Крещение было назначено Галей на воскресенье.
Уже рано утром, едва рассвело, они ехали в почти пустом троллейбусе, но не садились. У троллейбуса был такой маршрут, что он все время заворачивал. Стоять было неудобно, но Аля объяснила:
– Нет, нет, не сядем. Сидеть холодно. – Но на самом деле ей именно стоя хотелось говорить Гале: – Я не могла заснуть всю ночь и все-все встретила, и рассвет, и кто первый пройдет под окном, и про тебя многое подумала. И рано пошла в ванную, вымылась, но я… прости, все потешалась над собой, что я такая дурная, что еду вдруг креститься, от всех это скрываю, я же почти не верю. Вот видишь, сколько во мне плохого, я даже поймала себя на том, что мне просто любопытно посмотреть и тебя обижать не хочется. Мне с тобой хочется дружить, ты очень добрая. – Галя при каждой ее фразе менялась в лице, то холодела, то страдала, то радовалась. И выражения их лиц были в этот момент очень схожи. – Но я решила, что сделаю это, пусть на всякий случай, и пусть тебя это не оскорбляет. Это все от безнадежности моей. Это же так просто, что у меня появляются такие мысли, вдруг поможет. – Аля говорила с ней как с равной, и это была ее ошибка. Она тут же настроила Галю против себя.
– Но тебе же не везет? – спросила та прямо, вспоминая, что это самый главный повод к крещению.
– Да-да. Мне очень не везет. Ты же знаешь, у меня сплошные неприятности. И очень давно они начались, Галя. И я их не исправляла, а как? Я только все время надеялась на лучшее. А этот случай на работе, кто на меня так несправедливо донес и меня так несправедливо наказали. Мне же просто нужны деньги, я не отработала, а кто-то донес… Кто? Мне уже начали нашептывать разное, а мне от этого только хуже…
– Да. Люди вокруг потеряли всякую жалость, – тут же подхватила Галя. – Я ведь тоже работаю, и такие же женщины рядом со мной. Они все озлоблены, потому что им так же не хватает денег, а они устают на работе, и их никто не жалеет. Они ничего не успевают. Они очень быстро кончаются, как люди. И они не видят выхода…
– И я, – простодушно узнала себя Аля по этой «схеме». Они уже и разговаривали одними и теми же словами, продолжая и подхватывая мысли друг друга. Делали те же жесты руками, одинаково сжимали губы, и уже было непонятно, кто на кого больше влиял и кто от кого что перенял. – Я тоже зла, – уже наговаривала она сама на себя.
– Ты не зла!..
– Но ведь я тоже так же, я уже ничем не отличаюсь от них. У меня очень давно обида… Я помню обиды с раннего детства. С тобой бывало такое, что мать отказывалась от тебя? А мне тогда было лет шесть, и я запомнила, как мы с матерью ехали в поезде и контролер стал проверять билеты, а она из экономии не купила мне. И она стала ему врать, что будто бы «эту девочку ее попросили просто перевезти незнакомые люди» прямо перед отходом поезда, и что она ничего не знает, и что «пусть уж я перевезу ее, не трогайте, смилуйтесь». А ты представляешь мое состояние, когда я сижу рядом и знаю, что она моя мама. А мама сидит и при мне же отпирается и отказывается от меня. Я заплакала, и тут же дело решилось в ее пользу. Ну, я потом спросила ее, что же ты отказывалась от меня, а она, представь, ничего и не поняла. Для нее это было как тьфу, она, наоборот, была рада, что сэкономила деньги, она умилилась на мой вопрос и стала объяснять что-то, а потом отмахнулась. А я это запомнила на всю жизнь. А она теперь страдает и не может понять, почему я к ней невнимательна. А она ведь мне чужая…
– Нет, так нельзя, – не поняла этого Галя.
– Нет! Скажи, как бороться с такими людьми, грубыми, чтобы они поняли.
– Никак не бороться, – уже знала ответ Галя. – Бедные, несчастные люди. У них нет ничего светлого в жизни, а у матери есть только ты. И их всех, кто вокруг тебя, их надо пожалеть. И тогда они изменятся…
– Нет, – как о чем-то проверенном возразила Аля, – чем больше я им делаю добра, тем они делаются опаснее, неблагодарнее. Нет, мне уже никого не надо.
– Что? Ты больше не хочешь помогать людям? – строго спросила Галя.
– Но… Но за что же они так ранят меня? – с болью воскликнула она. – Я вот что точно знаю, и мне все это рассказала жизнь, – все-все несправедливо здесь, – горячо заговорила Аля, – в этой жизни. И скажи, – она опять и опять вспомнила про себя и про свое, все мешая в голове, – за что они на меня донесли и неужто им всем мало? Что я им сделала? Нет у них жалости, что ли? А? – И она взяла Галю за отворот пальто, требуя ответа.
Галя только страдала от этих слов. Ей хватало своих таких же воспоминаний, и она не имела сил возражать.
– Я хочу того, что совершится сегодня, – с благодарностью продолжала Аля. – Спасибо тебе, пусть, как ты говорила, снимутся с меня грехи моих родителей и плохие дела, которые я когда-то совершила. И кто-то, может, простит меня, и все поправится.
– Да-да! – Галя растрогалась и стала открывать свою большую сумку. Достала оттуда живые цветы, обернутые в прозрачную бумагу, и подала их Але.
– Это ты мне! – пораженная, спросила она, не принимая, но и не отталкивая.
– Такой день, – серьезно сказала Галя, – тебе, конечно.
Какой-то мужчина, недавно вошедший на остановке и наблюдавший за ними не более десяти секунд, довольно громко проговорил:
– Блаженные, точно, – и тут же вышел. Они услышали, и им обеим только понравилось это определение, сближающее их еще больше и общей обидой и тем, что они так похожи.
И они засмеялись ему вслед.
В церковь они пришли одни из первых. Служба еще не началась, но уже пришли какие-то люди, скромно жавшиеся по стенам. Они беспомощно смотрели на каждого проходившего мимо, и Аля тут же примкнула к ним, встав так же у стены и приняв такую же позу. И это чувство «братства» ей доставляло радость.
За высокими окнами церкви падал снег. Было очень красиво. Тихонько ступали вокруг старушонки, и если бы они вели себя как-то не так, то все равно Аля простила бы им это, не захотела бы заметить. Она была заражена каким-то особым настроением так сильно, что ни о чем не думалось. Лицо ее было покорно. Ей уже мысленно хотелось ходить точно так же, тихо и легко, и она мысленно уже подлаживалась под их походку, запоминала, как они размашисто и ловко крестятся.
Галя отошла и весело разговаривала с продавщицей свеч, верно, самой главной из всех этих женщин при приходе. Та ласково кивала и с любопытством издалека глядела на Алю, будто они говорили о ней.
И вот все зашевелились, увидав на секунду показавшегося в дверях батюшку. Галя незаметно подошла, обняла подругу и сообщила ей что-то на ушко. Алю это сообщение поразило как громом. Она потемнела лицом и воскликнула:
– Так дорого! – Все обернулись к ним, и Галя пришла в замешательство. Она взяла свою подругу за плечо, но та отшатнулась и стала быстро-быстро объяснять: – Я не могу… у меня нет столько… я не взяла, я не знала… так много. Уйду сейчас, уйду, – с отчаянием в голосе зачастила она.
– Сколько тебе не хватает? – медленно, в упор, с металлом в голосе, уже не нашептывая, спросила Галя. Дело ее жизни рушилось. Она встала напротив, перегородив Але проход.
– Да вот у меня… Но нет, – оборвала Аля. – Я не могу себе позволить. Этак у меня ничего не останется.
– Я добавлю.
– Но я не могу принять.
Галя подбежала к продавщице свечек, что-то торопливо объяснила ей, наваливаясь грудью на стойку, указывая глазами на подавленную, сомневающуюся Алю. Та выслушала и нарочито громко сказала: «Ну что ж, Бог это запомнит, не я. Потом принесет».
Все собравшиеся в церкви наконец-то сняли пальто, оставшись в скромных нарядах. Их приняли на руки стоявшие за спинами торжественные, сияющие крестные. Собрались в круг, в центре – батюшка.
– Это он? – тихо спросила Аля и стала рассматривать его. Раньше она представляла его себе большим, крупным, даже полным. Этот же был невысок, коренаст и тих в голосе. Он подходил к каждому, и рядом стоящему не слышно было, что он говорил. А когда он подошел к Але, назначил ей имя:
– Анной, подходит? Будешь, да? Согласна. Ну-ну. – Когда он отвернулся, она тут же забыла его лицо и стала разглядывать тех, кто вместе с ней стоял сегодня в кругу.
Девушка. Сзади нее – толстый мужчина, которому было очень жарко, молодой с круглыми холеными щеками. Он нисколько не смущался, даже что-то советовал девушке в спину и тяжело отдувался. Когда к ней подошел поп, она подняла брови. Была еще женщина с дочерью. На дочь все смотрели. Она была одета в синее, наверное, свое полудетское платье, которое ей очень шло. А мать ее Але не понравилась. Ей показалось, она все портит своим видом и поведением, словно издевается над собой и над всеми. Она насмешливо кривила губы, «мол, что за комедия», и как-то шутя отвечала священнику. И после священника она не останавливаясь что-то болтала дочери. «Зачем пришла?» – удивлялся каждый.
Потом женщин отвели за перегородку. Все разделись и, дрожа не от холода, а от волнения, стали поджидать попа. Все переглядывались между собой, а женщина спрашивала у дочери: «И что, это тоже снимать?» Поп в это время крестил младенца.
Когда он пришел, Аля ступила в третий таз, он налил ей на голову воды так, что потекло по волосам на спину. Некрасиво перекрестил. Аля уступила очередь другой. И когда она подняла повыше голову, чтобы все стекло, то увидела в верхнее окно, что на улице совсем побелело.
Аля одевалась. Ей стало свежо, сама того не замечая, она заулыбалась и в щели перегородки стала отыскивать Галю. Она уже уходила, а дочь все вытирала спину своей маме, и та опять насмешничала, и дочь стояла красная. «Не понимаю», – вслух подумала Аля, глядя на них.
Галя накинула ей пальто, и они быстро побежали через двор в другую церковь, где шла служба. Их всех впустили в боковую дверь, так как в церкви было полно народу и нельзя было пробиться с общего крыльца. Крещеные встали в первом ряду, как особенные.
Эта церковь была намного просторнее, красивее, выше. В ней блестело больше золота и присутствовали несколько священнослужителей. Начали причащаться. Аля вставала на носки и наблюдала, что ей предстоит… Она не могла сосредоточиться и все оглядывалась вокруг. Восторженные лица действовали на нее, ей самой искренне хотелось иметь такое же лицо. Улыбка сама сложилась у нее на губах, и она уже не отрывала взгляда от рук священника, который поил с ложки причащавшихся и подносил крест. Она подняла голову, чтобы рассмотреть его лицо (он стоял на возвышении), но успела заметить только черные круглые глазки, и тут же подошла ее очередь. Она быстро шагнула к нему, словно кто-то толкнул ее в спину. И нагнулась, повторив в точности движения всех, кто был впереди нее. Но священник медлил и как будто специально заставил ее разогнуться. Он твердо поглядел ей в глаза и вдруг зашипел: «Губы сотри…» – сам же тыльной стороной руки смазал ей помаду и тут же поднес и толкнул ложкой в губы, и она проглотила вино.
Это было так неожиданно, грубо. Глаза у Али заблестели. Она потеряла ориентировку, и ее отодвинули к стене. И уже оттуда ей вдруг попалось на глаза лицо той самой насмешливой женщины с дочерью, которая так раздражала ее недавно. И сейчас Аля похвалила ее: «Все правильно». И тотчас «сделала» себе такое же выражение.
Пробравшаяся к ней Галя не сразу узнала ее, так резко она изменилась.
Галя после службы вышла очень довольная, она еще раз выполнила свой радостный долг, став чьей-то крестной. Она записала себе это в заслуги и похвалила себя.
На обратном пути от жары, не смея расстегнуться на морозе, Галя все запахивала на себе платок, пальто и все ждала, когда Аля позовет ее на торжественный обед.
По дороге домой Галя, уже как своему человеку, рассказывала Але совсем неизвестные моменты из ее жизни как верующего человека. Она рассказывала, что часто ездит в монастырь, а позавчера ночевала у одной известной старицы-матушки и что всю ночь ей под иконами являлись лики святых, «оттого что спала она в Божьем месте». Но Аля ей не верила. Она чувствовала, что вот, висит крест, но не чувствовала никаких перемен.
Когда они приехали, мать приоткрыла маленькую щель из своей комнаты, разглядывая, кто пришел, не здороваясь и думая, что она никому не заметна и что делает она это тайно. Эти хитрости Алю тотчас неприятно поразили, и сработала ее обычная реакция – она резко отвернулась.
Галя засуетилась, спрашивая тапочки, еще не сняв пальто. Она волновалась. Аля спохватилась, что одним из условий обеда было позвать мать к столу. Тогда она повернулась и, пересиливая себя, громко сказала, вглядываясь в щель:
– Мама! Это Галя. Переоденься и выходи к нам, будем обедать.
– Очень приятно, – откликнулась мать, закивала, сжимая рубашку на горле. – Это та самая Галя?.. – Хотя она в первый раз слышала о Гале.
– Ах, какая приятная женщина! – завосторгалась Галя и, понизив голос, сказала: – Тебе надо с ней помириться.
Они втроем дружно сдвинули к окну стол в светлой большой Алиной комнате. Постелили даже скатерть. Мать не понимала, по какому случаю собрались, но с готовностью подыгрывала и не спрашивала, боясь раздражать дочь.
Она по приказанию дочери переоделась в яркое, шелковое летнее платье. Оно трогало своим несоответствием с холодной погодой. Мать надушилась старыми духами, накрасила губы и гладко расчесала волосы, разделив голову пробором на две половины. (Прическу эту она завела себе с шестнадцати лет.)
Галя обманывалась – она радовалась, что все так мирно, тихо, оттого, что она присутствует здесь. Совсем недавно она хотела защищать мать подруги, но, сравнив их, когда они стояли рядом, растерялась. «С такими людьми нельзя веселиться», – вдруг почему-то подумала Галя.
Выпили… Мамино лицо пошло красными пятнами, стало агрессивным. Она вдруг заметила, что ей никто не предлагает ничего вкусного.
– А что ж, и мне можно было бы положить, – она указывала на свою тарелку… Потом заметила, что Галя играет ее старой рюмкой, и, не в силах уже сдержаться, но крайне ласковым и притворным голосом заговорила:
– Вы не болтайте рюмкой-то… Она стоять должна, что тут такого?..
За столом завязался разговор, который привел к тому, что Аля осталась у себя в комнате, а крестная, как и хотела, увела мать для примирительной и ознакомительной беседы, составив в своей голове ряд тем, на которые они поговорят.
Оставшись одна, Аля закрылась и стала переодеваться в домашнее. Сняв кофту, она увидела и вспомнила про крест, купленный ею в церкви, и поглядела в зеркало, как он смотрится на ней. Ей было жалко снимать, но и носить его она не могла.
На руке она рассмотрела, как грубо сделан крест, и он показался ей чересчур толстым, но все равно она не могла его оставить где-нибудь в ящике стола. Она положила его в сумку, в отсек, куда прятала важные бумаги, чтобы никто не заметил на работе. И чтобы также оправдаться перед Богом (непонятным, с сегодняшнего дня появившимся в ее жизни), она произнесла про себя: «Я ношу сумку с собой везде, на работу, а больше никуда и не хожу, так что он всегда будет со мной».
Она нагрела чайник и стала ожидать всех к чаю. Никто не возвращался, и Аля легла на диван у окна. Она не выспалась и быстро задремала. И тут же ей приснился, верно, под влиянием церкви, бородатый мужик в овчинной коричневой и ободранной шубе, с очень грозным лицом. Лет ему было сорок. Он стоял у кирпичной стены и глядел в упор. И вдруг, ничего не говоря, он взлетел метра на два от земли и повис в воздухе. Аля ахнула. Мужик висел, раздвинув руки и распластав подол шубы, как на воде. Он висел лицом, ладонями, животом вниз и опять же в упор смотрел и хмурился. Всю его фигуру колыхал ветер, шевелил бороду и челку на лбу.
В это время беседа двух женщин приближалась к самой кульминации. Старуха посадила Галю напротив – на маленький полированный табурет. «Ну, если она со мной так хочет поговорить…» – думала она, тут же проникнув в замысел Гали. Сама она села в свою провалившуюся кровать на одеяло. Мать упиралась двумя крепкими и полными руками в края кровати, не шевелилась, а только гневно подергивала плечами.
– Ну вот, оглядитесь, как я тут живу, – начала она несколько плаксивым голосом. – Вы чувствуете, как дует от балкона, самая холодная комната! – сказала она, изобразив крайнее чувство неприкаянности на лице.
Галя огляделась. Комната была узкая и темная оттого, что громоздкая старая мебель была расставлена в ней неправильно и только загромождала ее.
На полу была постелена ярко-зеленая с красными полосками ковровая дорожка. Стояли тумбочка со старым телевизором, большой многостворчатый шкаф, старая радиола, вторая кровать – мужа; фотографический портрет мужа был прислонен к стене у кровати. На столике лежали газеты и тетрадки.
– Хожу на кухню греться, там можно и чай попить; но когда нет Али. Она раздражается и кричит на меня, на старую мать! А сколько я для нее сделала. И ведь все, что есть у нее, это я дала! Только вы ей ничего не говорите.
– Я не скажу, – сказала Галя, более того, она тут же проговорилась: – Мы сегодня с ней ходили в церковь, креститься, и я думаю, ваши отношения поменяются. И вы тоже должны быть сдержаннее… – Сказав это, Галя испугалась, но тут же, посмотрев на мать, поняла, что нельзя не сказать. Что она – хочет добра. И что Галя тоже хочет добра. Так что все правильно.
– Покрестилась? – вдруг нахмурившись, спросила мать. – Зачем? А вдруг кто узнает!
Галя твердо:
– Ну и что.
Да ну вас! – махнула старуха с этаким пренебрежением. – Это, конечно, вы придумали? – Она тут же разгадала в Гале верующую, но даже не задумалась о том, что обижает ее. – Господи, и чем же они занимаются?!
Галя сделала крайне оскорбленное лицо и хотела что-то сказать, но старуха перебила ее громким голосом:
– Вот послушайте меня…
– Нет, – возразила Галя, – вы должны сначала понять…
– Вот вы послушайте меня, – перебивая, начала мать, – с Алей я уже все поняла. Вы ей не нужны. – Здесь Галя замерла. – Ей никто не нужен уже. Вот у нее никого нет и ей не надо. Она такая же, как ее отец, тяжелый характер, несостоявшаяся, должности никакой не занимает. Послушайтесь меня, бросьте!.. Все от нее шарахаются, даже сын ушел!
– А что же с ней будет, если я ее брошу, кому она тогда будет нужна! – Галя задрожала, принимая на себя такую миссию.
– Да заболеет и умрет, – просто сказала мать.
Галя всего-навсего думала, что без нее Але будет очень плохо и одиноко. Она вздрогнула:
– Да что же вы такое говорите?
– А вот увидите, все будет так. Она слабая.
– Да как же я, зная это, могу ее оставить? Как я буду жить потом после этого… если все случится… как вы говорите? – стараясь укорить и призвать к состраданию, спросила Галя.
– А что, вы лучше о себе думайте, вот как сын ее! Да зачем вам это надо, уж берегите себя. У вас не лучше… И вы так же забудете свою вину. Все забывается. Вы понимаете. Человек как бы со временем черствеет, что ли. Он становится жестокий. – Она произнесла все это мягко и с сожалением. – Так что живите, как вам удобнее. Это и будет лучший поступок. Это я вам говорю, потому что хочу вам добра.
– Да нет! Как же я смогу потом почерстветь?.. После всего.
– Вот мне муж часто снится… Уже несколько раз приходил ко мне, – очень спокойно сказала мать, подняв блестящие глазки к потолку.
–Ну?
– Ничего не говорит. Приходит, и все.
– Куда приходит?
– Ну вот ко мне в комнату. Я сплю, смотрю, дверь открывается, и он входит и молчит. И хотела бы с ним поговорить, но так разволнуюсь, что просыпаюсь и ничего не успеваю.
– Ну и как он выглядит? – спросила Галя.
– Хорошо выглядит. Побрит, молодой, в хорошем костюме. Они помолчали. Мать сказала, перейдя на плаксивый панический тон:
– Вот кому сказать! Как дочь относится ко мне, хуже, чем к собаке; когда она здесь, я выйти никуда не могу!.. Она даже этому Анрику подносит чай, а матери жалеет. А Анри натуральный идиот, самый настоящий идиот! Не успеет в дом зайти, дверь закрыть, сразу же ему чай подавай, а от меня она всю еду прячет. Пред вами ей неудобно вид показывать, а так мы питаемся отдельно. Я даже и не знала, что она вдруг меня позовет. – Мать пожала плечами и заулыбалась.
Посылка от канала ДЕРЕВЕНСКАЯ ЖИЗНЬ НА КУБАНИ
