Сны в гробу. мейерхольд

Кременчуг.

И вот он, гоголевский „Днепр при тихой погоде”.

А в общем, река небольшая, мелкая, неважнецкая река, и гоголевское восхваление вызывает улыбку: жаль, что Николай Васильевич не видел Камы.

Антрепренер Филипповский не в пример другим оказался превосходным человеком и пожелал, чтобы я начал сезон хорошей ролью.

Я постарался, и дело карьеры пошло: меня стали замечать.

Особенно хлопали гимназистки.

Жил у старых евреев и под постоянное пенье псалмов и моленье учил наизусть свои роли.

Спрашивал:

— Вам не мешаю?

Умный старик улыбался:

— Каждый делает свою голову.

Тут я призадумался.

Через каждые два-три дня я набивал себе голову разными неумными ролями из подозрительных пьес, и это занятие смущало.

Несмотря на возрастающие первые успехи, интересовала мысль: а не пора ли бросить театр?

Тем более актеры пьянствовали, играли в карты, возились с бабами, рассказывали гнусные анекдоты.

Тяготила эта пустяковая жизнь.

Мафусаил был прав:

— Каждый делает свою голову.

О сомненьях, раздумьях писал Илюше Грицаеву, и он советовал бросить сцену.

Илюша теперь снова вернулся в Николаев, в родительский дом, и начал писать вторую драму.

Мой друг звал, призывал к себе в гости, чтобы вместе решить о жизни впереди.

По окончании кременчугского сезона, на первой неделе великого поста, я приехал в Николаев и прямо с вокзала — в бюро похоронных процессий.

Следует сказать, что до этой поры мне никогда не доводилось бывать в подобных учреждениях и первые часы находился как бы в замешательстве: кругом гробы всяких размеров и качества, железные венки, кресты, украшения, туфли для покойников. Тут же и жила семья Грицаевых.

Меня прекрасно встретили жирным обедом, но непривычность обстановки отбила обычный аппетит.

Илюше хорошо: он тут родился и вырос, а у меня в памяти были только страшные рассказы нашей няни о гробах и покойниках.

Да и моя театральная профессия, веселая и беспечная, и моя жизнерадостная, восторженная натура ничего общего с гробовой обстановкой не имели. А тут…

Даже от борща попахивало усопшим телом.

Да еще Илюша шутил:

— Мы из покойников борщ варим. Ну и мясо, черт возьми, — пальцы обсасываем.

Я делал вид, что готов улыбаться остроумию, а сам все думал, где же мы будем спать, ибо приближалась ночь.

Илюша повел меня во флигель, где две комнаты были набиты до потолка гробами, а в третьей, возле стены, стояли один на другом дорогие гробы и на полу два открытых, из которых в одном лежало одеяло Илюши. И этот металлический гроб, по словам приятеля, стоил девяносто рублей.

А другой, дубовый, с золотыми украшениями, был оценен в сто двадцать пять рублей и предназначался к моим услугам в качестве очень удобной кровати, с готовыми стружками для мягкости и с коленкоровой подушкой.

Илюша объяснил, что спать в гробу чрезвычайно уютно и, главное, нам одним легко и бесконтрольно будет ложиться спать когда угодно.

А это так важно, что возражать не пришлось, и вообще было бы неделикатно возражать мне, гостю, против заранее приготовленных удобств и обоснованных доводов.

Что делать — я принес свое одеяло и положил в дубовый гроб, вполне оценивая искренние заботы бесстрашного приятеля.

Потом мы побежали осматривать Николаев, гуляли в саду, шагали по Соборной.

Это отвлекло, но, будучи впечатлительным с детства, я воспринимал Николаев сквозь туманный сумбур похоронной обстановки.

В конце концов мы вернулись во флигель, в склад гробов, на ночлег.

Илюша разделся, потушил свечку, спокойно лег в гроб и через минуту захрапел.

Я тоже разделся, но не сразу, а постепенно, с раздумьем, и не сразу лег, а сначала посидел в своем дубовом гробу, умял стружки, пощупал подушку, осторожно осмотрелся, прислушался и тогда только улегся, плотно укрывшись одеялом.

И действительно, на момент я почувствовал некоторый уют благодаря боковым стенкам гроба и даже подумал, что покойникам, очевидно, это очень нравится, если лежать смирно на спине, вытянув ноги.

Но через момент, когда я повернулся на бок и захотел скорчить по привычке ноги, это мне не удалось.

Гроб требовал протянуть ноги.

Протянул, но никак не спалось.

Думал о разных странностях и в том числе о своей судьбе: никогда не слыхал, чтобы живые люди спали в гробах, а вот мне пришлось.

В голову лезли нянины рассказы о покойниках, которые подымались из гробов и стучали челюстями.

Эти воспоминания гнал, но о другом не думалось.

Прислушивался к воистину гробовой тишине.

И вдруг — шорох, неприятный шорох…

Выглянул: там, под потолком, в самом верхнем гробу под крышкой что-то шевелилось…

Я не считал себя трусом (трус живым в гроб не ляжет) или одержимым паническими нервами, чтобы зря разбудить спящего друга.

Решил просто: это чудится, блазнит.

Выглянул еще раз: крышка гроба приподнималась и опускалась.

Ясно… У меня зашевелились на голове волосы — так это было ясно.

Тогда я сел в гробу и заорал:

— Илюша! Илюша!

Илюша вскочил, зажег свечу и хотел куда-то бежать, полагая, что в доме пожар.

Указывая на гроб под потолком, я шептал:

— Там кто-то есть, шевелится.

Илюша не верил:

— Черт там шевелится. Спи.

Я упросил посмотреть для успокоения. Илюша притащил ручную лесенку и полез, но едва приоткрыл крышку гроба, крикнул:

— Будь ты проклята!

Из гроба выскочила большая крыса и скрылась в комнатах.

Это нас вполне успокоило, и мы уснули. Мне снилось, что я живой лежу в могиле и стучу, безнадежно стучу, долго, слабо стучу в крышку, и никто меня не слышит.

Просыпался в поту с крупным сердцебиением и радовался, что жив.

Снова засыпал и страшное землетрясение видел во сне, а потом — всемирный потоп, как изображалось на картинах.

А утром все миновало, когда нас разбудили к чаю. Илюша с хохотом рассказывал о крысе, и все смеялись:

— Вот окаянная, в восьмидесятирублевый гроб залезла. Да чтоб ей сдохнуть сегодня же заодно с каким-нибудь генералом — тогда бы мы этот гроб скачали за сотню.

Старик Грицаев басил:

— Люблю, когда навернется богатый покойничек. Заказывают гроб цинковый, рублей за девяносто, да самолучший катафалк берут с четверкой лошадей в белых попонах, да с полдюжины факельщиков, да еще мраморный памятник через нас покупают, ограду железную ставят. Смотришь, полтыщи в кармане. Вот это любезное дело, ххе-хе.

Вообще у Грицаевых все разговоры велись вокруг покойников, гробов, катафалков, крестов, кладбищ, могил и будущих почивших в бозе.

Да, тут была такая своя похоронная жизнь, такие кладбищенские интересы по части наживы на скончавшихся, что я вполне понимал Илюшу, который удирал из дому и писал драму за драмой.

Понемногу я привыкал к этой оригинальной обстановке и, не желая даром хлебать борщ, стал помогать таскать гробы и снаряжать к выезду катафалки.

Старался…

Один раз меня послали ночью обмерить покойницу, чтобы подобрать подходящий гроб.

Когда стал прикидывать сантиметром, желтая покойница пошевелилась.

Я выскочил на улицу в холодном поту.

И потом долго ворочался в своем дубовом гробу и видел страшный сон: будто эта желтая покойница пришла обмерять меня, оскалив зубы.

Утром Илюша вовсю хохотал над моими снами, и я объяснил их няниными рассказами, внушенными мне с детства.

Но то, что хорошо объясняется днем, никак не объяснишь ночью.

Суть, разумеется, не в трусости, а в воспитании: нас с детства запугивали религией, наказаниями, сказками про всякую ночную чертовщину, про покойников да утопленников.

И теперь это отражалось в сновидениях и нередко наяву в ночные, глухие часы.

Да и непривычная обстановка делала свое беспокойное дело.

Я все это понимал отлично, даже свыкся со своим гробом, но тем не менее желал себе лучшей участи: ведь не для бюро похоронных процессий решил изменить жизнь.

И скоро дождался.

В Николаев на пасху приехала драматическая труппа во главе с Вс.Э. Мейерхольдом.

Побежал в театр проситься на службу, чтобы, получив заработок, уехать к берегам новых дней, подальше от гробов.

Мейерхольд — такой раскудрявый, с большим носом и широкими жестами — сразу принял и тут же вручил небольшую роль студента, который должен был читать на вечеринке стихи.

Дома, в складе гробов, я моментально выучил свою роль наизусть и явился утром на репетицию без тетрадки.

Когда все репетировали с тетрадками под режиссерством Мейерхольда и очередь дошла до меня, Всеволод Эмильевич строго крикнул:

— Эй, Васильковский, где ваша тетрадь?

Я гордо ответил:

— Все выучил наизусть и в тетрадке не нуждаюсь.

Мейерхольд блеснул веселыми зубами:

— Вот это здорово! Молодец!

А когда я согласно роли с пафосом начал читать стихи, остановил суфлер и заявил, что читаю не те стихи.

Я заявил:

— Могу прочесть и те, но они глупы, бездарны и не достойны передового студента.

Для доказательства прочитал и те, по пьесе. Мейерхольд согласился:

— Да, пакость. Но чьи же эти новые стихи?

Пришлось от смущенья наврать:

— Валерия Брюсова.

Сгоряча поверили.

А когда с успехом кончился спектакль, Мейерхольд мне сказал:

— Хорошо, но таких стихов Брюсова не помню.

Тут, краснея, сознался:

— Я сочинил сам.

Всеволод Эмильевич вдруг просиял, заинтересовался моей судьбой и, выслушав мое решение оставить сцену, энергично поддержал:

— Да, да, лучше оставить, лучше, интереснее заниматься литературой, лучше учиться, а провинциальный театр — болото, ерунда. Провинциальный театр отнимет все и ничего не даст.

За все время моих актерских скитаний Мейерхольд первый произвел крупное впечатление культурного, сведущего в делах искусства мастера с обаятельным темпераментом.

По скромности и по своему опыту я даже не предполагал, что режиссером может быть такой замечательный, работающий, как фонтан, человек.

Правда, его тогдашние постановки не отличались новизной, но все играли превосходно.

Театр грохотал от успеха.

И все-таки один раз произошло нечто необыкновенное.

Мейерхольд организовал вечер поэзии декадентов: Брюсова, Блока, Вяч. Иванова, Бальмонта, Сологуба, Кузмина, Андрея Белого.

Актеры читали стихи новых поэтов в черных одеяниях, среди черных сукон, при больших свечах, с аналоем посредине сцены.

Публике сие святотатство (намек на церковь!) не понравилось, а мистические стихи вызывали зевоту, сон, тоску. Никто ничего не понял. Но разговоры о затее остались.

Подходило лето, сезон доживал дни.

Однажды перед репетицией Мейерхольд обратился ко мне:

— У вас, Васильковский, кто-то умер?

— Никто.

— Да мы сами видели, как вы заходили в похоронное бюро.

Сквозь слезы стыда еле вымолвил:

— Это я в гости заходил.

Актеры хохотали:

— Ну и гости. Благодарим покорно. Да тут и мимо-то ходить страшно. Брось, Васильковский, этих гостей, пока они тебя не сцапали по-мертвецки.

С этой минуты я заходил домой, осторожно озираясь, не видят ли актеры.

Сезон кончился.

Я получил расчет сполна и с радостью навсегда распрощался с театром.

Актер Васильковский великолепно тихо в бозе почил, бесповоротно умер.

Театр и зрители от этой тяжелой утраты выиграли. Безусловно.

Теперь решил так: поеду домой, в Пермь, на Каму — там привольно бегают пароходы, там в густых лесах поют птицы, там осталось покинутое гнездо.

Туда и тянуло нестерпимо, чтобы на Каме собрать свои мысли, наблюдения, опыт скитаний, познанья людей и городов и там обдумать, как быть более полезным для живущих в бедности непроглядных будней.

Захотелось снова увидеть товарищей из «Пермского края», побывать опять в кружке Матвеевых, где жили интересами революционной подпольной работы.

Прежде мало знал жизнь, мало ценил общее дело борьбы, мало верил в свои силы — теперь, многое испытавший, перевидевший, выросший, прозревший, с неодолимым порывом рвался к иной были.

Воспроизведено по:
Каменский В.В. Степан Разин. Пушкин и Дантес. Кафе поэтов.
Сост., вступ. ст. и коммент. А.Г. Никитина. — М.: Правда, 1991. С. 459–497

Изображение заимствовано:
David Goode (b. 1966 in Oxford, where he now lives and works).
Caught in the Act.
Bronze. 58 cm.
Chelsea Flower Show David Goode Sculpture.
From brochure David Goode: Bronze Sculpture.
http://www.david-goode.com/media/pdfs/DavidGoode_Catalogue.pdf

David Goode say „The sculpture within these pages represents the best part of thirteen years work. It is a collection of which I am enormously proud. I have used my experience gained through years of studying and sculpting the human form to create life-like characters from an unseen world of fairies, mermaids, goblins and elfes. I constantly endeavour to make my creatures as believable as possible. The intention is that they should look as though they might jump up and disappear into the undergrowth the moment the viewers back is turned.
I have chosen bronze as my medium for its strength, versatility and beauty. A bronze will endure for a thousand years and more. It can be patinated in a multitude of colours and the “lost wax” method of casting can reproduce detail as fine as a finger-print. I feel extremely fortunate to be able to spend my days creating works of art. Each sculpture has given me great pleasure. Not only the pleasure of the creative process itself but also the pleasure of witnessing the reactions of people of all ages when they encounter my work”.

К чему снится ГРОБ или видеть ГРОБ во сне ★ Толкование Снов ★ СОННИК 3.0™

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector