Эти детали при поверхностном их восприятии выглядят как случайные, ненужные, немотивированные. Почему, например, во время объяснения Никитина в любви Манюсе у нее в руках — кусок синей материи? Если бы об этом упомянуто было единожды, деталь могла бы иметь однозначный смысл — как знак хозяйственности, домовитости Маши Шелестовой. Тройное появление детали, завершаемое ее устранением (“Синяя материя упала на пол…”), придает ей значение намека на устранение некой преграды, разделяющей влюбленных, намека “на то, что любовь, пусть на мгновение, побеждает манюсину рассудительность”[1].
Но сюжетная функция этой детали глубже. Повторность производит эстетическое впечатление, не сводимое к выражению эмоционального состояния персонажей в данной сцене. Деталь выступает как намек, смысл которого станет ясным только в дальнейшем движении сюжета, как сообщение о том, что существует — но еще скрыто от персонажей и читателя.
Глубинный смысл подтекстной детали раскроется в сцене прозрения Никитина, которая возвращает нас к сцене объяснения в любви. Прозрение, в свою очередь, подготовлено сценами “устройства гнезда” Манюсей, в которых ее хозяйственность, домовитость, рассудительность проявляется энергичнейшим образом. Ее материальным знаком становятся “много кувшинов с молоком и горшочков со сметаной” — детали, которые выступают в качестве подтекстных синонимов “синей материи” как выражения духа меркантильности, расчетливости, мелкости чувств, господствующего в атмосфере дома Шелестовых. Композиционный повтор в рассказе выступает иначе, чем в случае повторения одинаковых или варьируемых реплик; “синяя материя” в финальной сцене не фигурирует, но ее заменяют синонимичные ей детали — “горшочки со сметаной, кувшины с молоком”. Эстетическое переосмысление, переакцентировка этих деталей подчеркивается тем, что вслед за ними, в одном семантическом ряду появляется деталь резко однозначная в своей негативности — “тараканы”. Эта деталь может показаться неожиданной с точки зрения бытовой достоверности: о тараканах ни разу не упоминалось. Но ее появление в концовке рассказа художественно подготовлено развитием по эстетической нисходящей мотива животности, который завершается этой деталью, представляющей его низшую точку (лошади — коровы — собаки и кошки — тараканы). Триада бытовых деталей составляет центральный образ монолога Никитина (последней записи в дневнике). Она окружена двойной композиционной рамкой, зримо воссоздающей кольцо пошлости, окружающей Никитина. В ряду вещей и животных, уравниваясь с ними синтаксически (как однородные члены предложения) и эстетически, предстают люди — открывая и замыкая этот ряд: “Скучные, ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувшины с молоком, тараканы, глупые женщины…” Это кольцо охватывается другим, которое создается тройным повторением слова “пошлость”: “Меня окружает пошлость и пошлость. Нет ничего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости”.
Так сама художественная конструкция становится ответом на вопрос героя: “Где я, боже мой?!” Он в окружении, в плену вещей и людей, воплощающих силу пошлости.
Стало быть, в качестве “подводной линии” сюжета можно рассматривать цепочку эпизодов: объяснение в любви (исходная ситуация) — устройство гнезда (повторная ситуация) — прозрение Никитина (финальная ситуация).
Так обнаруживается характерная для подтекстной, “намекающей” детали антиномия. С одной стороны, такая деталь должна быть “легкой”, “невесомой” — в этом суть понятия “намек”: нечто беглое, имеющее не прямой, а косвенный смысл. Такое впечатление создается благодаря случайности, “ненужности” детали. С другой стороны, она должна быть заметной, “весомой”, чтобы привлечь внимание читателя. Это достигается повторением, выступающим как подчеркивание, курсив.
Эпизод с синей материей интересен тем, что здесь повторение выполняет одновременно две эти противоположные функции. С каждым повтором деталь все более уходит из сюжетной ситуации — но одновременно повтор закрепляет ее в сознании, в памяти читателя и тем самым выводит за рамки эпизода — как пунктир, намечающий перспективу движения сюжета. Так деталь становится одновременно и все более “невесомой”, “ненужной” (для данной ситуации), и все более “весомой”, нужной — для сюжета в целом; еще не осознанно, а интуитивно воспринимаемая читателем, она ведет его к переосмыслению, осознанию глубинного смысла сцены.
* * *
В трех эпизодах рассказа “Невеста” фигурирует звуковая деталь — стук колотушки ночного сторожа. В первом эпизоде — в начале 2-й главы — деталь повторяется трижды. Ее появление мотивировано бессонницей Нади: “Когда Надя проснулась, было, должно быть, часа два, начинался рассвет. Где-то далеко стучал сторож. Спать не хотелось…” Бессонница вызвана беспокойством и страхом Нади перед замужеством. Стук колотушки сторожа сопровождает размышления Нади, составляя звуковой фон психологического действия. Два процесса протекают одновременно: “Надя, как и во все прошлые майские ночи, села в постели и стала думать. А мысли были все те же, что в прошлую ночь, однообразные, ненужные, неотвязчивые…” — “Тик-ток, тик-ток… — лениво стучал сторож. — Тик-ток…” — и одновременно завершаются — с наступлением утра; впечатление одновременности подчеркивается синтаксическим параллелизмом: “Сторож уже давно не стучит. (…) Надя давно уже встала и давно уже гуляла в саду…”
Но эти процессы — стук сторожа и размышления Нади — совпадают не только по времени, но и по характеру протекания; определяющие их эпитеты выступают как дополняющие друг друга и взаимозаменимые: мысли Нади могут быть названы ленивыми, стук сторожа — определен как однообразный, ненужный, неотвязчивый. Это совпадение рождает соответствующий художественный эффект: звукоподражательная деталь становится знаком размышлений Нади.
Этот знак вторично возникает в концовке главы, формально завершая ее текст, а по существу — создавая ощущение незавершенности, длительности размышлений героини. При этом изменяется и природа этого знака, выражая изменение переживаний Нади, которые в эту ночь, в этот момент приобретают иной характер, чем прежде.
“…как и в прошлую ночь, едва забрезжил свет, она уже проснулась. Спать не хотелось, на душе было непокойно, тяжело. Она… думала о женихе, о свадьбе…” Но когда мысли Нади приобретают другое направление, ее эмоциональное состояние резко меняется: “едва она только вот подумала о том, не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудь обдало холодком, залило чувством радости, восторга”.
Глава завершается характерной чеховской недосказанностью. Надя гонит от себя новые мысли: “Но лучше не думать, лучше не думать… Не надо думать об этом”. Сумела ли она заставить себя не думать, — прямо не сказано. Но косвенным образом об этом говорит последняя, завершающая главу зарисовка: “Тик-ток… — стучал сторож где-то далеко. — Тик-ток… тик-ток…”
Сторож стучит — значит, Надя не спит, думает. Но звук — знак размышлений героини — предстает видоизмененным. Исчез эпитет “лениво” — в соответствии с новым, энергичным характером мыслей и чувств Нади; изменен ритмический рисунок фразы, потому что звукосочетания “тик-ток” сгруппированы иначе: фраза заканчивается не одиночным, как в первом случае, а двойным звукосочетанием, создавая впечатление не угасания звука, а его продолжительности. Звук длится — и вместе с тем отдаляется от Нади — благодаря словам “где-то далеко”.
В первом эпизоде звук вначале доносится откуда-то издалека — так его слышит Надя в момент пробуждения; содержание этого первоначального восприятия выражается формой его передачи: звук не воспроизводится, а передается описательно, косвенным образом: “стучал сторож”. Затем, монотонно повторяясь и резонируя столь же монотонному повторению одних и тех же мыслей, звук становится ощутимее, громче — как будто приближается. Это усиление передается воспроизведением звука: “Тик-ток, тик-ток…” В первом случае читатель узнавал о звуке, теперь он слышит его. Описание стука во втором эпизоде, в концовке главы, соединяет его воспроизведение (“тик-ток… тик-ток…”) и характеристику отдаленности (“где-то далеко”). Надя, захваченная новыми мыслями, воспринимает звук не так остро, как в прошлую ночь.
Так варьированное повторение детали передает движение переживания, развитие сюжета.
Вслед за двумя бессонными майскими ночами следует бессонная июньская. В описании этой ночи звуковая деталь — стук сторожа — отсутствует. Надя всю эту ночь не спит: “Она всю ночь сидела и думала…” — но стука сторожа не слышит. Отсутствие детали имеет двойную мотивировку — фабульную: в эту бурную ветреную ночь далекий стук колотушки заглушают Другие звуки: “Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Послышался резкий звук, должно быть, сорвалась ставня. (…) В печке раздалось пение нескольких басов и даже послышалось: “А-ах, бо-о-же мой!”. (…) Басы опять загудели в печке кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал”, — и сюжетную, эмоционально-психологическую: Надя освободилась от однообразных и неотвязчивых мыслей, в эту бурную ночь она приняла решение перевернуть свою жизнь.
О ночи, предшествующей побегу Нади, в рассказе ничего не говорится; временной промежуток от вечера до утра, разделяющий конец 4-й главы (завершающейся словами “до самого вечера”) и начало 5-й (“…постояла в своей комнате около постели, еще теплой…”), в повествовании опущен. Это естественно, поскольку и так ясно, что Надя, приняв решение и успокоившись, спала этой ночью так же крепко, как и днем, после разговора с Сашей.
Стук сторожа вновь — ив последний раз — слышится в первую ночь после возвращения Нади домой (6-я, последняя глава). Мотивировка бессонницей здесь отсутствует: Надя слышит этот звук не после того, как просыпается среди ночи, а до того, как засыпает. Стук выступает как звуковой фон не мыслей Нади, а рассуждений ее матери, в которые он вклинивается; вместе со словами матери стук уходит из сознания засыпающей Нади: “Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла, Надя не слышала, так как скоро уснула”.
Но главная функция детали состоит не в этом. Звук воссоздает в памяти Нади — и читателя — прошлое, служит знаком того, что было год назад и что “потеряно навсегда и бесповоротно”, от чего героиня освободилась. Поэтому и словесная форма звуковой детали очищена, освобождена от пояснительных и оценочных элементов, звук только воспроизводится: “Тик-ток… — стучал сторож. — Тик-ток, тик-ток…”
Этот звук Надя теперь воспринимает, как и всё в доме: как знакомое — и чуждое, постороннее. Восприятие звука аналогично восприятию той постели, в которой Надя проводила бессонные ночи, слыша стук сторожа. Тогда “лежать было очень мягко, неловко” — теперь “почему-то было смешно лежать в этой теплой, очень мягкой постели”: на смену тяжести и неловкости пришло чувство легкости и освобождения.
Развивающие мультики для детей. 4 машинки и танк
