Из далекого далека припоминаю себя сидящим на плечах Слонихи — так я называю Елену Николаевну (я был ее Слоненок, а она Слониха). Она крепко держит меня за ноги, я обхватываю ее голову, и так мы двигаемся по улице. Я говорю ей сверху вниз: -Давай будем так: ты ведь моя лошадь, и я буду управлять тобой: куда мне нужно, туда я буду поворачивать твою голову, туда ты и иди».
Слониха, конечно, соглашается, и я поворачиваю ее голову то направо, то налево. Видимо, далеко не все мои команды соответствуют цели нашего путешествия, поэтому Слониха больше поворачивает голову,
чем поворачивается сама. Седок высказывает недовольство и жалуется на несоблюдение соглашения. После небольшой размолвки мир восстанавливается, путешествие продолжается. Дальше все застилается туманом времени.
Вот совсем смутная картина прошлого. Куда-то едем на линейке. И меня сажают рядом с кучером на облучке. В памяти ничего конкретного, только ощущение, что это было прекрасно (на вопрос взрослых тогда — кем ты будешь когда вырастешь, я уверенно отвечал — кучером). А вот еще. Опять едем куда-то на линейке. Зачем-то кучер останавливает лошадей, подходит к одной из них со стороны обрыва и внезапно падает. Голова его лежит недалеко от края. Слониха подбегает к нему, наклоняется и почему-то сильно бьет его по щеке. Мне жалко его: он и так сам упал, зачем же его еще и бить. Кучер поднимается. Помню совершенно белое его лицо. Мы едем дальше.
А вот вечером приходит Слониха с работы, раздевается, снимает сапоги. Я их сразу же надеваю — мои ноги полностью входят в них — беру на плечо палку, которой закрываются ставни, и объявляю всем, что иду на охоту. Потом Слониха делает себе козью ножку, закуривает, а я рассматриваю с интересом предметы ее курительного набора: кресало, кремень, трут, кисет с махоркой — и завидую, что у меня ничего этого нет. У Елены Николаевны в отличие от обычного курильщика была еще и лупа — увеличительное стекло, которым она поджигала свои самокрутки прямо от солнца. Наверное, это был ее шик.
А вот мы за городом на огороде. Палит солнце. Слониха делает мне шалаш и усаживает туда. Я сижу в нем, а взрослые работают тяпками и мотыгами. Вечером, сейчас кажется, что в полной темноте, идем домой. И впереди, и вокруг мерцают какие-то огоньки. Это жучки-светлячки. Мы со Слонихой собираем их вместе с травой и ветками в трехлитровую банку, и она превращается в волшебный сосуд.
Хорошо помню разлитый в коридоре фасолевый суп. И то, как Елена Николаевна, и мать, и еще кто-то собирали его в какие-то плошки… Время было голодное.
Елена Николаевна любила и привечала молодых. И у нас бывали ее молодые сотрудницы. Помню, что у одной из них был возлюбленный Миша, служивший в армии солдатом. А она была средним медработником или даже врачом. Помню, что моя мать удивлялась: вот ведь как — она с образованием, а он простой парень — и женятся. Где же им было встречаться. Конечно, у все понимающей милой Елены Николаевны. И вот они у нас дома. Она полусидит у него на колене. Он легко обнимает ее одной
рукой. Она такая изящная, кажется, с сумочкой. Он высокий парень. Оба улыбаются, глаза их сияют. Мне это странно, я стою рядом и таращу на них глаза. Теперь я понимаю, что меня они просто не видели.
Помню, у нас в гостях был высокий худой человек. Это был бухгалтер малярстанции Костюк. Он сидел за столом, достал портсигар. Не знаю, из какого металла он был сделан, но мне показался красивым, и я как-то обнаружил стремление взять его, подержать. Увидев это, Костюк попытался сразу же дать мне его в подарок. И хорошо помню, как этот человек, пытаясь убедить твердо возразивших против такого подарка взрослых (мало ли что ребенок захочет: это же ценная вещь), несколько раз говорил: Ну что тут такого, ему же он так понравился». Помню, как позже взрослые вспоминали этот эпизод: «Не зря же он тогда пытался дать Леопольду портсигар».
Довольно часто Елена Николаевна брала меня с собой, когда отправлялась куда-нибудь по своим делам. Встречались знакомые. Мы останавливались, разговаривали, было немного скучно. Помню, особенно любила поговорить так, стоя посреди улицы, Нора Адольфовна. Она была немка. Высокого роста, слегка сутулая, глаза навыкате, и говорила она непрерывно и долго. Уже взрослым я узнал от Елены Николаевны о некоторых жизненных затруднениях этой женщины. Ей угрожала высылка, как немке. Но она вышла замуж за человека другой национальности (кажется, еврея), и тем спаслась. А потом ее стали вызывать в КГБ и требовать, чтобы она сообщала им все о своих сотрудниках. Господи, что же ей было делать? И отказать страшно, и доносить — разве это возможно! В первый раз она упала в обморок. Потом опять в обморок, и в третий раз — снова обморок. И так каждый раз, и тем отделалась. Не об этом ли говорила она, в упор глядя на Елену Николаевну своими выпученными глазами, как раз тогда, когда я, скучая, стоял рядом.
Как-то вечером Елена Николаевна взяла меня с собой, и мы пошли на малярстанцию. Там было почему-то множество солдат, и они были заняты тем, что жарили рыбу. Рыбы было много. Проверив, что все в порядке, видимо, для этого она туда и ходила — мы пошли домой. По дороге встретили кого-то из знакомых, и помню, как неожиданно, с чувством Елена Николаевна сказала: «Жарят рыбу и не подумали угостить. Ну меня ладно, это ничего, но ребенка!» (Сейчас я, правда, думаю: ну, может быть, сама еще для проверки пошла туда вечером Елена Николаевна, а меня взяла, быть может, в надежде на угощение).
Не в пример моей матери с отцом (Александра Ильича Екимецкого, моего отчима, я долго считал и называл отцом) Елена Николаевна с дядей Петей жили очень ладно. Я не помню за всю свою жизнь ни одного
…Вспомним детство! От 70-х до 90-х.
