»,
«Ничьим не был, ничьим и не будет»,
«Радостные дворы», «Белая кошка», «Девять кучеров»…
А интонация его была совсем другой:
Расин, Сервантес, Гёте,
Гойя, Вермеер, да Винчи,
Бетховен, Вивальди, Моцарт.
Я избавился от него, поставив ему выпивку.
До тех пор пока Николу воображали королевским наместникам, я на белградском рынке прислушивался к обрывкам забытой песни времен великого переселения сербов. С восхищением изучал выражение львиных морд на теразийском фонтане. Вспотев, я ощущал, как мухи ползают по моим волосам. До тех пор пока Никола изучал коллекции Высшей белградской школы, я в лавке величиной с просторный шкаф приобрел у серба иудейского вероисповедания по имени Моша Авраам Маца зонтик, дабы хоть как-то защититься от солнца. Пополудни, в то время, когда приземистые дома, как улитка рожки, производили тени, Никола просматривал студентам лекцию о светлых ночах и сверкающих улицах будущего.
— Я стараюсь вдохновить вас, — не скрывая, заявлял Никола. — По причине того, что никто не поддерживал меня, пока я был студентом.
Студенты кричали ему:
— Живео!
До тех пор пока студенты слушали его, я просматривал о нем в газетах. С газетной полосы на меня наблюдал самый великий человек, о котором я когда-либо слышал, а не мальчишка, с которым я совершил все детство. Меня охватило нетерпение: я обязан встретиться с ним! Писали, что он «звезда первой величины» и «сербский гений». Писали, что веки у него неизменно прикрыты, по причине того, что он живет в собственной бессонной мечте. Мягко радуясь, он, говорят, живет в конечном итоге будущего. Меня эта реальность интересовала в меньшей степени, по причине того, что был июль, была ужасная жара, и я передвигался по улице маленькими перебежками от тени к тени.
профессора и Глава общины? Высшей школы отвели Николу на Калемегдан[13]. Игрался армейский оркестр. До тех пор пока Тесла восхищался видом на Саву и Дунай, я прикрыл лицо газетой и подремал. Жара дремала. Я открыл окно. В нем затухал малиновый пожар над Бежанийской косой. Ветер с Савы посвежел. Я услышал, как поет какая-то дама. Плескалась вода. Я вышел прогуляться; целый город сказал лишь о нем.
— Он остался таким общительным, — шептал кто-то.
Говорят, что в Высшей школе он объявил, что его удачи принадлежат не ему лично, а всему отечественному сербскому народу.
— «Народу», отправился бы он в задницу! — разозлился я. — Народ, что ли, изобрел мотор переменного тока? Народ придумал беспроволочную энергопередачу?
Из открытых дверей трактира «Дарданеллы» лился запах, которым древние евреи и греки кормили всевышних. Запах жаркого пригласил меня войти. Я столкнулся со стриженым юношей, что нес из трактира кувшин пива. Юноша упал и пролил пиво. Я бросил на стол серебряную монету. Она затрепетала как мотылек, и юноша успокоил ее, сжав громадным и указательным пальцами.
В на стеле висел портрет человека с горящими глазами. Под ним древним почерком стояло: «Господин Сава Саванович». На другой фотографии несколько мужчин в шубах позировала на фоне убитого тираннозавра. Подпись: «Георгию Йонеллу — Джордже Янкович, Неготин, 1889».
Любительская труппа давала представление «Девять Юговичей». Румяные парни читали под мерцающими лампами. Сейчас два поэта жестоко поспорили, кто из них погибнет первым. Оба старались перекричать друг друга:
— Я для тебя красивый некролог напишу!
Из угла помахал мне рукой «мастер сонета», которого я встретил на Скадарлии. Зал был полон, и лысый господин пригласил меня за собственный стол.
— Что станете? — задал вопрос официант.
Приняв меня под собственную опеку, зеленоглазый лысый господин приказал официанту:
— Принесите господину что-нибудь конкретное.
Уйдя в Кантовы «туманы и дымы», официант принес отбивную величиной с локоть.
— Так-так! — одобрительно кивнул господин.
Он протянул мне руку и представился: Банди Форноски, сербский вице-консул в Бухаресте. Начитанный Форноски сказал, что «Стандарт», орган Консервативной партии Англии, внес предложение поделить Сербию между Болгарией и Австрией.
— Вы знали об этом?
— Нет, ничего не слышал. — И я добавил: — Я не знаю, кто таковой Сава Саванович.
— Весьма славный человек, — таинственно ответил Форноски.
— Он был поэтом? — попытался предугадать я.
Форноски воздел руки:
— Нет, поэтом он не был. Его деятельность носила другой темперамент.
— Так кем же он был?
— Вампиром, — умильно ответил вице-консул.
До тех пор пока на улице дымы, наверное, преобразовывались в кошек, а кошки в дымы, Форноски своим южным говорком поведал про оловянные рудники в Румынии, каковые он основал со своим младшим партнером, князем Вибеску.
— Это сладкие денежки, — закончил он, оскалившись, как пантера.
— Да, превосходно, — сообщил я.
В зале было большое количество людей, ожидающих, в то время, когда освободятся места. Форноски опоздал проститься, как официант схватился за спинку стула:
— Вам он нужен?
Сейчас белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. В том месте поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как словно бы его только что спасли по окончании кораблекрушения. В том месте было через чур много поэтов, болтунов и пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы стихи:
Уильям Шекспир — Сон в летнюю ночь (Просматривает Родион Приходько) — Аудиокнига
