В отличие от предложения, основу которого составляет процессуальная (расчлененная) «конструкция» предикации, конструкция, представляющая создание мысли, мысль в «поверхностном» выражении, слово с его скрытой (нерасчлененной) предикацией заключает в себе готовую мысль, мысль, «подготовленную» для оперирования ею в других актах предикации. Исходя из сложившейся традиции, некоторые лингвисты настаивают на том, что определения слова и языка не должны повторять друг друга [Аничков 1997, с. 239, 242]. Следовательно, тезис о социальности языка, о необходимости сближения языка с другими социальными институтами (учреждениями) не должен применяться к слову. В действительности по своей природе слово и язык не отличаются друг от друга. Разведение определений слова и языка, толкование языка через понятия знака, категорий отображения и т.п. – следствия того, что исследователям не удалось вскрыть сущность слова. В отличие от речи язык начинается со слов и состоит из слов. Поэтому, если, например, по Шеллингу, язык – это выражающее себя (бесконечное) утверждение, продукт действия (абсолютного) познавательного акта, который «находит возможность выразиться в разумной личности» [Шеллинг 1999, с. 216, 218], то и слово – это выражающее себя утверждение (предикация), отражение коммуникативно значимого познавательного акта. Как и язык, слово социально; коллективное, формальное (в смысле О.Розенштока-Хюсси), родовое в слове предшествует индивидуальному. Социальность слова предшествует социальности языка. Применительно к формальной и смысловой стороне языка известное выражение «найти общий язык» глубоко глоттогонично. У некоторых авторов скрытое ощущение подобных путей возникновения языка выражается в утверждении: в мире есть только один язык [Шеллинг 1999, с. 216].
Как видим, предикативность (предикация) – главный конструктивный фактор слова и языка. «В историческом аспекте, – пишет В.А.Абросимов, – предикативные структуры доминируют на начальном этапе (каждого цикла) эволюции языка…» [2002, с. 126][6]. На пространстве настоящего изложения нам еще не раз предстоит убедиться в непреложности этой истины. Интересно, что бывший ученик Н.Я.Марра (ставший компаративистом), В.И.Абаев, в работе «О происхождении языка» пишет: «Рождение первых слов… предполагает в качестве обязательного условия контакты между двумя или несколькими коллективами» (речь идет об обособленных, чуждых друг другу коллективах. – Н.Л.); «Слово могло родиться только в контакте двух человеческих групп, как огонь высекается столкновением двух кремней» [Абаев 1993, с. 17][7]. Это значит, что слово как предикативная структура является результатом межэтнических связей. (Эту мысль мы проводим в последних своих публикациях – [Луценко 2001б; 2002; 2003в]). В.И.Абаев же не видит, что противоречит сам себе, когда в той же статье даёт примеры праязыковых слов-корней и, таким образом, как и прежде, постулирует слова в их готовом виде [Абаев 1993, с. 15-16]. Забегая несколько вперед, отметим, что «реальность» корня и флексии (эти понятия используются без должного обоснования) – следствие предикативности слова, результат порождаемой предикативностью структурной избыточности слова (§ 3.2).
Восполняя не сказанное В.И.Абаевым о сущности предикации и процессе возникновения слов в межъидиомном общении, отметим, что предикация, очевидно, была следствием стремления узнать, как «это» называется у других. (В своём идиоме всё именовалось одним словом – ср. указание на партиципативное мышление у Л.Леви-Брюля, коррелят данной лингвистической ситуации). Своё слово предъявлялось собеседнику как вопрос и одновременно указание на предмет – это (что)? В ответе повторялось чужое слово и добавлялось служащее ответом своё (своё – для отвечающего). Биноминативное предложение, первичная структура предикации, слушающим воспринималось (в том числе и по недопониманию структуры ответа) как слово-название. Это название прилагалось только к предмету, о котором шла речь. Первоначально более предикативно оно было для говорящего и менее предикативно для слушающего[8]. Понятно, что последующие употребления слова (в номинативной функции) предикацию загоняли внутрь, снимали её. Потребность смысла в оформлении его словом-звуком является, вероятно, главным фактором межъидиомного общения, так как именно в общении с другим племенем можно было «раздобыть» слово для отдельного предмета. Едва ли указанная потребность связана только с необходимостью общаться во тьме (так обычно считают). Определяющую нагрузку в рассматриваемом процессе, безусловно, несло подражание (см. § 2.4). Подражание чужому являлось одновременно причиной выделения отдельных звуков (фонем). В дальнейшем навыки выделения фонем были перенесены в свой речевой материал. Таким образом, существование фонем – ещё один весомый аргумент против существования праязыка.
Отметим, что некоторые современные исследователи говорят о «внутреннем синтаксисе слова», о «предикативном компоненте» содержания слова (применительно к сложным словам – [Кубрякова 2001, с. 304]) или, шире, ссылаясь Ф.Вегенера, о предикативной природе слова [Мегентесов, Хазагеров 1995, с. 23]. Однако, утверждая, что «любая номинация является предикативным актом», а также подчёркивая «единство номинации и предикации» [Мегентесов, Хазагеров 1995, с. 17; Мегентесов 1995, с. 25], эти лингвисты не идут далее (вторичной) предикации-переосмысления. Предикация, таким образом, устанавливается для содержания, а не для структуры слова. Достаточно полно, однако, вскрыть предикативную (или вообще) природу слова будет возможно только тогда, когда мы в равной степени обратим внимание и на предикацию примитивов, и на предикацию смыслов (ср. § 1.4).
Категория рода, например, как факт языка может быть освещена, только исходя из того, что примитивы, «объясняя» друг друга в слове, идентифицировались не только по содержанию, но и по форме. Следовательно, в предикативном акте утверждалось не только лексическое содержание слова, но и его форма. А форма это и есть род (cр. [Сепир 1934, с. 74-77]). Отнюдь не случайны попытки объяснить происхождение рода на основе идеи согласования (ср. [Курилович 1962, с. 207]). Подобные попытки, однако, не проникают внутрь слова, где, собственно, род и формировался. Взаимоотношения артикля и имени, прилагательного и существительного и т.д. условия возникновения рода воспроизводят уже в преобразованном виде. Род порождался «согласованием» содержаний и фонетических форм в самой структуре слова и потому предстаёт как общая содержательная форма, как некий образец, задающий корреляции слов – корреляции тождества и различия. В конечном итоге корреляции различия наложились на распределение социальных образцов, образовав языковые соответствия к ним. Противопоставление по роду исходно – формально, вторично – содержательно. Наполнение «форм» рода (слов) содержанием не сняло потребности согласовать сочетающиеся слова по форме. Неверно, отталкиваясь от этого, смысловую структуру существительного сводить к соединению местоименного и субстантивного смыслов. Эта структура вторична, она была примыслена субстантивному имени «на почве» единства значений примитивов. За родом как формой скрывается предикация друг другу номинативных значений (а = а, а не а + b). Мысля исторически, род приходится определять как следствие «столкновения» языковых смыслов и, соотв., социальных образцов. Отсюда – большие образные потенции рода, которые обычно только указываются, но не объясняются.
Как вытекает из сказанного, предикация – это отождествление как утверждение. Утверждение единого содержания посредством скрещения примитивов происходило на основе (мнимого) конкретного содержания чужого примитива, употребление которого демонстрировало наблюдателю коммуникативную предикацию типа «слово – предмет». Слова-примитивы как коммуникативные предикаты по отношению друг к другу становились субъектами, их соединение конструировало когнитивно-логическую предикацию, т.е. слово. (Пользуемся терминологией С.А.Мегентесова – [Мегентесов, Хазагеров 1995, с. 21]). Конкретно-актуальное восприятие чужого примитива (слова) предопределяло общий результат – узость значения скрещенного слова, при том, что для каждого из участников акта скрещения своё слово по-прежнему «означало всё, или… собственно ничего не означало» [Марр 1936а, с. 207][9]. Снятие предикации создавало предпосылки для предикации на новом уровне, что и подтверждают синтагмы вкривь и вкось, шум и гам, нем. ganz und gar, Grund und Boden, а также слова muzem, fogolimadar и др. (см. выше). Нем. Zieselmaus ‘суслик’ также представляет собой скрещение – ср. русск. диал. сусоль ‘суслик’, болг. съсел ‘крыса’, чешск. sysel, деминутив syslik ‘суслик’ (соотносятся с др.-цсл. nunaoe, русск. сосать, чешск. sesati и др.) и нем. Maus ‘мышь’. Ввиду давности процессов скрещения этнически идентифицировать части слова не всегда удается. Русск. оболтус без трудностей членится на обол- и -тус (ср. обол-дуй), причём и историческую семантику этих частей тоже установить нетрудно. Русск. облый (обла обол; обол – мелкая монета) значит ‘круглый’, укр. стус – ‘удар’. ‘Круг’ – по ‘рту’, ‘рот’ же = ‘дыра’, ‘пустота’ (глупое, бесполезное). Смысл ‘удар’ восходит к ‘руке’, при этом ‘рука’ – функциональный двойник ‘рта’ (так как к и т – диафоны[10], можно сопоставлять вкус и стус, кусать и тузить). Порядком примитивов различаются укр. од-уд и русск. уд-од. Этот факт, равно как и рассмотренное слово оболтус, намекает на то, что, возможно, украинцы и русские в глоттогоническом процессе принимали участие как отдельные субъекты. Но утверждать это наверное мы не вправе[11], так как может быть, что сопоставляемые части-предиканты не являются ни украинскими, ни русскими.
Г.И.Турчанинов, взгляды которого на слово рассмотрены выше, оставил без объяснения слово сумрак, являющееся скрещённой единицей снятой предикации. В сумрак соотнесены су (‘вода’, но и одновременно – ‘тишина’, ‘тьма’, см. [Луценко 1997а]; ср. укр. чемний [= ‘тихий’] и темний, а также су-мир-ний; о су см. [Карпенко 1989, с. 19]) и мрак. Понятно, что употребление слова сумрак в качестве предложения основано на актуализации прежней предикативной связи его элементов. Когда же это слово используется как член предложения, его предикативность остаётся внутренней, неактуализированной. Кстати сказать, существование номинативных предложений является весомым аргументом в пользу предикативной природы слова. До сих пор, однако, далеко не всем это ясно. В частности, приведя текст – ряд номинативных предложений: «Вечер. Сад. Газон. Кусточки» (А.Белый. Золото в лазури), А.М.Пешковский констатировал модификацию «значения безотносительности, заключенного во флексии именительного падежа», в значение экзистенциональности и только [Пешковский 1977, с. 243]. Но главное здесь в том, что, употребляя слово как номинативное предложение, повествователь использует его внутреннюю предикацию.
Так как в пределах речевого акта довести восстанавливаемую предикативную связь до автономного утверждения смысла обычно не удаётся, номинативное предложение всегда валентно, употребляется, как правило, с продолжением. К тому же в этом случае сказывается и тот факт, что номинативным предложением реализуются две предикации – коммуникативная и когнитивно-логическая. Вследствие наложения предикаций один из предицируемых друг другу смыслов (а = а, а есть а) трансформируется в содержание утверждения, связку. Внутреннюю смысловую структуру номинативного предложения поэтому следует определять как «есть Р», т.е. как структуру открытой валентности[12]. Значение настоящего, выражаемое номинативными и, тем более, биноминативными предложениями (Отец – учитель), – отражение актуальности предикации и ничего больше. Оно существует с времен, когда в языке ещё не было глагола. Предполагать эллипсис глагола или его нулевое «существование» применительно к указанным типам предложений некорректно.
Простое предложение. Понятие предикативности. Часть 1. Традиционная трактовка
