Редукция и конструкция

Дебаты о критериях конструктивных определений часто сосредотачивались на том, какое согласование требуется между definiens и definiendum — интенсиональное или только экстенсиональное. Требование абсолютной синонимии было основано на убеждении, что definiens должен объяснять значение definiendum. Проблема с понятием значений и даже с идеей точного подобия значения подняла вопрос, могла ли бы здесь помочь экстенсиональная идентичность, но она, в свою очередь, показала себя слишком тесной, так как часто множественные альтернативные definientia, которые не являются коэкстенсивными, очевидно равно приемлемы. Например, точка на плоскости может быть определена как пересечение некоторой пары линий, или совсем другой пары линий, или как семейство областей и т.д., но definientia, имеющие эти несовпадающие экстенсионалы, конечно, не могут все быть коэкстенсивны с definiendum.

Такие соображения указывают на критерий, выраженный в терминах экстенсионального изоморфизма, который требует сохранения структуры скорее, чем экстенсионала. Поскольку структура может быть общей для многих различных экстенсионалов, это уравнивает в правах альтернативные definientia. Рассматриваемый изоморфизм носит всеобщий характер и должен наличествовать между целым множеством definientia системы и целым множеством их definienda. Однако он не симметричен: обычно, как в упомянутых определениях точек, definiens артикулирует свой экстенсионал более полно, чем definiendum, и таким образом производит анализ и представляет средства для систематической интеграции9.

В такой интерпретации определение точек в терминах линий или множеств не дает никаких требований, согласно которым точки являлись бы просто линиями или множествами, а происхождение других элементов от воды не дает требования, что они сами состоят из воды. Постольку, поскольку определения или установление происхождения успешны, они организуют точки и линии или четыре элемента в систему. Наличие альтернативных систем не дискредитирует ни одну из них, так как здесь нет альтернативы, но есть незаполненность альтернативных систем, незаполненность организации того или другого рода. Фалес мог бы ответить своим преемникам, жаловавшимся на искусственность введенных им порядков и приоритетов, что именно так и поступают и наука, и философия, и что полное устранение так называемого искусственного оставило бы нас с пустым сознанием и с пустыми руками10. Принимая переосмысление природы и важность редукции, построения, установления происхождения или систематизации, мы отказываемся от бесполезного поиска исконного мира и признаем, что системы и другие версии столь же продуктивны, как и репродуктивны.

В предшествующей истории мысли от Фалеса до Аллена были проиллюстрированы несколько процессов создания миров — или отношения между мирами — которые я обсуждал в главе I:упорядочение, в установлении происхождениия из всех четырех элементов из одного;дополнение, в привлечении понятия Безграничного; удаление, в устранении всего остального; иразделение, в дроблении Единого на атомы. Дополнение и удаление также ярко проиллюстрированы в отношении между миром физики и обычным перцептуальным миром. Среди других упомянутых процессов или отношений были композиция, когда события объединены в протяженный предмет; деформация, как при сглаживании ломаных кривых, инагрузка или акцент. Последний из этих процессов, реже отмечаемый и хуже понятый, все же особенно важен для следующего изложения и нуждается здесь в некотором дальнейшем внимании.

Иногда создание миров, не добавляя и не пропуская сущности, изменяет акцент; различие между двумя версиями, состоящее прежде всего или даже исключительно в их относительной нагрузке одних и тех же самых объектов, может быть поразительным и последовательным. Примечательный пример: рассмотрим различия в том, что может быть в двух версиях приниматься за естественные роды (natural kinds) — то есть роды, важные для описания, исследования или индукции. Наше обычное отображение зеленого и синего не отрицает, что зиний и селеный могут именовать классы, но принимает эти классы за тривиальные11. Обратить это — чтобы отображать зиний и селеный вместо зеленый и синий — значило бы создать другой мир и жить в нем. Второй пример эффекта нагрузки появляется в различии между двумя историями Ренессанса: той, которая, не исключая сражений, подчеркивает искусства, и другой, которая, не исключая искусств, подчеркивает сражения (II:2). Это различие в стиле — различие в нагрузке, которое дает нам два различных мира Ренессанса.

Факт из фикции

При всем разнообразии версий внимание обычно сосредотачивается на буквальных, денотирующих, вербальных версиях. В то время как они охватывают часть — думаю, далеко не все — научного и квази-научного создания миров, они не покрывают перцептуальные и изобразительные версии, все фигуративные и экземплификационные средства и все невербальные среды. Миры беллетристики, поэзии, живописи, музыки, танца и других искусств созданы в значительной степени такими небуквальными устройствами как метафора, такими не-денотирующими средствами как экземплификация и выражение, и часто при помощи картин, звуков, жестов или других символов нелингвистических систем. Такое создание миров и такие версии — моя главная тема здесь, поскольку главный тезис этой книги состоит в том, что искусства должны не менее серьезно, чем науки, восприниматься как способы открытия, создания и расширения знания в широком смысле продвижения понимания, и, таким образом, философия искусства должна составлять неотъемлемую часть метафизики и эпистемологии.

Рассмотрим сначала версии, которые являются способами видения, изображениями скорее, чем описаниями. С синтаксической стороны картины радикально отличаются от слов — картины не состоят из элементов алфавита, не идентифицируются по почерку и шрифту, не объединяются с другими картинами или со словами в предложения. Но и картины, и термины обозначают нечто — применяются как ярлыки того, что они представляют, называют или описывают12. Имена и такие картины как индивидуальные и групповые портреты обозначают единственным способом, в то время как предикаты и такие картины, как в орнитологическом справочнике, обозначают общим образом. Итак, картины могут создавать и представлять факты и участвовать в создании миров почти таким же способом, как и термины. Действительно, наша повседневная так называемая картина мира —- продукт совместного производства описания и изображения. Все же я должен повторить, что я здесь не подписываюсь ни под какой картинной теорией языка13, ни под какой лингвистической теорией изображения, поскольку картины принадлежат нелингвистической, а термины неизобразительной символической системе.

Некоторые изображения и описания, тем не менее, ничего не обозначают буквально. Нарисованные или письменные портреты Дон Кихота, например, не обозначают Дон Кихота — обозначать просто некого. Беллетристические произведения в литературе и их аналоги в других искусствах очевидно играют видную роль в создании миров; наши миры — наследие ученых, биографов и историков не в большей степени, чем романистов, драматургов и живописцев. Но как ничего не обозначающие версии могут участвовать в создании действительных миров? Неизбежное предложение представить в качестве денотатов фиктивные объекты и возможные миры ничем не поможет в этом вопросе даже тем, кто могут его переварить. Все же когда-то мы пытаемся найти ответ, то он отыскивается на поверхности.

Словосочетание Дон Кихот, понятое буквально, не применимо ни к кому, но понятое фигурально, применим ко многим из нас — например, ко мне в моих распрях с ветряными мельницами нынешней лингвистики. Ко многим другим этот термин не применим ни буквально, ни метафорически. Буквальная ложность или неприменимость полностью совместимы с метафорической истиной, но, конечно, не дают никаких гарантий для нее, а граница между метафорической истиной и метафорической ложностью пересекается с границей между буквальной истиной и буквальной ложностью, но не более произвольна, чем она. Является ли человек Дон Кихотом (то есть ведет ли он себя по-донкихотски) или Дон Жуаном — столь же реальный вопрос, как и тот, является ли человек параноиком или шизофреником, и ответить на него легче. Применение вымышленного термина Дон Кихот к действительным людям, подобно метафорическому применению невымышленного термина Наполеон к другим генералам и подобно буквальному применению некоторых недавно изобретенных терминов типа витамин или радиоактивный к материалам, производит реорганизацию нашего обычного мира, выбирая и подчеркивая как релевантный род категорию, которая срезает угол поперек заезженной дороги. Метафора не просто декоративное риторическое устройство, но способ, которым мы заставляем наши термины многократно служить нам по совместительству14.

Вымысел — письменный, нарисованный или разыгранный — истинно не применим ни к ничто, ни к просвечивающим возможным мирам, но, хотя и метафорически, применим к действительным мирам. Некоторым образом так же, как я показал в другом месте, что возможное15 — насколько оно вообще допустимо — находится в пределах действительного, так мы могли бы здесь снова сказать, в другом контексте, что так называемые возможные миры вымысла лежат в пределах действительных миров. Вымысел работает в действительных мирах почти таким же способом, как документальная литература. Сервантес, Босх и Гойя не меньше, чем Босуэлл, Ньютон и Дарвин принимают, разрушают, переделывают и снова принимают знакомые нам миры, преобразуя их примечательными и иногда причудливыми, но в конечном счетераспознаваемыми16 способами.

А как же полностью абстрактные картины и другие работы, которые не имеют никакого предмета, которые не обращаются к чему-либо ни буквально, ни метафорически, которые даже наиболее снисходительные философы едва ли расценили бы как изображение какого бы то ни было мира, возможного или действительного? Такие работы, в отличие от портретов Дон Кихота или изображений кентавра — не буквальные этикетки на пустых флягах или красочные этикетки на полных; они — вообще не этикетки. Должны ли они тогда лелеяться в себе и для себя только, не загрязняя чистоту своего духа контактом с каким-либо миром? Конечно, нет; наши миры не менее мощно наполнены структурами и эмоциями абстрактных работ, чем буквальным натюрмортом Шардена или аллегорическим Рождением Венеры. После того, как мы проведем час-другой на выставке абстрактной живописи, все кажется нам квадратами геометрических заплат, вращается кругами или переплетается в текстурные арабески, контрастирует до черно-белых тонов или вибрирует новыми цветными гармониями и диссонансами. Как все же может то, что ни буквально, ни фигурально ничего не изображает, не описывает, не декларирует, не обозначает и ни к чему не обращается никаким иным образом, преобразовывать наши изношенные миры?

Мы видели ранее, что то, что не обозначает, может все же указывать на что-либо экземплификацией или экспрессией, и что не-описательные, не-репрезентирующие работы тем не менее функционируют как символы тех признаков, которыми они обладают буквально или метафорически. Служа образцами некоторых — часто не замечаемых или пренебрегаемых — разделенных или разделяемых форм, цветов, чувств и таким образом сосредотачивая на них наше внимание, такие работы стимулируют реорганизацию нашего обычного мира в соответствии с этими признаками, тем самым деля и объединяя прежние релевантные роды, добавляя и вычитая, производя новые дискриминации и интеграцию, заново расставляя приоритеты. Действительно, символы могут действовать через экземплификацию и выражение так же, как через обозначение в любом или во всех упомянутых способах создания миров.

Музыка очевидно действует подобными способами на слуховую область, но она также участвует в создании конгломератной вербальной и невербальной визуальной версии, которую мы принимаем в данный момент за нашу картину мира. Формы и чувства музыки ни в коем случае не ограничены звуком; многие структуры и эмоции, формы, контрасты, рифмы и ритмы предстают общими для слуха, зрения, часто для осязания, а также для синестезии. Поэма, картина и фортепьянная соната могут буквально и метафорически экземплифицировать одни и те же признаки, и любая из этих работ может таким образом иметь эффекты, выходящие за пределы ее собственной среды. После распространенного сегодня экспериментирования с комбинацией средств в исполнительских искусствах, совершенно ясно, что музыка воздействует на зрение, картины затрагивают слух, и оба влияют на движение танца и испытывают его воздействие. При создании мира все они глубоко проникают друг в друга.

Экземплификация и экспрессия —- конечно, функции не исключительно абстрактных работ, но также и многих описательных и репрезентирующих работ, вымышленных и документальных. То, что экземплифицируют или выражают портрет или роман, часто реорганизует мир более решительно, чем то, что произведение буквально или фигурально говорит или изображает; иногда предмет служит просто носителем того, что экземплифицировано или выражено. Как поодиночке, так и в сочетании, эти несколько способов и средств символизации — мощные инструменты. С их помощью японское хайку или стихотворение из пяти строчек Сэмюэля Менаша может ремонтировать и реконструировать мир; без них и перемещение гор художником-инвайронменталистом было бы бесполезно.

Ресурсы художника — способы референции, буквальной и небуквальной, вербальной и невербальной, обозначающей и не-обозначающей, во многих средах — кажутся более разнообразными и внушительными, чем ресурсы ученого. Но предположить, что наука является неуклюже вербальной, буквальной и денотирующей, значило бы пренебречь, например, часто используемыми аналоговыми инструментами, метафорой, вовлеченной в измерение, когда числовая схема применяется в новой области, и использованием в текущей физике и астрономии понятий очарованности, странности и черных дыр. Даже если окончательное произведение науки, в отличие от произведения искусства, является буквальным, вербальным или математическим, денотирующие теория, наука и искусство действуют в своем поиске и строительстве почти таким же образом.

Мое изложение фактов относительно изготовления фактов, конечно, само является изготовленным, но поскольку я уже неоднократно предостерегал, признание множественных альтернативных мировых версий не означает политики laissez-faire17. Стандарты, отличающие правильные версии от неправильных приобретают, если они вообще присутствуют, скорее большую, чем меньшую важность. Но что это за стандарты? Мало того, что одобрение непримиримых альтернатив выставляет истину в ином свете, но также и расширение нашего кругозора за счет включения версий и способов видения, которые ничего не утверждают и не могут даже описывать или изображать что-либо, требует рассмотрения других стандартов, чем истина. Понятие истины часто неприменимо, редко достаточно и должно иногда уступать конкурирующим критериям. Эти вопросы я хочу обсудить в следующей главе.

Редукция

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector